И тогда становится очевидно, что внимание к тому, что и как ты ешь, в современном контексте может быть эффективным символическим инструментом; традиция пищевых практик содержит смысл (даже если он кажется довольно расплывчатым), который "инкорпорируется", формирует тело, позволяет "заново идентифицировать пищу" как приемлемую или неприемлемую. Это становится особенно актуальным в условиях, когда продукция массового потребления порождает все увеличивающиеся страхи, связанные с пищей: генетически модифицированные продукты, губчатая энцефалопатия, ящур, химические корма и удобрения, пестициды, загрязненная вода. Все это является новой – секулярной – формой нечистого, воспринимаемой как ежедневная угроза телу. В связи с этой "новой опасностью" возникает новое поведение в отношении еды: повальное увлечение вегетарианством, успех макробиотических или экологически чистых продуктов, "возвращение" к местным кулинарным традициям, появление – в разгар коровьего бешенства – альтернативных видов мяса (оленя, косули, кабана).
Поскольку следование кашруту имеет такое значение, мы не можем игнорировать контекст, в который вписывается столь активный ныне рынок кошерных продуктов. За последние двадцать лет произошло увеличение числа продуктов, сертифицированных раввинами, и быстрое развитие того, что я называю экономикой веры; все это показывает, до какой степени потребление кошерных продуктов есть "посюстороннее" потребление, которое, как это ни парадоксально, несет в самом себе критику массового потребления, проявляющуюся в выборе продуктов и сокращении производства некоторых из них.
Таким образом, в определенном смысле процесс "инкорпорирования", о котором речь шла выше, – естественная особенность нашего времени, сосредоточенного на потреблении и телесности; это особый способ создания смысла, упорядочивания мира. Здесь субъективное конструирование религиозной идентичности выходит за рамки традиционного принципа "есть Книгу" и за рамки текстуализации тела (даже если, как мы увидим далее, еврейские пищевые практики связаны и с этим тоже).
Пища, создающая память
Работы Мориса Хальбвакса о памяти, сегодня снова вошедшие в научный оборот, показали логику формирования коллективной памяти. "Тягость темпоральности", болезненное ощущение современности приводят к чрезмерному интересу к прошлому – к тому, где прописана и предписана идентичность. Конечно, отсылка к памяти не является для евреев чем-то новым: захор – "помни" – есть абсолютный библейский императив, но очевидно, что "несостоятельность прогресса" и "затмение будущего", которые анализирует П. Таргиефф, в современном контексте укрепляют чувствительность евреев к памяти. "По двум большим каналам уносится память, – пишет Ерушалми в Захоре, – это ритуал и рассказ".
Пищевые практики очень прочно сочетают в себе ритуал и рассказ. Сама расстановка блюд во время еврейских праздников излагает историю и превращает ее в действо. Пища – это носитель долгой коллективной памяти, памяти народа, восходящей к давним временам и к библейским текстам. Трапеза в кругу семьи пасхальной ночью, когда разные поколения разделяют друг с другом рассказ об исходе из Египта и символическую пищу, создает основополагающую память, сильно окрашенную эмоционально. Ритуальная пища, расположенная на столе в определенном порядке, – это вектор рассказа, вектор памяти и, следовательно, вектор передачи традиции из поколения в поколение. Сила образов, мелодия песен, торжественность чтения иллюстрированных книг, вкус еды, сопровождающей рассказ, – все это поражает воображение, особенно воображение детей, у которых это ассоциируется с ежегодно повторяемым ритуалом: "Каждый год с самого детства этот текст говорил со мной, и всякий раз по-другому", – заявила одна из респондентов подчеркивая таким образом невероятное богатство рассказа, несущего множество смыслов.
Предписания, связанные с праздником Песах, составляют память о центральном эпизоде Библии – исходе из Египта. Запрет есть седалищный нерв ("жила, которая на составе бедра") тоже связан с библейским рассказом, он напоминает о борьбе патриарха Иакова с загадочным существом – ангелом, согласно традиции. Это единственные предписания, запрещающие определенную еду, которые восходят непосредственно к эпизодам из Библии, остальные излагаются в виде законов безо всякого объяснения, без видимых причин.
Остановимся на запрете есть седалищный нерв (гид ханаше) и соответствующем ритуале – удалении этого нерва.
И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. <… > И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое. Поэтому и доныне сыны Израилева не едят жилы, которая на составе бедра, потому что Боровшийся коснулся жилы на составе бедра Иакова (Быт 32: 25–33).
