Белл переехал в Вашингтон, принял американское гражданство и посвятил себя полезной деятельности. Среди прочего, он изобрел аппарат для искусственного дыхания и экспериментировал с телепатией. Когда в 1881 году в президента Джеймса А. Гарфилда стрелял озлобленный сумасшедший, Белла пригласили, чтобы он помог определить местонахождение пули. Белл приехал с металлодетектором, который прекрасно работал в лаборатории, но оконфузился в спальне Гарфилда: вскоре стало ясно, что прибор вместо пули обнаружил пружины кровати президента.
Между делом Белл помог основать журнал Science и Национальное географическое общество, для журнала которого он писал под примечательным псевдонимом Н. A. Largelamb (англ, "большой ягненок", анаграмма от A. Graham Bell).
Белл был щедр со своим другом и коллегой Уотсоном. Не имея перед ним никаких юридических обязательств, он отдал Уотсону 10 % акций компании, позволив молодому человеку отойти от дел богатым в двадцать семь лет. Имея возможность делать все, что пожелает, Уотсон посвятил остаток жизни путешествиям и чтению, а также получил ученую степень по геологии в Массачусетском технологическом институте.
Со временем он основал судостроительный завод, который быстро разросся и требовал для работы четыре тысячи человек. Однако завод стал для Уотсона источником нежелательных волнений и неожиданных обязательств, поэтому он продал бизнес, обратился в ислам и стал последователем Эдварда Беллами, радикального философа-социалиста и автора утопических романов; в течение короткого периода в 1880-х годах этот общественный деятель пользовался феноменальной популярностью. Когда Беллами ему надоел, Уотсон перебрался в Англию и стал играть в театре, к чему у него открылся неожиданный талант. Ему особенно удавались роли в пьесах Шекспира; он много раз выступал на родине драматурга, в Стратфорде-на-Эйвоне. Потом вернулся в Америку и стал вести спокойную размеренную жизнь пенсионера. Уотсон умер в 1934 году, довольный и богатый, в своем зимнем доме в Пасс-Грилл-Ки, Флорида, совсем немного не дожив до восьмидесяти одного года.
Говоря о телефоне, стоит упомянуть два других имени. Первое - Генри Дрейфус. Молодой театральный декоратор, чей первый опыт был связан исключительно со сценографией и проектированием интерьеров для кинотеатров, он в начале 1920-х получил задание от компании Белла придумать новый тип телефона взамен существовавшего в то время "телефона-канделябра".
Дрейфус предложил непривычно простой, почти квадратный, элегантный, практически современный аппарат с трубкой, лежавшей в углублении чуть позади большого наборного диска. На протяжении большей части XX века эта модель была стандартной практически во всем мире, и кажется, он был с нами всегда. Не так-то просто вспомнить, что изначально кто-то изобрел этот чудо-аппарат; кто-то спроектировал не только его, но фактически все его элементы: количество реостатов, встроенных в диск, низкий центр тяжести, из-за которого телефон практически невозможно случайно опрокинуть; кто-то подал блестящую идею соединить функции "слушать" и "говорить" в одной трубке - все это придумал человек, не имевший никакого отношения к промышленному дизайну. Почему инженеры компании AT&T выбрали для этого проекта юного Дрейфуса, мы не знаем, но это был определенно очень удачный выбор.
Что касается наборного диска, то его спроектировал не Дрейфус, а один из служащих Белла по имени Уильям Дж. Бловелт, у себя дома в 1917 году. Именно он придумал написать по три буквы рядом с цифрами. Первое отверстие осталось без букв, потому что в те времена телефонный диск надо было прокрутить чуть дальше первого окошка, чтобы вызвать сигнал, инициирующий звонок. Последовательность выглядела так: 2 (АВС), 3 (DEF), 4 (GHI) и так далее. Бловелт убрал из алфавита букву "Q", потому что за ней всегда следовала "U", ограничивая ее использование, и в конце концов выбросил "Z": она употреблялась не так часто.
Каждому коммутатору присвоили имя, обычно связанное с названием улицы или района, - например, Бенсонхерст, Голливуд, Пенсильвания-авеню, хотя некоторые телефонные станции использовали названия деревьев или других предметов; звонящий просил оператора соединить его с "Пенсильванией 6–5000" (как в песне Глена Миллера) или с "Бенсонхерст 5342". Когда в 1921 году ввели прямой набор, названия были сокращены до двухбуквенных префиксов; появилась традиция писать эти буквы крупным шрифтом: HOllywood, BEnsonherst.
