Применительно к партийной линии, однако, в таком определении заключался, безусловно, обидный смысл. Поэтому вслух об этом говорить не полагалось. Тем более что углы изломов бывали порой весьма крутые, а отрезки, где линия ломалась, - предельно короткие. Пяти лет не прошло с тех пор, как генеральная линия определялась репликой Сталина: "Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте" (по слухам, вождь даже выразился так: "Нашего Бухарчика мы вам не отдадим!"), и вот уже "Бухарчика" и его единомышленников клянут последними словами, обвиняя в антипартийном "правом уклоне".
Все это, конечно, сразу же находило отражение в устном народном творчестве.
Остряки говорили, что генеральную линию партии можно изобразить в виде пятиконечной звезды: то правый уклон, то левый, то - "великий перелом", а то - "великий перегиб".
Были и анекдоты. Например, такой:
► Вопрос анкеты:
- Были ли у вас колебания в проведении линии партии?
Ответ:
- Колебался вместе с линией.
Или вот - такая загадка:
► - Может ли змея сломать себе хребет?
Ответ:
- Да, если она будет ползти, следуя генеральной линии нашей партии.
Готовы выполнить любое задание партии и правительства
Это была не уставная, но распространенная (еще со времен спасения челюскинцев) формула, заключающая воинский рапорт о выполнении какого-либо боевого или просто трудного, опасного задания. В официальный новояз вошла во время первых космических полетов: вернувшиеся на Землю космонавты рапортовали:
► - Готовы выполнить любое задание Советского правительства и Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.
В середине 60-х возник и стал популярен такой иронический перифраз этого рапорта:
► - Готовы выполнить любое задание любого правительства и любого Центрального Комитета!
Эта глумливая, ерническая формула родилась в ответ на "нештатную" ситуацию, в которую попали космонавты, вернувшиеся из полета в середине ноября 1964 года.
За несколько дней до приземления с ними говорил по радиотелефону и поздравлял с удачным полетом тогдашний Председатель Совета министров и Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев. (Хорошо помню опубликованную тогда в печати его реплику: "Здесь рядом со мной товарищ Микоян, он рвет у меня трубку!")
А когда космонавты вернулись на Землю, им пришлось рапортовать уже другому Предсовмина и другому Первому секретарю: Хрущева к этому времени успели отправить в отставку.
Гражданское мужество
Проявление гражданского мужества - в советском понимании этого слитного словосочетания - состояло в том, чтобы разоблачить, ошельмовать, осудить себя, какое-нибудь свое неаккуратное высказывание или неосторожный поступок.
Наглядным выражением этой парадоксальной ситуации может служить одно - особенно ярко запечатлевшееся в моей памяти - зрительное впечатление.
В середине 60-х Евтушенко опубликовал на Западе свою "Автобиографию", и это стало поводом для очередного политического скандала. Насколько я помню, никакой крамолы в этой "Автобиографии" не было. С упоением автор рассказывал там о многочисленных своих победах - в жизни и в искусстве. Но главным образом почему-то - в физкультуре и спорте.
Был там, например, замечательный рассказ о том, как в юности, играя в футбол, он, стоя вратарем, забил гол прямо из своих ворот в ворота противника, послав мяч через все поле.
Запомнилась еще такая душераздирающая история.
Гостя у Федерико Феллини и Жюльетты Мазины, отправился он на рассвете купаться. Заплыл - по обыкновению - далеко в море. А когда стал возвращаться, вдруг началась у него судорога - свело ногу. И он стал тонуть. Никакого страха, однако, он при этом не испытывал. Было только чувство некоторой неловкости от того, что, утонув, он причинит тем самым некоторые неприятности своим друзьям - Федерико и Жюльетте. Именно эта мысль побудила его отчаянно бороться за свою жизнь. И он вспомнил, что в плавках, в специальном карманчике, у него, как у всякого опытного пловца, была припрятана иголка - специально на такой вот случай. Достав иголку, он воткнул ее себе в ногу, судорога прошла, и он благополучно выплыл на берег. Федерико и Жюльетта так и не узнали, какой опасности подвергалась их репутация гостеприимных хозяев.
Именно из таких вот историй, напоминающих не столько даже россказни Хлестакова, сколько рассказы барона Мюнхгаузена, и состояла эта "Автобиография".
Скандал тем не менее разразился большой. Крамола - с точки зрения начальства - состояла не в содержании неразрешенного произведения, а в самом факте его опубликования. И поэту пришлось каяться, признавать ошибки, разоружаться, как тогда говорили, перед партией.