После схватки Иаков меняет имя и становится Израилем. Этот эпизод увековечивает Иакова как предка-эпонима целого народа. Даруя народу его имя, история принимает коллективное измерение, которое будет усилено после исхода из Египта – второго поворотного момента создания еврейской коллективной идентичности, потому что именно тогда народ получает в дар собственный Закон – Тору.
Рассказ об этой ночной борьбе дает нам также повод для семантического анализа: слово гид ("нерв") происходит от нагид ("противоположный"), наше происходит от наша ("перемещать"), но также обозначает "забвение". Удаление гид ханаше (седалищного нерва) противопоставляется забвению. Таким образом, увековечивая ритуал, берущий начало в рассказе, и делая связку между этим ритуалом и памятью, поглощающий пищу человек констатирует этот императив "долгой" коллективной памяти. А с помощью еврейской кухни (неважно, кошерной или нет), кухни матери, кухни оставленных мест, создается "короткая" память, счастливая, ностальгическая или причиняющая боль память о разрыве, об исторических драмах.
Пищевые практики представляют в этом смысле прекрасное средство передачи традиции из поколения в поколение. Это, вероятно, объясняет важность пищевых практик в воспитании детей. Пища в своей материальности наполнена смыслом, родственным со смыслом времени, особенно когда воспитание все больше строится на страхе потери смысла в результате роста материальных благ. Сопряжение этики и материального потребления служит как раз для того, чтобы "заговорить" этот страх. Так, рассказы еврейских женщин о трапезах как инструменте преемственности очень показательны; несколько цитат из респонденток иллюстрируют постоянные обращения к теме передачи традиции из поколения в поколение:
Отмечая праздники, я пытаюсь воссоздать все это и привить детям вкус к этому, чтобы позже они тоже смогли поддерживать эту семейную традицию (женщина родом из Венгрии, 42 года).
Моя мать делала мясо кошерным, требовалось много времени на засолку, потом на вымачивание, она всегда так делала. И все, что она делала, она делала потому, что так делала ее мать. Это правда. И то, что я делаю, это потому, что моя мать всегда так делала… Полагаю, что и я тоже – то, что я делаю, это во многом ради детей, потому что они это любят, и таким образом они понимают, что они евреи (женщина родом из Алжира, 31 год).
То, что я делаю, это исключительно для того, чтобы дети имели представление о том, что такое кошерная еда (женщина родом из Туниса, 33 года).
Анализируя семейную память, Анн Мюксель делает акцент на важности семейной трапезы, ее звуках и запахах, для создания памяти в функции "знания-припоминания". Слова одной молодой женщины, которая к тому же четко дистанцируется от любых форм религиозного обряда, прекрасно иллюстрируют эту эмоциональную память:
Шаббат в доме моей матери – это вкусные запахи, еда, приготовленная заранее, нечто более изысканное, чем обычно. Во всяком случае то, что я всегда вспоминаю, это еврейский праздник, то есть весь дом и люди, все меняется, потому что это праздник, потому что это Шаббат… Я об этом уже говорила, у меня в голове это ассоциируется с запахами, с цветами, с запахами вечера пятницы, совершенно не такими, как вечерами остальных дней недели, запахи одновременно кускуса и пирожных, я не знаю, это такой уютный запах – теплый, расслабляющий… Как кокон, запах матки. И я признательна за то, что они всего лишь воспроизводили традиции…
И снова в этом случае пищевые практики мобилизуют эмоциональную память, память телесную, символически отсылая к "матке", к телу, которое здесь обозначает жизнь, к семье как телу.