В этой системе была своя прелесть, однако она становилась все менее практичной. Большое количество названий - например, RHinelander или SYcamore - приводило к путанице, особенно если у человека было плохо с грамматикой. Буквы также затрудняли прямой набор цифр из-за границы: иностранные телефоны не всегда выпускались с буквами, или буквы и цифры там были расположены в другом порядке. Поэтому начиная с 1962 года старую систему набора телефонных номеров постепенно упразднили. Сегодня буквы служат лишь в качестве мнемонической символики, позволяя абоненту лучше запомнить номер: к примеру, BUY-PIZZA (то есть 289-74-992) или FLOWERS (356-93-77).
Что касается нашего пасторского дома, то мы не знаем, когда телефон здесь появился впервые, но его установка наверняка была большим радостным событием для безвестного священника, жившего здесь в начале XX века. Сегодня ниша для телефона пустует. Времена, когда в доме имелся всего один телефонный аппарат и стоял он у подножия лестницы, канули в Лету. Сегодня никому не хочется болтать по телефону в таком неуютном месте.
III
Для многих американцев новая эра богатства означала возможность предаваться самым странным хобби. Так, Джордж Истмен из фирмы "Кодак", занимавшейся производством пленки и фотокамер, жил в громадном доме в Рочестере, штат Нью-Йорк, со своей матерью, но держал много прислуги, в том числе домашнего органиста, который будил его - и, предположительно, большинство остальных жителей Рочестера - с помощью утреннего концерта, исполняемого на гигантском органе. Еще одна причуда Истмана заключалась в том, что на втором этаже его дома располагалась его личная кухня, где он собственноручно и с удовольствием пек пироги.
Куда более оригинальным оказался Джон М. Лонгйир из Маркетта, штат Мичиган. Когда он узнал, что железная дорога "Дулут, Месаби энд Айрон-Рейндж" получила право прокладки колеи для транспортировки железной руды мимо его дома, то аккуратно упаковал все свое имущество ("дом, кусты, деревья, фонтаны, декоративные пруды, изгороди и подъездные дорожки, домик-сторожку, крытые въездные ворота, теплицы и конюшни", по словам одного восхищенного биографа) и перевез все это в Бруклин, Массачусетс, где возобновил свое спокойное существование, организовав свое новое поместье в точности так же, как предыдущее, вплоть до последней цветочной луковицы, однако без поездов, проходящих под его окнами. На фоне этого поступка пример Фрэнка Хантингтона Биби, который содержал сразу два особняка, стоявших бок о бок (в одном жил, а другой без устали отделывал), уже не кажется чем-то из ряда вон выходящим.
Что же касается легкомысленной траты денег, то в этом деле всех перещеголяла миссис Стотсбери - или "королева Ева", как ее называли. Однажды она потратила полмиллиона долларов, пригласив друзей на охоту на аллигаторов, целью которой было настрелять столько животных, чтобы можно было сделать из их кожи набор чемоданов и шляпных картонок. В другой раз она поручила полностью сменить декор первого этажа своего флоридского дома "Эль Мирасоль" за одну ночь, вот только забыла сообщить об этом своему многострадальному мужу, который проснулся на следующее утро, спустился вниз и некоторое время не мог понять, где он находится.
Растерянного мужа звали Эдвард Таунсенд Стотсбери, и он заработал себе состояние в качестве управляющего банковской империей Джей Пи Моргана. Он был отличным банкиром, по словам одного мемуариста, "невидимой рукой, выписывающей чеки". Мистер Стотсбери "стоил" 75 миллионов долларов, когда в 1912 году познакомился с миссис Стотсбери - она недавно истощила завещанное ей состояние ее первого мужа, мистера Оливера Итона Кромвеля, и с головокружительной быстротой помогла Эдварду потратить 50 миллионов из его состояния на свои новые дома.
Она начала с Уайтмарш-холла в Филадельфии. Это был такой огромный дом, что репортеры путались в описаниях. По словам одного из них, в доме имелось 154 комнаты, по словам другого - 172, третьего - 272. Зато все сошлись на том, что там было четырнадцать лифтов - больше, чем во многих отелях. Только на содержание этого дома мистер Стотсбери тратил около миллиона долларов в год. Он нанял сорок садовников и девяносто человек другой прислуги.
