После этой встречи прошло несколько дней, и Тейлиряну приснился сон. Он увидел мертвые тела тех, кто шел в колонне, и среди них свою мать, которая поднимается и говорит: "Тебе известно, что Талаат живет рядом, а тебя это, видимо, не интересует. Ты мне больше не сын". Проснувшись, Тейлирян поклялся убить его. Он выследил, где живет Талаат, и снял комнату в доме напротив. Однажды утром он увидел, что бывший турецкий правитель вышел из дома и направился в сторону берлинского зоопарка. Тейлирян тоже вышел из своей комнаты, догнал его и выстрелил в упор. Бежать он не пытался, а просто обратился к толпе со словами: "Он был турок. Я армянин. Германии не нанесен ущерб". Суд Германии оправдал Тейлиряна, поскольку он отрицал преднамеренность убийства. (На самом деле он, вероятно, действовал как агент дашнаков, но на суде это обстоятельство не всплыло.) Умер он, герой Армении, в Калифорнии, в возрасте шестидесяти трех лет.
В течение двух лет были убиты остававшиеся в живых члены турецкого триумвирата. Энвер-паша был убит во время подавления мятежа под Бухарой, который он возглавил во имя идей пантюркизма. Предположительно стрелял в него армянин. Джемаль-паша был также убит армянином в Тифлисе.
В 1943 году Гитлер распорядился передать тело Талаата для перезахоронения в Турции. Он и сейчас лежит там, в государственном мавзолее в Стамбуле.
Смеркалось. Серые плотные облака затянули горизонт. Пустыня убегала к ним, еще более плоская в сумеречном свете, потерявшая резкость очертаний, но более жестокая и бесчувственная. Справа петляла дорога, держа направление к востоку. Я повернул к ней и вскоре взбирался по ее каменистой насыпи. Фары замаячили в ночи, и два правительственных чиновника с суровыми лицами подбросили меня в Хассаке.
На следующую ночь я добрался до города Дейр-эз-Зор. Было уже за полночь, и внезапно на меня навалилась смертельная усталость. Я брел по плохо освещенным улицам города, привычно высматривая отели, как правило кишевшие блохами; все они оказались переполненными. Под конец у меня оставалась надежда только на отель "Вага-туризм", который находился уже за пределами города. Под отель были переоборудованы временные постройки, в которых до этого жила бригада итальянских рабочих, приезжавших строить для сирийцев бумажную фабрику. Постройки отличались добротностью и изяществом на итальянский манер, правда, фабрика не работала. Никто, видимо, не подумал заранее о том, где в пустыне будут добывать целлюлозу для изготовления бумаги. Утром, за завтраком, к моему столику подошли два специалиста-нефтяника, приехавшие из Техаса.
– Вы не против, если мы к вам присоединимся?
– Нет, пожалуйста, садитесь.
– Меня зовут Джим, а его – Пол.
Я кивнул, приветствуя каждого из них. Пол носил на шее красный головной бедуинский платок. Он был веселый, улыбчивый парень с широко открытыми глазами. На нем был свитер ярко-красного цвета, солнцезащитные очки, сдвинутые высоко надо лбом и торчавшие почти на макушке. Джим поражал своими чудовищными габаритами.
– Ну, Саддам даст жару этим курдам, – объявил Джим, едва успев сесть за стол. – Только что слышал по радио. Этим ребятам лучше было бы сидеть тихо-смирно.
Пол приложил руки рупором ко рту и рявкнул на всю столовую:
– Эй, Гассан! Давай сюда! Мы жуть какие голодные. – Затем повернулся ко мне и подмигнул: – Мы здесь уже несколько месяцев. Со всеми закорешились!
Гассан принес поднос с мясом.
– Слушай, Гассан, шевелись быстрее, – Он уставился на поднос. – Посмотрим, что ты приготовил для нас сегодня. Пожалуй, смахивает на жирного цыпленка. Хочешь цыпленка, Филип?
– Я уже поел.
– А ты, Джим?
Джим снова завелся на тему войны и, пока перекладывал половину цыпленка себе на тарелку, все объяснял, как "Саддаму придется теперь зализывать свою задницу", и что "силы сторон явно не равны, и это плохо", и все в таком духе, как будто речь шла не о войне, а о бейсбольном матче.
В постройке, переделанной в гостиную, я встретил еще одного командировочного йоркширца. Он хорошо ориентировался в здешних местах. Я показал ему свою карту и спросил у него, как мне лучше добраться до центра пустыни.
– А что там интересного? – Его растянутые на йоркширский манер гласные были совершенно несообразны окружающей обстановке.
– Меня интересуют армяне. Их много здесь погибло в годы Первой мировой войны…
– Да, – произнес он.
– Вы об этом знаете?
–Да.
– Но каким образом?
– Я армянин.
– Что?! – Но тут я взял себя в руки и улыбнулся: – Извините, но ваш английский…
Оказывается, английскому он учился у некоего вдовца Нарнсли в Южной Испании. Он выучил также итальянский, испанский и французский. Вот интересно, с каким акцентом он говорил на этих трех языках? Десять лет он занимался тем, что продавал кожаные изделия туристам в Севилье, а потом вернулся в Сирию и стал управляющим отеля "Вага-туризм" в Дейр-эз-Зоре. Подобно Серопу в Рас-эль-Айне, он осел точно на том месте, где погиб его народ, восстав из его пепла как символ возрождения дела управления отелями.
В Дейр-эз-Зоре был самый большой центр концентрационных лагерей, этот город был последним пунктом назначения для армян. Все стрелки на моей карте указывали на Дейр-эз-Зор, но не все, по разным причинам, доходили до него. Название города стало синонимом событий 1915 года и звучит как бы эхом финала этой трагедии.
