Как будто Господу угодно – святый
отрок Иоан
Святый радости забавы брата
Якова скончал.
От страха сильно ужаснулся
и пламен огненый приял.
За вашу чудную кончину Господь
прославил чудеса.
Лет полсотни миновало, как в
землю вас погребли,
Близь Мянюши на озёрко ваши
мощи обрели.
Всем народом и священство ко
озеру пошли,
Подняв святые ваши мощи,
в Мянюшу с пеньем принясли.
Собралось много люду к вашим
чёсныим мощам,
Все молились и просили:
"Помогите в скорбях нам".
Незадолго после время инок мимо
проходил,
Пал пред ними на колены, от
усердия молил.
Тяжким он страдал нядугом,
исцеленьё получил,
А за это исцелен ьё святой храм
соорудил.
И поныне в этом храме почивают
мощи здесь.
Много милости творитя, подаётя и чудес.
Вот записанные в 2003 году фрагменты второго стиха:
В селеньи Верхнего Прихоне крестьянин Сидор проживал,
С женой смиренною Варварой Христа на помощь призывал.
Им Христос послал отраду – двух младенцев сыновей,
За них и жизнь и мир святую хранил он милостью своей.
Вот одно осенне утро отец пошел барана бить,
Своих леде… детей для развлеченья взял с собою посмотреть.Ой, как-то потом ка… ой, я… я… этот очень стих боль… знала. Потом как-то, что, вот…
Одно осенне утро вот родители пошли хлеб молотить,
Вот, во время… сынок Ваня сдумал с Яшей пошалить.
Он взял большую палку – как отец барана бил,
Палкой в голову ударил, брата Якова убил.
Он тут сильно испугался, в печку скрылся за дрова…Вот, мать пришла с работы, видит… вотэ-э… этот… Один лежит убитой… а, да… а и… нет,
Яков лежит убитой, Ивана не нашла.
Он тут сильно испугался, в печку скрылся за дрова.Как, вот, родители плакали… Это – стихотворение. Я знала это всё стихотворение. Потом…
Дрова в печи пообгорели, показалась голова
Сына Ванюшки страдальца, он уж мертвый был тогда.Ну, вот, потом, <в>от, у нас, вот э-э… Ну как это, по Божьему преданию, вот, их похоронили, вот здесь, в Менюше. Вот. Это я конец-то стиха уже и забыла.
Нет сомнения, что стихи эти принадлежат к местному религиозному фольклору и были созданы в Менюше в XIX или начале XX века. Они соотносятся с традицией поздних силлабо-тонических духовных стихов, известных также как псальмы или канты и до сих пор бытующих в некоторых регионах России. Отмечу, что в Менюше термины "псальма" и "кант" ("канта") неизвестны: духовные стихи здесь называют именно "стихами". Появление стихов об Иоанне и Иакове в религиозном фольклоре села, по всей вероятности, вызвано творчеством местного клира либо крестьян из "прицерковного круга". Не думаю, что эти тексты восходят к более ранней монастырской традиции: напомню, что Менюшская обитель была упразднена в 1764 году, а формальные особенности обоих приведенных текстов позволяют датировать их гораздо более поздним временем. Так или иначе, из материалов полевых опросов явствует, что эти стихи (наряду с несколькими другими текстами, не имеющими отношения к культу Иоанна и Иакова) пользовались в Менюше и ее окрестностях большой популярностью: их переписывали и учили наизусть, пели во время коллективных работ и домашних собраний.
Что касается устных прозаических пересказов Сказания, то они представляют особый интерес как памятники своеобразной "крестьянской герменевтики" – практик "фольклорной" интерпретации письменного текста: так, охотники ("ловцы") из текста Сказания в крестьянских рассказах преобразуются в мотив "ловли отроков" – выясняется, что гробики "ловят" и не могут поймать, в конце концов они "даются в руки" лишь крестному ходу, пришедшему из Менюши:
[1]
И где вот сейчас озеро, там вообще никакого озера не было, никакого не было озера, ну охотники ходили. И вот там сколько времени прошло, идут охотники, и видят, что блестит какое-то озерко, ну они вышли туда к этому озерку, и видят, что плавают два гробика. Ну они сказали, где, сообщили, что так и так, два гробика плавают. Там, наверное, родителям сказали, или как, что вот пришли, эти гробики поймали, они же узнали, и опять их похоронили там же в Медведе. Ну вот как они с этой? И второй раз они так же, опять они ушли, и опять же плавают в этом озере, на третий раз, на третий раз когда их стали ловить, уже не поймать, когда третий раз их стали ловить. Потом взяли вот крестный ход у здесь в Менюше и там и медведские, там церковь была, и пошли на озеро с крестным ходом. Тогда их поймали, а уже на гробиках была надпись: нас похоронить в Менюше. И вот их похоронили, вот где сейчас внизу-то, это ходят, там не было церковки, не было, а просто рядом церкви похоронили их, там их и похоронили.