У супругов Стотсбери был также летний коттедж в Бар-Харборе, штат Мэн, где имелось всего-то восемьдесят комнат и жалких двадцать восемь ванных, и еще более величественный особняк во Флориде, который назывался "Эль Мирасоль".
Проект этого последнего образца экстравагантности принадлежал Эддисону Мизнеру, которого сейчас почти совсем забыли, но который в течение короткого времени считался самым востребованным и необычным архитектором Америки.
Мизнер родился в старой уважаемой семье в Северной Калифорнии. Прежде чем стать архитектором, Эддисон жил крайне необычной жизнью: раскрашивал слайды для проекционных фонарей на островах Самоа, торговал ручками для гробов в Шанхае, продавал азиатский антиквариат богатым американцам, искал золото на Клондайке.
Вернувшись в Соединенные Штаты, он стал ландшафтным архитектором на Лонг-Айленде и наконец занялся архитектурой в Нью-Йорке, однако ему пришлось оставить это дело, когда власти узнали, что он нигде не учился по специальности "архитектор" - "даже не окончил соответствующих курсов", по словам одного удивленного журналиста, - и, разумеется, не имел лицензии. Поэтому в 1918 году он переехал в Палм-Бич, Флорида, где не так придирчиво интересовались квалификацией архитектора, и начал строить дома для очень богатых людей.
В Палм-Бич Эддисон подружился с молодым человеком, которого звали Пэрис Сингер (он был одним из двадцати четырех детей магната швейных машинок Исаака Зингера). Пэрис был художником, эстетом, поэтом, бизнесменом и обладал большим весом в невротическом мире светского общества Палм-Бич. Мизнер спроектировал для него клуб "Эверглейдс", который тут же стал самым недоступным заведением к югу от линии Мейсона - Диксона. Вход туда разрешался только тремстам членам клуба, которых Сингер лично и безжалостно отбирал. Так, он изгнал из клуба одну даму, потому что ее смех показался ему раздражающим. Когда ее подруга стала молить его о снисхождении, Сингер сказал ей, чтобы она не лезла не в свое дело, иначе он прогонит и ее. Подруга решила больше ему не докучать.
Мизнер закрепил свой успех, получив от Евы Стотсбери заказ на "Эль Мирасоль", дом поистине необъятных размеров (один лишь гараж вмещал сорок автомобилей). Это строительство могло длиться бесконечно, поскольку каждый раз, когда какой-нибудь другой богач грозился построить в Палм-Бич нечто более грандиозное, миссис Стотсбери просила Мизнера "сделать что-нибудь", чтобы "Эль Мирасоль" остался непревзойденным.
Тут стоит уточнить, что таких архитекторов, как Эддисон Мизнер, мир еще не видел. Он не верил в чертежи и выдавал растерянным рабочим весьма приблизительные инструкции, употребляя такие выражения, как "примерно такой высоты" и "вот где-то здесь". К тому же Эддисон был печально известен своей рассеянностью. Иногда он пытался установить дверь, которая открывалась бы в глухую стену или, как случилось однажды, прямо в дымоход.
Хозяин симпатичного нового лодочного ангара на озере Уорт вступил во владение заказанным объектом и только потом обнаружил, что у сооружения имеются лишь четыре глухие гладкие стены и ни одной двери. В доме клиента, которого звали Джордж С. Расмуссен, Мизнер забыл построить лестницу, так что пришлось прилаживать ее с внешней стороны, у наружной стены дома. Мистеру и миссис Расмуссен приходилось надевать плащи, если они хотели в дождь перейти с этажа на этаж в собственном доме. Когда Мизнера спросили, как он мог допустить такую оплошность, тот, по слухам, ответил, что ему наплевать и что вообще Расмуссены ему с самого начала не нравились.
Согласно журналу The New Yorker, клиентам Мизнера приходилось покорно соглашаться со всеми фантазиями архитектора в отношении их нового дома. Они выдавали ему чек на кругленькую сумму, не беспокоили его год или больше, а по возвращении принимали во владение готовый дом. Они не знали заранее, что это будет - асьенда в мексиканском вкусе, венецианский готический дворец, мавританский замок, а может, дерзкое сочетание всех трех стилей. Мизнер питал особое пристрастие к старинным итальянским палаццо и нарочно "состаривал" собственные творения: просверливал в дереве ручной дрелью искусственные червоточины, портил стены искусственными пятнами - как будто на этом месте разросся какой-нибудь непонятный, но живописный грибок эпохи Возрождения.