"Разоружение" происходило в большом зале Центрального дома литераторов. Зал был полон. Были среди зрителей и сочувствующие поэту, были и злорадствующие. А поэт, стоя на трибуне, держал речь.
Наблюдая это зрелище, я подумал, что, если бы снять все это на кинопленку и показать потом на экране немой фильм, зрителям этого фильма представилась бы картина, не имеющая ничего общего с тем, что происходило в натуре. Они увидели бы на трибуне - агитатора, горлана, главаря. С вдохновенным лицом, потрясая сжатым кулаком, он выкрикивал что-то гневное и патетическое. Это был пламенный трибун, готовый идти за свои убеждения на костер, как какой-нибудь Джордано Бруно.
Но если бы под эту неозвученную пленку подложили фонограмму и немой фильм стал звуковым, изумленные зрители услышали бы:
- Мое позорное легкомыслие!
Д
Дефицит
Вообще-то слово это имеет два значения. Первое - превышение расходов над доходами, то есть убыток. И второе - недостача, нехватка чего-либо.
Но в советском новоязе оно обрело еще одно, третье значение, если и не вытеснившее окончательно первые два, то - это уж точно! - сильно их потеснившее. Во всяком случае, в повседневной речи оно употреблялось именно в этом, советском значении.
Дефицит ("дюфсит", как произносил это слово любимый народом персонаж Аркадия Райкина) это значило - дефицитный, трудно доставаемый товар. Чаще даже - товар, добытый не совсем обычным, обходным, сложным, а иногда и не вполне законным путем (по блату, из-под прилавка, "я - тебе, ты - мне").
Этот самый "дюфсит" в советские времена был не каким-нибудь там эпизодическим явлением, а, как выразился однажды - совсем, правда, по другому поводу - наш вождь, отец и учитель, постоянно действующим фактором.
Постоянным-то постоянным, но в то же время не стоящим на месте, развивающимся. То есть по мере дальнейшего - поступательного, как тогда говорили, - движения советского общества к сияющим вершинам, товаров становилось все меньше, а "дюфсита" все больше. И эту тенденцию отразил язык.
В 30-е годы родилось у нас слово "авоська". Это была такая плетеная нитяная сумочка, которую можно было сунуть в карман - на авось, то есть на всякий случай: вдруг что-нибудь выбросят, или будут давать, или что-нибудь удастся достать.
Все эти словечки привычного нашего советского лексикона вовсе не были метафорами. Ведь все необходимое для жизни советские люди не покупали, а именно доставали. И весь этот самый дефицит (а дефицитом у нас было всё) не продавали, а именно давали. И не постоянно, не всегда, а от случая к случаю, выбрасывали. И оказаться в нужный час в нужном месте, когда такой вот "дюфсит" вдруг выбросили, всякий раз бывало большим везением, редкой удачей.
Забыть не могу восторженного сияния в глазах моей тещи, вернувшейся после какого-то очередного похода за продуктами и радостно возгласившей - прямо с порога:
- Масло выбросили!
Прочно вошедшие в наш быт словечки, отражавшие эту уродливую ситуацию, не раз становились поводом для всевозможных острот, каламбуров, анекдотов. Рассказывали, например, что сами слышали, как продавщица в магазине кричала кассирше:
- Кончай выбивать языки! Выбивай яйца!
Так что юмор и тут нас не покинул.
Вернемся, однако, к слову "авоська", родившемуся на свет, как уже было сказано, в 30-е годы.
Я еще помню времена, когда это слово несло в себе некий аромат новизны. Над ним еще смеялись, как над проявлением неиссякаемого народного юмора. Но со временем этот оттенок стерся: слово стало просто названием предмета, и этимологическая связь его со старым русским народным шиболетом, как определил словечко "авось" Пушкин, стала незаметной.
Однако, по мере того как надежды на то, что и что-нибудь будут давать, или выбросят, или удастся достать, становились все более призрачными, неиссякаемый творческий дух народа-языкотворца вновь обратился на ту же плетеную нитяную сумочку, которую в соответствии с изменившейся ситуацией теперь стали называть уже не авоськой, а напраской или нихераськой. (Был и вариант для дам - нифигаська.)