И, как своеобразное зеркало, – пост, очищение, установленное для тела, оставляет место (через исключение любого сотрапезничества) для грустной памяти об ушедших, особенно в семьях, затронутых холокостом. Йом Киппур, функция которого важнее, чем функция обычного праздника, помогает сохранить память об ушедших. Совместное принятие пищи, совместный пост позволяют подтвердить свою причастность к группе и роду:
Я соблюдаю киппур, потому что так делали мои родители. Это единственная традиция, которую мои родители соблюдали, и, возможно, я делаю это ради них. Но также для того, чтобы чувствовать себя причастной, и в этот день тоже, к сообществу: ведь большинство евреев соблюдают киппур. Я еврейка, я встаю в строй, и в этот день я тоже соблюдаю пост. <.. > Мой религиозный опыт, мой религиозный путь: моя мать была депортирована, она потеряла там всю свою семью, мой отец был в лагере, и моя мать отреагировала таким образом, что она и слышать не хотела об иудаизме извне, я говорю извне, потому что внутренне она была еврейкой, но отказывалась выставлять это напоказ. И долгое время у нас с сестрой вообще не было никакой религии, такой вопрос никогда не возникал, мы ничего не делали, и ладно. А потом, когда мы выросли, мы увидели, что некоторые дети празднуют Рождество, а почему мы не празднуем? Мы… хотели признания этого большинства. Мои родители вынуждены были как-то объяснить нам это, и они сказали, что мы протестанты. Ну хорошо, мы протестанты, но что мы должны делать как протестанты? Ничего, совсем ничего? Мы очень тяжело переживали это отсутствие идентичности. К счастью, нам попался очень умный врач, который дал это понять моим родителям, он сказал им: "Вы должны сказать своим детям, кто вы, вы должны сказать им, кто они, это необходимо". И тогда моя мать объяснила нам, кто мы такие, но для детей, которые были никем, потом стали протестантами, а вот теперь они уже не протестанты, а евреи, это было не так просто переварить. И мы стали еврейками безо всякой религиозной принадлежности, как мы раньше были протестантами, как мы были никем (женщина 38 лет, родители родом из Венгрии).
Выводы
Еврейские обряды и практики, связанные с пищей, естественно, изменялись, но сегодня эти ритуалы и практики оказались созвучны современным интересам, повышенному вниманию к тому, "что делает тело".
С одной стороны, еврейские пищевые практики обозначают границы, с другой стороны, они дают ориентиры во временном континууме, находящемся в состоянии кризиса. В этих двух измерениях они способствуют "упорядочению" времени и разделению на чистое и нечистое, внутреннее и внешнее, нормальное и аномальное. С этими практиками связано множество смыслов, которые проявлялись в истории, и эта многозначность обеспечивает им способность к приспособлению. Так же как и собственно обрядовые действия, пищевые практики наделены смыслом, они воссоздают порядок, заново определяя разделение на чистое и нечистое, на внешнее и внутреннее (тела, группы), на личную и коллективную память.
Фрагментация социального времени, о которой говорил М. Хальбвакс, происходит в трапезах "секулярных" евреев через сопоставление пищи, вызывающей "еврейскую память", и пищи, воспринимаемой в качестве "нормальной", которая приравнивает их ко всем остальным.
Вернемся к вопросу, который я задавала в начале: "Пища должна наводить на размышления, но на размышления о чем?" Я бы ответила, что пища должна помочь "вписаться" в настоящее; ведь тело воссоздается через поглощение пищи и попутное заговаривание страхов, связанных с новыми концепциями чистого и нечистого. Далее, пища должна "наводить на размышления" о "вписывании" и в краткосрочный, и в долговременный временной континуум (легендарный, исторический, семейный), т. е. в конечном счете включить человека в Традицию. Наконец, пища должна "наводить на размышления" об идентичности, (вос)создаваемой посредством иногда достаточно сильного нормативного напряжения.
Приложение
основные библейские предписания, связанные с пищей
До потопа были разрешены для принятия в пищу все растения, человек, кажется, был вегетарианцем.
Начиная с Ноя, разрешено есть всех животных, но запрещено есть животных, в которых еще есть жизнь (Быт 9: 2–4).
Запрет на жир и кровь появляется в книге Левит; похоже, что он неразрывно связан с жертвоприношениями (Лев 7: 23–27).
Связь между кровью и душой объясняет запрет на употребление крови, ибо "душа тела в крови" (Лев 17: и, 12,14).
Запрет на употребление седалищного нерва исходит из мифа о борьбе Иакова с Ангелом (Быт 23: 25–33).
"Не вари козленка в молоке матери его": запрет смешивать молоко и мясо (Исх 23,19,34,26; Втор 14: 21).
Разделение на чистых и нечистых животных (Лев 11):
– "из всего скота на земле: всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте";
– "из всех животных, которые в воде, ешьте сих: у которых есть перья и чешуя";
– исчерпывающий список нечистых птиц, исключая хищников и стервятников.
Обязательно обескровить животных, употребляемых в пищу, как жертвенных, так и всех остальных (Втор 12).
Предписание на Пасху: пасхальный ягненок и маца, пресный хлеб (Исх 12), запрет на квасное.
Примечания
Morin Е. Temoignage // Traces. № 9-10: Juda'isme, juda'icite, actes de langage (1984).
