Благодаря такой системе усиленного сбора информации и ее тщательнейшей обработки, государь может, не выходя из своих покоев, "все видеть" и "все слышать" (фактически все подданные "видят" и "слышат" лишь для того, чтобы он мог об этом узнать – Хань Фэй-цзы, гл.14). Ему не нужно даже прибегать к силе для подавления недовольства – о малейших проявлениях несогласия ему моментально доносят. Искусство управлять есть, по сути, не что иное как умение силой привлекать других на свою сторону, и не так, что я сам начинаю хлопотать, а так, что другой заставляет меня заниматься этим для него. В самом деле, можно целиком отдаться своему делу, не покидать дворца, и при этом быть совершенно не на своем месте. А можно и пребывать в бездействии, твердо удерживая в руках бразды правления. Следует признать, что положение монарха требует не личных усилий, а лишь технической организации. Порядок зависит не от физического присутствия какого-то лица, локального и незначительного, а от умения управлять. Положение позволяет осуществлять власть на достаточной глубине и без труда. С учетом абсолютной эффективности своего положения, государь, когда правит, решает одну-единственную задачу: соблюдать отработанные до автоматизма правила и сохранять неизменной их эффективность. Так как верховенство обеспечивается исключительно силой положения и не приходится рассчитывать на какие-либо чувства любви или привязанности со стороны народа (здесь – в отличие от того патернализма, о котором мечтали конфуцианцы), то позиция государя должна быть защищена от любого вмешательства, покушения, ведь любая другая властная позиция может утверждаться только во вред существующей. При такой трактовке положения государя сам он и его подданные действительно оказываются поставлеными в отношения прямого антагонизма. Вот почему власть оказывается предметом постоянных конфликтов, даже если таковые чаще всего протекают в латентной форме, противопоставляя государя всем прочим субъектам, в первую очередь, знати, министрам и советникам, а также супруге, матери, наложницам, внебрачным детям и, разумеется, сыну-наследнику, поскольку все они будут добиваться того, чтобы государь отдал власть или хотя бы "поделился ею" (Хань Фэй-цзы, гл.48, параграфы 3 и 8). Теория "сильной позиции" опирается на тонкую психологию "принадлежности", которая oправдывает то, что в дипломатическом искусстве мы нашли как необходимое качество советников и придворных. Она предостерегает монарха: следует больше всего опасаться тех, кто как бы угадывает все его желания и действует всегда заодно с ним. Ибо, оказывая им доверие, он тем самым позволяет, чтобы такие подданные исподволь раскачали его и скатили вниз. Речь идет не о свержении монархии – такая мысль никогда не приходила в голову китайцам – но об узурпации власти, о том, чтобы просто занять место того, кто раньше восседал на престоле (и такая замена происходит легко, тем более что не приходится учитывать ни личной ценности, ни личного вклада того человека, кто до сих пор являлся олицетворением власти). Другой рекомендацией для монарха является то, как надо пользоваться своим положением: все должно развиваться своим чередом, государю не следует вмешиваться в ход функционирования механизма власти, даже со своими добрыми намерениями или выдающимися доблестями. Только бы аппарат его власти работал нормально – и всеобщее подчинение будет обеспечено. Напротив, допуская всякого рода случайности (пусть и из добрых побуждений) или делая исключения (нарушая регулярность нормы), стремясь проявить снисходительность или благородство, государь с неизбежностью становится источником нарушения нормального функционирования власти, всего того, что работало бы без сбоя без его вмешательства. В общем, усматривая во власти государя не что иное, как чистое средство для поддержания его позиции, китайские защитники деспотизма задались целью максимально де-персонифицировать власть (и я думаю, что именно они, не считаясь с китайскими традициями, дальше всех пошли по этому пути). Если авторитет монарха конфуцианского толка держится на его мудрости и проявляется в благотворном влиянии на всех, кто его окружает, то влияние "легистского" владыки полностью базируется на максимальном неравенстве и эффекте потенциала, который из него вытекает. На самом деле существует два взаимоисключающих критерия власти: либо личная ценность государя, либо занимаемая позиция (Хань Фэй-цзы, гл.40, "Нань ши"); либо мы надеемся на личные качества и, прилагая усилия, добиваемся ненадежных результатов (Хань Фэй-цзы, гл.49, "У ду"), либо опираемся исключительно на силу положения, рассчитывая на то, что она "вывезет", как в случае с драконом, которого несут тучи в небе (Шэнь Дао). При этом издаваемые