Эти последние наименования, однако, в повседневный наш быт так и не вошли. Но отмеченную нами тенденцию неуклонного исчезновения товаров и окончательного торжества "дюфсита" язык отразил постепенным забвением отдельных - некогда весьма употребительных слов. В основном это были названия отдельных сортов сыра, колбасы, селедки: "залом", "керченская", "краковская", "швейцарский", "чеддер", "рижское", "московское", "жигулевское". Все эти слова постепенно стали архаизмами. Нам теперь было не до сортов и отдельных наименований. И никому уже не пришло бы в голову спросить продавщицу в магазине: "А чеддер у вас есть?" Спрашивали просто: "Сыр есть?" И никто уже не интересовался, какое пиво нынче в продаже - "московское" или "рижское". Нам довольно было уже того, что есть пиво, просто пиво. (Тем более что в пивных ларьках, как правило, красовалась одна и та же, чуть ли не золотом на мраморе высеченная, постоянная вывеска: "ПИВА НЕТ".)
Эта тенденция нашла свое отражение и в анекдотах.
Вот один из них.
► В рыбный магазин входит пожилой человек. Спрашивает у продавщицы:
- Скажите, осетрина у вас есть?
Продавщица, естественно, отвечает, что нет.
- А белуга?
Нет, и белуги тоже, конечно, нет.
- А сёмга?
Услыхав, что нету в этом магазине не только осетрины, белуги или сёмги, но даже и кеты и горбуши, обескураженный покупатель, покачав головой, удаляется. А молоденькая продавщица, показывая на него глазами напарнице, крутит пальцем у виска: видала, мол, психа? На что та отвечает:
- Да, но память-то какая!
Этот анекдот довольно выразительно отразил тот несомненный факт, что такое уродливое положение вещей уже мало кому представлялось ненормальным. Оно стало нормой.
Это, впрочем, можно было узнать не только из анекдотов.
Однажды жена попросила меня купить луку. Она готовила обед, и ей необходима была луковица.
Я заглянул в ближайший овощной магазин - луку там не было. Я заглянул во второй, в третий. Там надо мной сжалились и объяснили:
- Да вы что? С луны свалились? Нету луку. Во всей Москве нету. Уже месяц как нету. Даже и не ищите.
К тому, что "в отдельных магазинах нет отдельной колбасы", что исчез сыр, что в ближайшей молочной вместо молока и кефира продают мясорубки и детские куклы, - ко всему этому я в то время уже как-то притерпелся. Но лук!
- Черт знает что! - не выдержал я. - Докатились!
- Вот люди! - возмутилась продавщица. - Подумаешь, какое дело: луку нет!.. Войну забыли!
Совсем молоденькая девушка. Ну, прямо девчонка. Во время войны не то что ее самой, даже и матери ее еще на свете не было. А вот поди ж ты: знает, что, соразмеряя свои потребности, мы и сегодня, сорок лет спустя, обязаны оглядываться на те далекие военные годы.
Это сознание тоже закрепил язык. Когда старики говорят: "в мирное время", они вовсе не имеют при этом в виду предвоенные 30-е годы. "Мирным" называют они время до Первой мировой войны, до 1914-го. А сорок (теперь уже шестьдесят) лет, прошедшие после Великой Отечественной, в сознании народа так и не стали мирными. Как, впрочем, и все восемьдесят, прошедшие с того выстрела в Сараеве, с которого начался "не календарный, настоящий XX век".
Но, пожалуй, удивительнее всего была изобретательность, с какой советский человек приспосабливался к самым причудливым жизненным коллизиям, порожденным этим самым "дюфситом".
Вот какую историю - как раз на эту тему - рассказал мне однажды мой приятель и сосед Шера Шаров. (Вообще-то его звали Александр, но все друзья привыкли звать его этим, домашним его именем - Шера.)
Дело было в начале шестидесятых.
Я в то время, как и все мои друзья и знакомые, давно уже брился электрической бритвой и совсем не знал, что мои соотечественники, сохранившие верность старому способу бритья, попали в то время в весьма трудное, отчасти даже безвыходное положение.
Из магазинов исчезли лезвия для безопасной бритвы.
То ли производители этих лезвий и те, кто решал вопрос об их импорте, исходили из того, что эпоха этого старинного способа бритья уже прошла. То ли были у них какие-то иные соображения. А может быть, сталь, которая раньше шла на изготовление этих лезвий, понадобилась для каких-то других, более важных государственных нужд. Так или иначе, лезвий в продаже не было. И Шера, который в отличие от меня на электрический способ бритья не перешел, очень от этого страдал. Он брился одним лезвием десять-пятнадцать раз. Потом точил его (кто-то его научил) о внутренность стеклянного стакана. Однажды даже приобрел у спекулянта - за немалые деньги - какую-то специальную машинку для точки использованных и затупившихся лезвий. Но все эти хитрости лишь увеличивали его страдания. А переходить на электрический способ он не хотел, вернее, не мог. У него это не получалось. У него была очень нежная кожа, и от бритья электрической бритвой на лице у него появлялось раздражение.