В настоящей статье я одновременно рассматриваю обряды и практики, а также различия этих понятий между собой, несмотря на то что в реальности их чаще всего объединяют. Так, практика кашрута предполагает определенные предшествующие ей обряды, включая обряд убоя скота, соление и промывку мяса. Но эти обряды носят "предварительный" характер и выполняются другими, а не самим "едоком". По сути, практика кашрута есть в этом смысле практика выбора того, что можно есть, а что нельзя, практика различения разрешенного и запрещенного и исключения определенных сочетаний… Практики следуют рекомендациям книги Левит и Пятикнижия в целом, а также Талмуда: разрешенные и запрещенные животные, запрет на смешивание молочных и мясных продуктов, разделение посуды, используемой для мяса и молока… Однако, если термин "еврейские пищевые практики" изначально привязан к религиозным обрядам, соответствующим библейским и талмудическим нормам, я использую этот термин в более широком смысле – для описания пищевых практик евреев, которые не привязывают их к религиозным нормам, а скорее воспринимают их как социальные практики. Именно в этом последнем смысле я использую словосочетание "еврейская кухня". Обряд (в смысле церемонии) может быть определен как предписанный набор действий. Дюркгейм определяет обряды как "правила поведения, которые предписывают, как человек должен вести себя в отношении сакральных объектов". Обряд – это позитивная и осознанная практика, наполненная смыслом в тот момент, когда ее совершают. Поэтому все, что подразумевается в еврейских пищевых практиках, может быть внесено в список и разделено на "обряды до акта еды" и "сопутствующие обряды". К первой категории относятся ритуальное убийство животных (кроме рыбы), соление и промывка добытого таким образом мяса (кошеризация), выбор халы, сопровождающийся благословением во время приготовления хлеба… Ко второй категории (сопутствующие ритуалы) относятся: омовение рук перед каждой едой, молитвы и благословения до и после каждой еды, благословения, произносимые над пищей, расположение пищи на праздничном столе, ритуальный обмен едой, предписанное употребление мацы во время Пасхи, символическое и семантическое расположение еды во время Песаха (Пасхи) и Рош-хашана (Нового года), описанные Дж. Хаддадом как "ритуалы, когда сообща съедают Книгу" (rituels ой le Livre est mange en commun) (Haddad G. Manger le Livre: rites alimentaires et fonction paternelle. Paris: Grasset, 1984).
Schmidt F. La pensee du Temple: De Jerusalem a Qoumran – Identite et lien social dans le juda'isme ancien. Paris: Edition du Seuil, 1994.
Goffman E. La mise en scene de la vie quoti-dienne. Paris: Edition de Minuit, 1973. Т. II. P. 101.
Ibid. P. 110.
В. Тэрнер цитирует Моргана: "Религия поддерживает такие близкие отношения с воображением и эмоциями, то есть с настолько ненадежными элементами познания, что все примитивные религии нелепы и до некоторой степени неинтеллигибельны" (Turner V.W. Le phenomene ritual: Structure et contre-structure. Paris: PUF, 1990. P. 11).
Интервью, используемые в настоящей статье, проводились с женщинами, которые в небольшой степени соблюдают обряды иудаизма; однако те, кто не соблюдает этих обрядов вообще, не опрашивались.
Bahloul J. Le culte de la table dressee: Rites et traditions de la table juive algerienne. Paris: Metaile, 1983.
Мэри Дуглас, как и положено настоящему структуралисту (даже если она утверждает, что не претендует на то, чтобы разрешить эту "старую и достопочтенную тайну, которая и сегодня приводит в замешательство специалистов по Библии"), рассматривает "загрязнение", как оно описано в книге Левит, как понятие, позволяющее упорядочить мир через напоминание о порядке его сотворения, где каждый вид принадлежит земле, воде, или воздуху; правила кашрута исключают смешения, гибриды; следование этим правилам позволяет достичь святости, образа Бога: "Будьте святыми, потому что Я свят" – эта фраза проходит через все библейские тексты, содержащие заповеди о разрешенных и запрещенных животных (Douglas М. De la souillure: Essai sur les notions de pollution et de tabou. Paris: Maspero, 1981).
Ж.-П. Варнье подчеркивает, как трудно в социологии воспринимать объект в его материальном воплощении (Warmer J.-P. Construire la culture materielle: L’homme qui pensait avec ses doigts. Paris: PUF, 1999).