Следует, конечно, помнить о наличии периферийных явлений, в которых сосуществуют признаки разных видов, а также иметь в виду постоянное взаимодействие различных видов и жанров устной традиции. "Жанры сталкиваются, как льдины во время ледохода, – писал В.Б. Шкловский, – они торосятся, т.е. образуют новые сочетания, созданные из прежде существовавших единств. Это результат нового переосмысления жизни".
Однако наличие периферийных, промежуточных произведений не опровергает самих принципов классификации, естественно ориентирующейся на типичные, "чистые" явления. Жанры, относящиеся к несказочной прозе, как и разные категории сказок, часто значительно отличаются друг от друга (например, легенды о святых и исторические предания о народных мстителях) и вместе с тем по своим жанровым особенностям, по своей основной установке они ближе друг к другу, чем к сказке, шванку или небылице, т.е. к жанрам другого вида.
Попытку разграничить отдельные виды устной несказочной прозы сделал С.Н. Азбелев. Как и многие исследователи, предание он определяет как "созданный устно, имеющий установку на достоверность эпический прозаический рассказ, основное содержание которого составляет описание реальных или вполне возможных факторов" Коренное отличие предания от легенды, также имеющей установку на достоверность, он видит в том, что "основным содержанием легенды является нечто необыкновенное".
Однако предание и легенда не столько отличаются "обыкновенностью" или "необыкновенностью" своего содержания, сколько направленностью своей информации, своей функцией. Предание стремится прежде всего сообщить факт, его основная функция познавательная. Особенность эта явно выступает в историческом предании, но заметна и в этиологических и других его видах. Легенда же, сообщая необыкновенный факт, стремится поучать; идеализируя своих героев, призывая подражать им, она утверждает их святость, подвижничество или героизм. Основная её функция – дидактическая. С.Н. Азбелев считает, что к легендам "фактически относятся и многие былички". Но вряд ли, на наш взгляд, следует дробить былички на части и отрицать самостоятельность их как жанра. Кроме легенд и преданий к тому же виду несказочной прозы относятся и другие жанры, среди них и суеверные рассказы, основанные на народных верованиях, которые целесообразно определять народным термином "быличка", более точным, чем "бывальщина" или "досюльщина", которые в народной практике суммарно обозначают разнообразные повествования – предание, быличку и легенду.
Сам термин "быличка" сравнительно недавно, всего полвека тому назад, был введен в научный оборот. Это народное слово по значению своему близко или даже равнозначно приводимым в "Толковом словаре живого великорусского языка" В.И. Даля терминам "бывалка, бывальщина, былица", определяемым как "рассказ не вымышленный, а правдивый", иногда вымысел, но "сбыточный, несказочный". Слово "быличка" было подслушано братьями Б. и Ю. Соколовыми у белозерских крестьян, использовано и прокомментировано в известном сборнике и с их легкой руки вошло в практику русских фольклористов, которые стали употреблять его как синоним терминов "предание", "легенда", "бывальщина". Б. и Ю. Соколовы отмечают, что термин "быличка" белозерскими крестьянами обычно прилагается "к небольшим рассказам о леших, домовых, чертях и чертовках, полуверицах, колдунах – одним словом о представителях темной, нечистой силы"16. Они подчеркивают как характерную черту "так называемых быличек", что в них "рассказ не утратил ещё в народном сознании вероятия", и сопоставляют "былички" с тождественными, по их словам, "бывальщинами" и "досюльщинами", опубликованными в вышедшем за несколько лет до "Сказок и песен Белозерского края" сборнике Н.Е. Ончукова "Северные сказки". "Между совершенно реальными рассказами, характеризующими быт Севера, – писал Н.Е. Ончуков, – есть рассказы из области чудесного, преимущественно касающиеся верований в невидимым мир, злых или безразличных к человеку духов, чертей, леших, водяных и проч.". Он подчеркивал, что рассказчики не делают разницы между ними и реальными рассказами, а "выдают их также за несомненно истинное происшествие". Указывая на местный характер этих рассказов, на их приуроченность к определенной местности и конкретным лицам, Н.Е. Ончуков отличал их от обобщенных рассказов о тех же фантастических существах, не имеющих, однако, такого точного приурочения, т.е., по принятой им терминологии, от бывальщин и досюльщин, которые, по его мнению, легко становятся легендами или сказками. Таким образом, Ончуков выделял как самостоятельную категорию устной прозы те рассказы, которые Соколовы называли быличками, и разграничивал их (но не отождествлял, как предлагали Соколовы) с близкими к ним бывальщинами и досюльщинами. Такая дробность классификации суеверных рассказов для изучения специфики отдельных категорий устной прозы представляется целесообразной. Термин "быличка" соответствует понятию суеверный меморат (Glaubensmemorat). От бывальщины, досюльщины, предания, т.е. фабулата или фикта, быличка отличается своей, условно говоря, бесформенностью, единичностью, необобщенностью.