государем законы неуклонно исполняются (Хань Фэй-цзы, гл.28): с такой же неизбежностью грузы, помещенные на корабль, не могут не плыть по волнам... При переходе от стратегической концепции (в том виде, в каком она была выработана традицией и осталась актуальной в Китае вплоть до наших дней), к частно-политической концепции видна явная преемственность: мужество или трусость воина держатся на потенциале ситуации точно так же, как подчинение или непокорность подданных (то же самое понятие ши). В обоих случаях объективная обусловленность ситуации важнее качеств, присущих людям, важнее их усилий. Но точно так же, как там, где речь шла о войне и концепция потенциала подразумевала взаимодействие и полярность, а ситуация рассматривалась в ее развитии (эффект, результат ожидались именно от ее развития), так и в случае, когда речь идет об осмыслении власти (и того, как ее максимально увеличить), защитники деспотизма стремятся монополизировать весь потенциал, сосредотачивая его на государевом престоле, и тем самым делают ситуацию неподвижной (отношение "Единственный", "Вечный" – "подданные"), В результате, система оказалась заблокированной и превратилась в недееспособную. Но эффективности она не утратила. Так, в результате скрупулезного следования учению мыслителей-легистов, духовных отцов деспотизма, в 221 до н.э. возникла Великая Китайская империя – она, как известно, стала первой в мире бюрократической империей.
ЦЕЛЬ ИЛИ СЛЕДСТВИЕ
1. В намеченном нами противопоставлении двух путей первый, "европейский" путь создания и воплощения образцов, лежит через противопоставление средства и цели. Когда цель идеально задана, то на следующем этапе мы ищем средств для ее претворения в жизнь (с учетом всего, что может встретиться нам на пути, включая противодействие чуждой воли и силы). Но можно пойти и другим путем: представить себе, что под планом (в смысле "плана действий") мы понимаем всякий разработанный проект, содержащий определенную последовательность операций, служащих средствами для достижения поставленной цели.
Средства и цель: с одной стороны, под рукой у нас есть уже почти готовый к раскрытию веер ресурсов (и инструментов, и опорных точек); а с другой стороны, на горизонте пребывает то, что мы считаем одновременно пределом и целью (telos), к чему мы неустанно идем, на что устремлен наш пристальный взгляд, что влечет нас, заставляет делать усилия и многое обещает взамен. Наличие этих двух уровней, их противопоставление оказывается таким устойчивым и удобным, что мы уже не думаем о них (скорее, мы думаем, исходя из них, но едва ли осознаем их). Функция у них самая общая: с их помощью мы схватываем то действие, от которого ждем эффекта (в самом общем смысле, действовать – это значит применять средства, обеспечивающие достижение поставленной цели; эффективность же обусловлена адекватностью средств поставленной цели). Надо сказать, что даже сегодня те, кто ищет новых моделей в области науки управления, не могут обойтись без этого отношения. Пусть даже придется изменить конфигурацию одного элемента этой пары, пусть придется пойти на крайности (крайняя точка – это когда, например, мы вынуждены признать, что поставленная цель – фикция, но фикция достаточно устойчивая, чтобы имплицировать полезные средства). Можно изменить рамки, заменить одну из сторон, но выйти за эти рамки очень трудно.
Рамки остаются – точнее говоря, остаются границы мысли. Тут-то мы и обнаруживаем – в Китае – такую трактовку эффективности, которая не только исключает любые планы, предписываемые обычному ходу событий, но вовсе не предусматривает поведения, руководствующегося различением средств и цели: эффективность представляется в таком случае не результатом "наложения" модели на реальную жизнь (теория составляется заранее, она должна охватить реальность с тем, чтобы впоследствии быть спроецированной на нее), а скорее, результатом ее "использования" (нужно извлечь пользу из потенциала, заложенного в конкретной ситуации). Перейдя на новые позиции (или хотя бы начав интересоваться ими постольку, поскольку они отличаются от наших), мы не можем не заметить новые перспективы: здесь главные роли отводятся не монтажу, не последовательности заранее разработанных и систематизированных операций и не расстановке опорных вех во времени (пределов, сроков) по программе, соответствующей поставленной цели. Короче говоря, нет ни идеальных рамок, ни заранее размеченных планов, ни "путей", ни даже того, что подразумевают под словом "путь" (дао) в Китае, ибо этот "путь" надо понимать совершенно не так, как у нас понимают "метод" (у нас под "методом" понимают последовательность шагов, которая позволяет прийти к чему-то, – к дао это не относится). Об этом речь пойдет дальше.