Пустыня в окрестностях Дейр-эз-Зора представляет собой полную противоположность тому миру, который был уничтожен, той прежней пасторальной жизни в анатолийских деревнях, той цивилизации, которая насчитывала два с половиной тысячелетия.
К 1916 году численность населения в Дейр-эз-Зоре достигла критической цифры. В апреле турецкие власти сместили губернатора, которого сочли слишком мягким, а на его место посадили человека по имени Зеки-беи. В основном Зеки-беи предоставлял пустыне вершить за него расправу. На его счету большое количество утопленных в Евфрате, но пустыня справлялась с этим проще. Для начала он поместил пятьсот человек за частокол, где люди умирали медленной мучительной смертью, но прежде многие из них, не имея возможности укрыться от солнечных лучей, сходили с ума. В его распоряжении находились отряды вооруженных добровольцев из местного населения. Обычно он приказывал отбирать группы армян из лагерей и вести их на север, в пустыню. Там их расстреливали, а потом затаптывали копытами лошадей, чтобы уж наверняка… Зеки-беи обычно наблюдал за происходящим в подзорную трубу.
Многие подсчеты выражают дань, которую получила Смерть в Дейр-эз-Зоре, шестизначной цифрой, хотя на самом деле – и от этого становится еще тяжелее – никто не представляет ее реальных масштабов. Даже за время своего недолгого правления – всего несколько месяцев – Зеки-беи брал на себя ответственность за цифру порядка двадцати тысяч. Когда его судили в конце войны и была упомянута цифра в десять тысяч, он бросил реплику: "Вы ставите под сомнение мое доброе имя. Десять тысяч… это ниже моего достоинства. Берите выше!"
Я спросил у армянина-управляющего, что ему известно об этом, тогда он подвел меня к распахнутой настежь двери и показал на прямую проселочную дорогу, которая спускалась вниз к реке. Лагеря, сказал он, занимали все это пространство. Я пошел вдоль узкой полоски выровненной, обработанной земли. Ее сменила защитная полоса из ивовых деревьев, потом потянулись пестрые пятна топких болот, истоптанных животными, приходившими поваляться в грязи у бамбуковых зарослей. По траве медленно продвигалось к Евфрату стадо коров, и белые цапли, окружавшие их, припадая к земле, сгибали длинные шеи, напоминая бдительных агентов сыскной полиции. Вот и все. С тех пор, как я уехал из Алеппо, я не увидел ничего, что напоминало бы о событиях, имевших место в этих районах. Я не рассчитывал обнаружить что-нибудь дополнительное, новое – мне вполне хватает собственного воображения. Но я думал, что, посетив эти места, я смогу лучше осмыслить происходившее там. Этого не произошло, мне стало еще тяжелее. Я побывал в тихом оазисе и вот теперь шел по радующей глаз полоске земли вдоль берега священного Евфрата. Кто станет утверждать, что это все те же самые места?
И в первый раз до меня дошло все безумство предпринятых попыток доказать то, что здесь происходило. С какой пронзительностью нужно закричать, чтобы тебя услышали, когда здесь почти не осталось следов происшедшего и нет мертвых, чтобы их оплакать! О чем скорбеть в плену неуверенности, живя в изгнании, когда не к чему прикоснуться ладонью, нет сохраненного Освенцима, нет ничего, кроме древнего языка и надломленного поколения, теперь уже почти вымершего… а вместо памятника погибшим есть только безжизненные просторы пустыни?
Утро было прохладным, и Евфрат разливался, переполненный талыми водами с Анатолийского плато. Течение быстрое, ровная гладь, и я видел, как на ней образуются воронки водоворотов, что крутятся и вертятся в стремительном беге вдоль берегов. Еще несколько миль – и полоса полей у реки сужается, а за ней уже виднеется насыпь железной дороги. Я пересек дорогу и скользнул вниз по шлаковому покрытию на другую сторону, спустившись на дно пустыни.
Полдня я шел в северном направлении. Ветер дул непрерывно, задевая низкие холмики, чтобы развеять песок и потрепать побеги дикого майорана; солнечный свет пробивался сквозь мутные прогалины высоко стоявших облаков. И я пришел в такое место, где были только желто-коричневая, усыпанная галькой простыня пустыни и небо; откуда не было видно железной дороги, оставшейся где-то позади; где не переливался радужным светом источник и не брели бедуины со своими животными. На горизонте дрожало жаркое марево, переливчатое, словно вода, и вдруг оттуда появился человек на велосипеде. Я помахал ему, он перестал нажимать на педали и, подъехав ко мне, остановился. Он стоял рядом, ветер тоненько свистел в спицах его велосипеда, а он молчал.
Потом он раскрутил колеса велосипеда и поехал; тогда я крикнул ему вдогонку "прощай!" по-армянски. Он оглянулся и остановился, но тут же устремился дальше и исчез у линии горизонта, а я долго потом гадал, уж не явился ли мне какой-нибудь призрак.
6
О Господи, в какой век Ты повелел мне жить!
Св. Поликарг христианский мученик II в.
– Да-да. – Я вернулся было к своим мыслям, к маленькой деревушке и пыльным дворикам, забитым овцами…
– Послушайте, мой друг.
– Что?
– О, мой друг, не будьте таким серьезным.
– Что вам нужно?
– Я алавит.
Теперь понятно. Асад сам из рода Алави, и алавиты пользуются привилегиями своей принадлежности к клану. Многие из них мухабараты. Он спросил, откуда я родом.
– Из Британии.
– Ха! Британия нехорошая. Когда-то вы владели половиной мира. Теперь вы сателлит Америки…