Поэтому при изучении русских суеверных рассказов должны быть выделены, с одной стороны, былички, с другой – бывальщины о демонических существах – оборотнях, мертвецах, привидениях, чудесных кладах, колдунах и т.д. Эти рассказы делятся на тематические циклы. Например, былички и бывальщины о демонических существах – на рассказы о духах природы, о домашних духах и о чёрте. Первые (о духах природы) в свою очередь делятся на рассказы о лешем, водяном и русалках, горных духах и т.д. Вторые (о домашних духах) – на рассказы о домовом, овиннике, баннике и т.д. Составляя как бы отдельные циклы, былички и бывальщины, связанные с каждым из этих персонажей, вместе с тем очень близки друг к другу по характеру своего бытования, функции, особенностям композиции и стилистическим средствам. От них несколько отличаются более близкие к преданиям былички и бывальщины о волшебных кладах и легко становящиеся сказкой рассказы о ведьмах и оборотнях. Особую группу, сложную по своему генезису и противоречивую по существу, составляют повествования о черте, которые активно взаимодействуют как с мифологическими быличками, так и с остальными циклами суеверных рассказов, особенно в тех случаях, когда речь идёт об обобщенной, не дифференцированной в конкретных образах "нечистой силе".
В русском фольклоре, как и в фольклоре многих других пародов, наблюдается значительная разница между быличками и бывальщинами, бытующими в среде крестьян и живущими в репертуаре других социальных групп, в частности, среди ремесленников и горнорабочих. Существенная разница эта внутри одного жанра также должна быть учтена при выработке классификационной схемы.
Возможны, конечно, классификации, учитывающие повествовательную форму суеверных рассказов, т.е. деление их, прежде всего, на мемораты и фабулаты. Практически первый принцип представляется более целесообразным. Однако при анализе быличек наряду с их содержанием, прежде всего важным для изучения народных верований, должна рассматриваться и жанровая специфика, характеризующая их как явление фольклора, отличное от других повествовательных жанров, в частности, от бывальщин.
Значительные изменения социальных и культурных условий повлекли за собой создание новых повествовательных форм и исчезновение старых.
В настоящее время былички у многих народов явно потеряли свою основную функцию, свой основной жанровый и родовой признак и проявляют тенденцию превратиться не только в бывальщины, но и в развлекательные, порой смешные рассказы, разоблачающие суеверные представления. Не будучи созвучны мировоззрению, представлениям и понятиям советского человека, былички почти совсем исчезли из устного репертуара и обихода современного носителя русского фольклора и его аудитории. Общим местом в русских быличках, записанных в наши дни, являются ремарки рассказчиков, отмечающих неубедительность и маловероятность рассказываемого ими случая, или же указания на "темноту" тех людей, от которых они слышали этот рассказ. Сплошь и рядом информаторы подчеркивают, что рассказывают о прошлом. "Преж колдуны да знахари были", – начинает один из рассказчиков историю о колдовстве. Другой так мотивирует сообщаемую им быличку: "Прежде больше чудилось. Народ был православный, сатана-то и сомущал". Ещё в конце XIX в. В.Н. Перетц наблюдал, что "кое-где уже с недоверием начинают относиться к таким рассказам. Старые люди, слыша высказываемые сомнения и расспросы о причинах этих чудес, повторяют одну обычную фразу: "В старину люди простые были, проще нас, оттого и видели всякие чудеса, а теперь пошёл хитрый народ, до всего сам дойти хочет"". Неоднократно в записях последних лет встречаются указания на то, что былички усвоены "из старой книги". Участились и случаи записи рассказов, разоблачающих веру в потусторонний мир, реалистически объясняющих, почему "почудился" леший, русалка, чем было вызвано ощущение страха, каково было состояние человека, которому показалось, что он встретился с "нечистью", уровень его культуры, степень опьянения и т.д. Типична запись 1966 г., сделанная в с. Икорец Воронежской области. Характерно, что рассказчик начинает с указания на суеверие героя повествования: "Отец был очень религиозен и поэтому верил во всякую, простите, нечисть". Информатор рассказывает о том, как суеверный мерный отец на рыбалке потянул бечеву и показались рога, между рогов колышется волос. Чёрт, – сказал отец и осенил себя крестным знамением". Далее выясняется, что это был не чёрт, а дохлый баран. Любопытно и заключение рассказа, отмечающее жанровое изменение былички. "Этот случай до сих пор рассказывают у нас в деревне, как анекдот".