Возвращаясь снова (как бы кружным путем) к нашим теоретическим позициям, мы видим, что понятие "рассудительности", которое еще Аристотель представлял как посредничающее между теорией и практикой, оказывается четко определенным: рассудительный – это тот, кто умеет "обдумывать и выбирать" средства, идя к намеченной цели. Давайте посмотрим, как складывается такое умение. Аристотель пользуется аналогией с построением фигур в геометрии: точно так же, как геометр идет от искомой фигуры, используя регрессивный анализ, перебирая ряд необходимых операций в обратном порядке (последний шаг, полученный в результате анализа, оказывается первым с точки зрения генезиса), мы в данном случае идем от постановки цели, чтобы определить затем (тоже путем обратного анализа) ряд средств, которые ведут к достижению этой цели (и при этом последний обнаруженный шаг станет первым, с которого должно начинаться действие). Аристотель полностью отдает себе отчет в том, что модель, заимствованная у математиков, не может быть полностью адекватна, когда речь идет о человеческой деятельности (см. толкование, которое дает Пьер Обенк в своем эссе о "рассудительности"): 1. В отличие от математической обратимости, позволяющей с одинаковым успехом "прокручивать" серию шагов как вперед, так и назад, человеческая деятельность развивается в необратимом времени, и поскольку ее нельзя проверить иначе, как на опыте, инструментальная причина, совокупность выбранных средств, всегда остается только гипотетической; 2. Всегда остается опасность появления непредвиденных обстоятельств между выбранным средством достижения цели и самой целью, которые могут стать препятствием на пути эффекта, ожидаемого от избранных средств, и даже сделать недосягаемой самое поставленную цель; 3. Вследствие относительной автономии средства по отношению к цели может оказаться, что средство, порождая волну причин и последствий, рискует выйти за пределы искомой цели (аристотелевский пример такой причинной связи, непредумышленной и не-предзаданной: когда лекарство, вместо того, чтобы вылечить, случайно убивает больного).
Можно сказать, что мы, европейцы, действуем по общепринятому образцу: отталкиваемся от идеальной модели, заимствованной, как правило, у математиков, а затем рассматриваем, насколько практика отличается от нее. Если, например, в медицине или при управлении денежными делами нельзя полностью полагаться на математическую модель, – говорит Аристотель ("Никомахова этика", III, 1112b),– то это объясняется тем, что здесь нам предоставляется множество возможных средств, которые в силу самой своей множественности не являются неизбежными; только сопоставляя и сравнивая эти возможные средства, мы можем отыскать и определить, которое из них будет самым быстрым и самым лучшим. Если для математика существует, как правило, только одно решение, и выбор средств для решения задачи в математике, как и в грамматике, определяется ни чем иным, как мерой незнания, в человеческих делах перед нами оказывается множество соперничающих возможностей, и мы не знаем, к какому результату приведет каждая из них. Таким образом, выбор средств не может опираться на рекомендации науки. Но, с другой стороны, он не может также полагаться и на "небо" (на Бога). И тем более он не может основываться на необходимости или полагаться на случай; вот почему его границы лежат в пределах приблизительного знания, "мнения", которое лишь сравнивает эффективность разных возможных средств и никогда не застраховано от провала.