[2]
Это Иванов день… У нас Иванов день… Это, значит, у нас отроки. Два отрока. Поймали их на озере – два гробика. Они не захотели в другом… кладбище быть, а захотели, вот, в Менюшу. И, вот, их поймали, к нам в церковь принесли эти гробики, и похоронили здесь.
[3]
Так-то они росказывали, што… Они вот появляюцца, их хотели поймать, хто ну хотел поймать и… опять скрываюцца, говорят. Это… Ну рассказывают старики-то. А хто почём знает. Може и старики путём не знают.́
Впрочем, с этой точки зрения любопытны и устные нарративы "дочернего" характера. Помимо традиционных для русской деревни рассказов о святотатстве и наказании за него, а также о чудесных исцелениях, совершенных отроками, в 2002 и 2003 годах в Менюше записаны тексты об Иоанне и Иакове, показывающихся ночью в церкви; о том, как святые отроки провожают в последний путь умершего деревенского священника; о том, как они спасают девочку, проклятую родителями и попавшую под власть "нечистых" лесных сил.
[1]
А исцеленьё – вот… говорили про исцеленьё. Што я маленька была. Одна матка заплакала так. Девчонка не видла. Она молебен служила отрокам. Вот ишо, говорят, это небыли! И девчонка прозрела. Говорит: "Мама, – говорит, – у батюшка какоё платьё-то красивоё!" Дак вси бабы сразу заплакали, што прозрела. Так не видла ничово и… "Красивоё, – говорит, – красивоё!" И она… У ей мать: "Молчи ты, молчи". Вот это… При мне это было. Мы маленьки с бабой были.
[2]
Потом здесь такая у нас была убогая старушка. Она не наша. Я не знаю, откуда, а воще она иродивая была. Всё вместе у ней – и руки, и ноги. И лицо искажённое. И она здесь ходила. По народу. Потом эту старушку на Иванов день всегда ей закрывали в этой церквы. И вот она говорила, што она их видела: как они вот утром – рано – ходили с кадилом по церквы.
[3]
Собиратель: А отроки здесь людям во сне или там наяву являлись вообще? Было такое?
Информант: Дак это… Являлся… Моему свёкру явивши были. Ен опускатцы по крыльцам-то туды. По крыльцам-то вот… С этово… С этово-то с церквы-то опускались сразу туды. Эту-то то дверь не открывали – токо в Иван. "И вот я, – говорит, – вижу, што один со свечой, другой – с этым, с кадилом. Я, – говорит, – и сел сразу". Ён маленько… Спина у ево была. Ён с неродной матерью жил, дак спина што-то у ево така была неладная. "Я, – говорит, – сел, и ужо нит… и потом ужо нит и нит". Вот точно, свёкор-то у меня не врун был и не… А потом я слышала вот ишо маленькая. Матка моя пришла и говорила, што батюшка провожали. Батюшка у нас служил, заболел. В тридцатом или в двадцать девятом году так. Дак вот, говорит, отроки провожали и далече провожали ево. Один со свечой и другой с лампадой. А… а кто ей сказал, или сама видела, я не спросила вот. Теперь-то и думаю, што же я – ужо больша-то выросла, дак ужо в уме была. И она мне не сказала – не было слов – и я не спросила.
Собиратель: А куда они его провожали?
Информант: В Медведь. В Медведе он и похоронен – отец Владимир.
[4]
Информант: Это раньше, вот – напротив дом. А потом деревня така Базловка была вон туда – к Боркам, выселки. Мать, говоря, проклянула дочку. А дочка вот здись играла. Схватила как-то у ей. <.. > И сказала там чёрным. И дочка побежала, побежала туда к огороду. Г<овори>т: "Машка, Машка, куда ты?!" Она и без оглядки туда. Она потом после-то кодай (?) ей росказывала всё – гнали метлой. И принясли два, г<овори>т, мальчика на руках: они пели всё "Отчу" и посадили на лежанку. А там жил Ликандра – с Марфой-то – прозванье было. Они тожо всё в людях находилися – посидеть. Приходят: Машка сидит на лежанке. У ей спрашивай, чё: "Маша, а как ты вошла?" Она молчит, токо рвёт губу: "Губа больша, река мешат. Губа болыпа, река мешат". А потом, кода в чуство вошла, и говорит: "Меня два мальчика несли на руках и пели всё. От молебны. У меня, – г<овори>т, – всё чёрный просил: Давай крест. А я, – г<овори>т, – крест не давала. Шею схватила, – г<овор>ю, – за шею некак. Потом сказала: Господи, да помоги Ты мне. И этот – г<овори>т, – чёрный потер ял сы". Это вот мама мне росказывала. Но там… Машка-то была подруга с маткой, ена <слово неразборчивох Вот она <слово неразборчивох А бабка-то, матька-то ейна, Ольга, гораз всё это всё чудо, так она всё чёрным, всё чёрным ругалася. А теперь етово нит, а раньше от, вишь, это были таки чудеса. Собиратель: А что за мальчики-то были?