Современные записи фиксируют былички на спаде и сплошь и рядом не дают материала для анализа подлинной" былички, не утерявшей своей связи с народным верованием, т. е, своего жанрового своеобразия.
Следует отметить, что былички сравнительно поздно стали записываться как фольклорные тексты, а не только фиксироваться как свидетельские показания наличия тех или иных верований. Таким образом, исследователь жанровых особенностей быличек вынужден базироваться в основном на записях второй половины XIX – начала XX в. Бытование же их в течение веков доказывается упоминанием демонологических персонажей в древнерусской литературе, в пословицах и наиболее архаических заговорах. О популярности быличек в XVIII в. говорит осведомленность о низшей демонологии писателей того времени. Можно вспомнить хотя бы сведения о леших, русалках, водяном, кикиморе, которые даются в книгах М. Попова и М.Д. Чулкова, в исследованиях Гр. Глинки, Г. Кайсарова, П. Строева и других. Однако в работах XVIII – начала XIX в. имеются не тексты быличек, а лишь многочисленные свидетельства об их существовании и бытовании среди "простых людей", а также пересказы некоторых из них.
Так же обстояло дело и в первой половине XIX в. И.М. Снегирев, например, в своем труде даёт общий обзор верований, подробно передает суеверные представления о лешем, о русалках, но не приводит ни одного текста. М.Н. Макаров говорит о том, что "по всей России вы найдете живые предания о леших", но только пересказывает, а не цитирует их. И.П. Сахаров также даёт лишь в пересказе многочисленные предания о ведьмах, домовых, лешем, водяном, кикиморе. В пересказах даны и интереснейшие поверья в большинстве очерков, печатавшихся в периодических изданиях середины XIX в. Автор одного из них, называя былички анекдотами о "неприятной силе", утверждает, что "из воображаемых героев этой неприятной силы примечательнее прочих дворовый, лесной и водяной; ведьм и русалок здесь не знают". Подлинные тексты пяти рассказов о лешем (три мемората и два фабулата) содержатся только в "Памятной книжке Архангельской губернии за 1864 год" в записи П. Ефименко. К сожалению, остальные былички собиратель тоже даёт только в пересказе.
Вплоть до самого конца XIX в. в богатейших материалах, собранных Русским географическим обществом, Отделением русского языка и словесности Академии наук, Тенишевским этнографическим бюро имеются в основном только свидетельства о тех или иных верованиях, повериях и, как правило, схематические пересказы быличек. Сами же тексты приводятся очень редко. Не удивительно, что и в основных трудах, посвященных народным верованиям, – не только в "Поэтических воззрениях славян на природу" А.Н. Афанасьева, но и в более поздней работе С.В. Максимова "Нечистая, неведомая и крестная сила" и даже в исследованиях Д.К. Зеленина – мы не только не находим анализа текстов быличек, но даже и постановки вопроса о жанровой природе или о художественной значимости суеверных рассказов.
Таким образом, при изучении жанровых особенностей их приходится опираться на хронологически крайне ограниченный материал, а именно па записи этих рассказов, сделанные в самом конце XIX и начале XX в., так как большинство материалов, записанных в советское время, естественно, свидетельствует уже о распаде жанра, об утере им самого основного признака – веры в достоверность рассказанного. Для текстологического анализа пригодны публикации П.С. Ефименко, В.Н. Перетца, П.Г. Богатырёва, Н.Е. Ончукова, Д.К. Зеленина, Б.М. и Ю.М. Соколовых, немногие записи, хранящиеся в архивах. Лишь эти, сравнительно поздние источники дают возможность поставить вопрос о быличке как об особом жанре, отличающемся, с одной стороны, от предания или бывальщины, т.е. от суеверного фабулата, а с другой – от поверья, типа зафиксированного А.А. Блоком поверья бобловских крестьян "Она мчится по ржи". Поверье является либо обобщением каких-то представлений, либо ещё не оформившимся в отдельный рассказ сообщением, быличка же – рассказ о конкретном случае, базирующийся на верованиях и связанных с ними поверьях.
При анализе жанровых особенностей быличек следует учитывать и особые условия их бытования. Рассказывание их никогда не является самоцелью, они возникают "по случаю", вызванные той или другой житейской ситуацией или особой психологической настроенностью рассказчика и его слушателей. Обычно одна быличка влечет за собой цепь аналогичных рассказов, так как содержание былички, в отличие от сказки, не исчерпывается рассказанным, не ограничивается рамками одного сюжета, а выплескивается за их пределы, настраивая слушателей на восприятие дальнейших впечатлений от неизвестного, таинственного и страшного мира.