Разрыв между целью и средствами возрастает еще и в силу того, что они отсылают нас к двум разным возможностям. С одной стороны, воля, понимаемая как способность стремиться к благу, желать добра (boulesis), фиксирует желаемую цель (которая может, кстати, остаться всего лишь благим пожеланием). С другой стороны, наша способность выбирать (proairesis) уже после определения цели подталкивает нас к отысканию самого адекватного средства (эта способность направлена исключительно на возможный результат и учитывает сопутствующие обстоятельства и возможные препятствия). Целесообразно рассматривать эти два вопроса раздельно: вопрос о качестве цели, о рамках нравственного порядка, и вопрос об эффективности средств ее достижения, главным образом – средств технического плана (с точки зрения этики – нейтральных); об этом свидетельствуют искусство медицины, искусство ведения войны и даже искусство гимнастики. Рассуждать о благоприятных обстоятельствах для ведения войны – это совсем другое, нежели думать о том, справедлива эта война или нет ("Евдемова этика", 1227а).Итак, Аристотель приходит к заключению, что существует не одна, а две области, где зарождается "умение действовать хорошо": одна состоит в том, что нужно правильно поставить цель (telos), которая будет объектом стремления (skopos), а другая – в обнаружении средств, ведущих к цели. Возможны два варианта: цель и средства могут пребывать как в согласии между собой, так и в противоборстве. Аристотель говорит о согласии, "симфонии": бывает, что цель хороша, но когда приступают к практическому ее осуществлению, выясняется, что не хватает средств для ее достижения; бывает и так, что нашлись подходящие средства, но сама цель нехороша. Если последователи Платона были озабочены лишь совершенством цели (кульминация этого – прекраснейшая цель, идея блага), и, следовательно, рассматривали применение соответствующих средств не иначе как в прямом подчинении целям познания, то Аристотель уже не верит, что средства с легкостью вытекают из идеи; он проблематизирует ситуацию применения этих средств. Ибо если действие проистекает из добрых намерений, это еще не означает, что оно достойно похвалы: надо еще, чтобы оно приводило к хорошим результатам. Между тем, действовать, входить во взаимодействие с природой вещей во всей ее неопределенности весьма опасно.
2. Размышляя о войне, Клаузевиц, как представляется, тоже не сумел выйти за рамки противопоставления средств и цели. Его формулировки носят самый общий характер: "Теория должна заниматься рассмотрением природы средств и целей" (О войне, 11, 2). С позиций тактики средства – это войска, ведущие бой, а цель – победоносное завершение войны (кампании). Известно также, что тактический успех с точки зрения стратегии сам по себе есть не более чем средство; конечная цель – навязать противнику свои условия мира. Когда война как таковая подходит к своему завершению, это лишь средство, а политика – конечная цель: такое чередование средств и целей обуславливает их тесное единство. И вплоть до того момента, пока конечная цель не будет достигнута (ср. разницу между Ziel и Zweck). [ Оба слова – и Ziel, и Zweck – по-немецки имеют значение "цель"; в данном случае они противопоставляются как "всеобщая", "стратегическая", "конечная цель" и "частная", "тактическая" "промежуточная цель" – Ред.] Всякая частная цель, подчиняясь более общей, служит лишь средством по отношению к ней. Что касается "плана войны", то он составляется, собственно говоря, ретроспективно: мы как бы перебираем цепочку событий от конца к началу. Клаузевиц повторяет старую самоочевидную истину: каким бы тонким и подробным ни был анализ, будь он даже настолько глубок, что постиг бы собственные неустранимые трудности, эффективность в военных делах, как и во всех прочих, не может быть ничем иным, как "умением организовать войну в точном соответствии со средствами, которыми мы располагаем, и целями, которые мы преследуем, не допуская и того, чтобы их было слишком много или слишком мало". Доказательством тому может служить стратегическое искусство Фридриха II, достойное восхищения потому, что он сумел сделать "именно то, что следовало бы сделать, и добился цели". В противоложность Карлу XII или даже Наполеону он оказывается наилучшим стратегом потому, что именно он добился максимальных результатов за счет наименьших затрат. В молодости Клаузевиц даже сочинил по этому поводу афоризм – удобную "максиму" в духе кантианского образа мышления. В ней учитывается лишь сама эффективность, а моральная сторона дела полностью исключена: "Стремись к самой важной цели, к решающей цели, какую только ты почувствуешь себя в силах достичь; выбери для достижения этой цели самый короткий путь, какой ты почувствуешь себя в силах одолеть".
То, что предлагается нам в качестве перспективы и правила для достижения эффективности, может быть проверено с точки зрения ретроспективы, обратным путем. Следует иметь в виду, что речь идет не о предстоящих боях, а об извлечении уроков из ведения боевых действий в прошлом.