Положение было безвыходное.
И вот однажды он отправился в путешествие по Волге. И пароход, на котором он совершал эту свою речную прогулку, остановился у какой-то пристани. Это был какой-то маленький городок, названия которого Шера даже не запомнил. Пассажиры вышли на берег - погулять. Вышел и Шера.
Потолкавшись некоторое время около пристани, он двинулся дальше, по направлению к центру городка. И вдруг увидал магазинчик. Такой, знаете, маленький магазинчик, в котором продавались самые разные товары народного потребления. Что-то вроде сельпо. Из любопытства решил заглянуть: как-никак писатель все-таки. Интересно было ему узнать, какие предметы имеются в этой местной лавчонке. И вдруг… О, радость! О, восторг! На прилавке лежали лезвия для бритья. И не какие-нибудь там жалкие отечественные, а заграничные "Матадор". Одним таким лезвием опытный Шера мог бриться целый месяц!
Дрожащими от нетерпения руками Шера достал бумажник и судорожно стал пересчитывать свои ресурсы, соображая, сколько денег оставить на окончание поездки, чтобы на все остальные закупить вожделенные лезвия.
Но - не тут-то было…
Оказалось, что лезвия принадлежат к числу тех дефицитных товаров, которые в этой лавчонке простым смертным не продаются. Они отпускаются только колхозникам. В обмен на сельскохозяйственную продукцию. На что, например? Например, на яйца…
Я - да, наверно, и не только я - тут бы сник, погоревал немного, поцокал сокрушенно языком (счастье было так близко, так возможно!) и отправился на свой пароход несолоно хлебавши. Или стал бы канючить у продавщицы, чтобы она в порядке исключения продала лезвия за деньги. Может быть, стал бы даже предлагать ей двойную или тройную цену.
Но Шера недаром прожил при советской власти на двадцать лет больше, чем я. У него был другой - не то что у меня - социальный и исторический опыт. Не тратя времени на пустые уговоры, он пулей выскочил из магазина Быстро разузнал у прохожих, где тут у них базар. Добежал до базара, купил там, не торгуясь, несколько десятков яиц, вернулся в магазин и на законном основании обменял эти яйца на лезвия. И успел добежать до своего парохода буквально за минуту до того, как начали поднимать сходни.
Представляю себе, как он был счастлив. Ведь даже несколько месяцев спустя, когда он рассказывал мне эту историю, лицо его прямо-таки светилось блаженным сознанием нежданно свалившейся на него удачи.
- Вот видите, - назидательно сказал я, когда он закончил свой рассказ. - Некоторые глупые наши соотечественники завидуют американцам. А ведь американцу не то что испытать, даже и умом постичь не дано такую радость.
- Да уж, - самодовольно согласился Шера. - Где ему!
Догнать и перегнать
В ответ на этот государственно-партийный лозунг народ родил байку про мужика, у которого было три сына: Игнат, Догнат и Перегнат. Но это был еще более или менее добродушный юмор.
Уже чуть более злой, но тоже еще сравнительно добродушной была шутка 30-х годов:
► - Догнать - пожалуй что и догоним. А вот перегонять - не надо бы: все сразу нашу голую задницу увидят.
Тогда, в 30-е, этот лозунг предполагал, что наша страна должна в кратчайший исторический срок догнать и перегнать передовые капиталистические страны по производству чугуна и стали на душу населения.
Настоящая реакция на этот призыв воспоследовала чуть позже - в известной песне Юза Алешковского:
Живите же тыщу лет, товарищ Сталин!
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я знаю, будет чугуна и стали
На душу населения вполне.
А еще позже - в 60-е - перед страной была поставлена новая задача: догнать и перегнать Америку по производству молока и мяса.
О том, как она была выполнена, можно судить по такой популярной в те годы частушке:
Мы Америку догнали
По надою молока.
А по мясу мы отстали:
Хер сломался у быка.
В это же время Ольга Берггольц, кинув взгляд на входящего в зал - еле умещаясь в дверях - тучного, жирного Софронова, сказала:
- Этот Америку уже обогнал не только по мясу, но и по яйцам.
А на задних бортах разъезжающих по городу грузовиков, где белой масляной краской было выведено: "Не уверен - не обгоняй", политически развитые остряки мелом дописывали: "Америку".