Информант: Отроки, значит. От святыи, праведни.
Собиратель: Так они её спасли?
Информант: Спасли. И принесли вот к хозяину под замок в избу посадили на лежанку.
Особый интерес в данном контексте представляет рассказ о проклятой девочке, спасенной Иоанном и Иаковом. Рассказы о родительском проклятии, в результате которого ребенка "уводит" или "уносит" "нечистый дух" либо лесной демон, широко распространены в восточнославянском фольклоре (группа сюжетов СУС 813А, 813В). Они существуют и в современном устном обиходе новгородских крестьян. Иногда в подобных историях повествуется лишь о последствиях проклятия: ребенок исчезает, и его уже никто не может вернуть. Впрочем, известно достаточное число рассказов, заканчивающихся возвращением проклятого: чтобы освободить его от власти демонов, нужно накинуть на него нательный крест и пояс, "дать завет на икону", позвонить в колокол либо прибегнуть к специальной магической практике. Однако помощь святого или святых – мотив, в целом нехарактерный для таких рассказов. Очевидно, что подобная трансформация этого сюжета в фольклоре Менюши свидетельствует об очень интенсивном воздействии культа отроков Иоанна и Иакова на локальную устную традицию.
Историческое и феноменологическое истолкование культа Иоанна и Иакова Менюшских требует специального и подробного анализа; в этой статье я ограничусь лишь краткими предварительными замечаниями. Во-первых, необходимо отметить спорность идеи Ив Левин о связи Сказания о святых Иоанне и Иакове с культом Бориса и Глеба. Собственно говоря, это предположение базируется исключительно на мотиве братоубийства, который присутствует и в том и в другом сюжете. Здесь можно было бы вспомнить и историю Каина и Авеля, а также различные варианты ее фольклорной интерпретации. Однако, как мне кажется, мотив братоубийства хотя и важен для сюжета об Иване и Иакове, но все же не играет в нем доминирующей роли. Кроме того, трагическая смерть менюшских отроков не наделяется в Сказании ни этическим, ни метафорическим значением, поэтому предлагаемая Левин параллель между Иаковом (изображавшим барана в "младенческом игрании") и Агнцем Божиим не кажется мне достаточно обоснованной.
Хотя генезис истории о святом-братоубийце нуждается в отдельном исследовании, теоретически можно допустить, что завязка Сказания описывает реальный бытовой случай, действительно произошедший в деревне Прихон и поразивший воображение окрестных жителей своей необычностью. Однако дальнейшие эпизоды Сказания (чудесное появление гробиков на озере и их последующее возвращение, приснившийся охотникам сон, исцеления, происходившие у менюшской могилы) имеют очевидный отпечаток устной крестьянской традиции. Они находят многочисленные параллели в сказаниях о деревенских святынях и местночтимых святых, что позволяет говорить о крестьянских, "народно-религиозных" корнях культа Иоанна и Иакова. Не менее значим здесь и непосредственный "историко-агиологический" контекст – материалы о почитании севернорусских святых XVI–XVII веков, чьи культы зародились исключительно благодаря необычной смерти и/или нетлению мощей этих новообретенных чудотворцев. Один из самых известных угодников такого рода – праведный Артемий Веркольский, убитый молнией в 1544 году в возрасте двенадцати лет. Веркольские крестьяне оставили его тело "на пусте месте, в лесе" без погребения, "понеже… тех убьеных громом или молниею гнушаются". Однако через тридцать три года тело Артемия было найдено нетленным и перенесено в сельскую церковь. Вскоре у гробницы новообретенного святого начались исцеления. Подобные святые появлялись в XVI–XVII веках и в самом Новгороде, а также в его ближайшей округе. Среди них – Иаков Боровичский, чье нагое тело в начале XVI века принесло в весенний ледоход по р. Мете. Когда в 1544 году архиепископ Феодосий отправил в Боровичи соборного софийского священника "смотрити мощей Ияковлих", выяснилось, что о жизни Иакова никто ничего сказать не может, однако у гроба этого святого происходят многочисленные исцеления. Показательно, кстати, что на иконе "Собор всех святых Новгородских" менюшекие отроки и боровичский чудотворец изображены вместе: нагой Иаков Боровичский стоит между Иоанном и Иаковом Менюшекими. Наконец, существует и еще более интересная параллель к рассматриваемому культу. Это местночтимый святой, почитавшийся в первой половине XVIII века в Холмогорской епархии и предположительно названный А.С. Лавровым Димитрием Юромским. Обстоятельства его смерти явствуют из кондака, где к угоднику обращаются следующим образом: "И от мачехи по удавлении невредимо тело твое, страдалчески обогащено нетлением". Речь, по-видимому, идет о ребенке или подростке, задушенном мачехой, причем его тело оставалось нетленным. Вероятно, что именно эти обстоятельства (а также чудесные исцеления, происходившие от нетленного тела) и обусловили появление культа юромского святого.
Сопоставление этих данных с менюшеким культом позволяет допустить, что мы имеем дело с особым почитанием убитых детей, получившим определенное распространение в севернорусской крестьянской культуре XVII–VIII веков. Впрочем, здесь напрашиваются и более широкие типологические параллели: очевидно, что и почитание Иоанна и Иакова, и сходные с ним культы севернорусских "святых без житий" имеют определенное сходство с восточнославянскими представлениями о нечистых ("заложных") покойниках, а также с некоторыми специфическими формами крестьянского отношения к древним погребальным памятникам. Согласно теории, высказанной некогда Д.К. Зелениным^ крестьянской культуре восточных славян строго различаются "два разряда умерших": родители ("умершие от старости предки", "покойники почитаемые и уважаемые") и заложные ("умершие прежде срока своей естественной смерти", "покойники нечистые… а часто даже вредные и опасные"). "Живут заложные совсем не там, где обитают родители, а близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. Они сохраняют по смерти и свой нрав, и все свои жизненные человеческие потребности, и особенно – способность к передвижению. Они часто показываются живым людям и при этом почти всегда вредят им". Впрочем, в настоящее время предложенная Зелениным оппозиция родители / заложные не выглядит столь уж убедительной. Судя по всему, проблема поддержания символического баланса между миром живых и миром мертвых решается в крестьянской культуре не за счет устойчивых противопоставлений различных категорий умерших, но посредством гибких и изменчивых стратегий ритуального взаимодействия с покойниками. Поэтому различные "типы" или "категории" умерших также оказываются чрезвычайно изменчивыми: человек, умерший неестественной смертью, может превратиться и во вредоносного покойника, и в святого чудотворца. Еще раз подчеркну, что в истории менюшских отроков тема насилия и братоубийства не наделяется ни этическим, ни символическим значением. Не разделяя в целом теорию "учредительного насилия", высказанную четверть века назад Р. Жираром, я, однако, вполне солидарен с идеей этого исследователя о том, что для архаических религиозных культур маркером сакральной природы того или иного акта насилия является произвольный характер, случайность последнего. Впрочем, Жирар рассуждал о "произвольном насилии" применительно к "жертве отпущения". В нашем же случае – ив письменных вариантах, и в крестьянских пересказах Сказания – идея жертвенности отсутствует. Братоубийство и случайная смерть "праведного отрока Иоанна" не требуют ни логического объяснения, ни специальных мистических мотивировок. Если составитель Сказания все же попытался объяснить, почему Иоанн и Иаков стали святыми, то у современной крестьянки из с. Менюши вообще не возникает потребности в таком объяснении:
Собиратель: Так а что про этих отроков говорят вот?
Информант: Про этих отроков… Ну это я, конечно, знаю от рассказов бабушки. Они родились в Прихоне. И, значит, Иван и Яков. Отец с матерью ушли на работу. Их оставили вдвоём дома. Но старший – вот этот Ваня – видел, как отец бил барана. Колотушкой. Когда они ушли, этот мальчик лежал – Яков – в люльке, в колыбели, и он решил попробовать, как получитцы. Он взял ево ударил полешком и видит, што он ево убил. Убил и спрятался в печку. Родители пришли – никово дома нет. Один мёртвый лежит, а второво нет. Ну вот. Утром мать стопила печку, дрова с вечера сложила, утром стопила печку, и смотрит – он сидит в заду. И сгорел этот мальчик. Они ево похоронили в Медведе. В Медведе похоронили, ну и думали – там они и лежат.