Когда его мастера заканчивали делать какую-нибудь добротную вещь - каминную доску или дверную притолоку, - он частенько брал в руки молоток и откалывал угол, чтобы придать изделию дух почтенной старины. Однажды он с помощью негашеной извести и шеллака состарил кожаные кресла в клубе "Эверглейдс". К несчастью, тепло тел гостей до того согрело шеллак, что он стал липким и несколько человек намертво приклеились к сиденьям. "Я всю ночь отдирал светских дамочек от этих проклятых кресел", - вспоминал клубный официант несколько лет спустя.
Несмотря на все странности, Мизнера весьма ценили. Порой он работал сразу над сотней проектов и, насколько известно, проектировал больше одного здания в день. "Некоторые знатоки, - писал The New Yorker в 1952 году, - ставят его "Эверглейдс" в Палм-Бич и его "Клойстер" в Бока-Ратоне в один ряд с самыми красивыми сооружениями Америки". Архитектор Фрэнк Ллойд Райт был восторженным почитателем Мизнера.
С течением лет Эддисон Мизнер становился все более упрямым и эксцентричным. Его видели в магазинах Палм-Бич в одном только домашнем халате и пижаме. Он умер от сердечного приступа в 1933 году.
Биржевой крах 1929 года положил конец эпохе излишеств. Стотсбери пострадал особенно сильно: он умолял жену ограничить траты на развлечения до 50 000 долларов в месяц, но блестящая миссис Стотсбери находила это жестоким посягательством на ее интересы. Мистер Стотсбери был уже на пути к банкротству, когда вмешалось милосердное Провидение и он также почил от сердечного приступа 16 мая 1938 года.
Ева Стотсбери дожила до 1946-го, но, чтобы как-то сводить концы с концами, ей пришлось продавать драгоценности, картины и дома. После ее смерти некий девелопер купил "Эль Мирасоль" и снес его, чтобы застроить участок. После этого были уничтожены еще примерно двадцать домов Мизнера на Палм-Бич - иными словами, большая часть всех его построек.
Особняки Вандербильта, с которых мы начали это исследование, постигла та же печальная участь. Первого из них, построенного в 1883 году на Пятой авеню, не стало уже к 1914 году. К 1947-му снесли все; ни одно из родовых поместий не дождалось второго поколения владельцев.
Примечательно, что из внутреннего убранства этих зданий тоже почти ничего не сохранилось. Когда главу компании по демонтажу зданий Джейкоба Волка спросили, почему он не спас бесценные камины из каррарского мрамора, мавританскую мозаику, панели времен якобинцев и другие сокровища из резиденции Уильяма Вандербильта на Пятой авеню, он презрительно взглянул на интервьюера и сказал:
- Я не привык возиться с секонд-хэндом.
Глава 11
Кабинет
I
В 1897 году молодой торговец скобяными изделиями из Лидса Джеймс Генри Аткинсон взял маленький кусок дерева и толстую проволоку и создал одно из величайших приспособлений в истории - мышеловку. Она входит в ряд полезных предметов (вместе со скрепкой для бумаги, застежкой-молнией и английской булавкой), изобретенных в конце XIX века и настолько совершенных, что им практически не пришлось меняться с момента их появления на свет. Аткинсон продал свой патент за 1000 фунтов - по тем временам весьма внушительную сумму - и принялся изобретать другие предметы, однако не придумал ничего, что снискало бы ему большие деньги и славу.
Его мышеловка, выпускавшаяся под патентованным названием "Тисочки", продается десятками миллионов штук по всему миру и до сих пор продолжает быстро и с жестокой эффективностью расправляться с мышами. У нас у самих дома есть несколько мышеловок, и мы слышим роковой хлопок гораздо чаще, чем хотелось бы. Зимой два-три раза в неделю мы ловим мышь почти всегда в одном и том же месте, в мрачной маленькой каморке в глубине дома.
Слово "кабинет", конечно, звучит внушительно, но на самом-то деле это просто кладовка, такая темная и холодная (даже летом!), что задерживаться в ней никогда не возникает желания. Это еще одна комната, которой нет на первоначальных чертежах Эдварда Талла.
Скорее всего, мистер Маршем добавил ее, потому что ему нужен был кабинет, где бы он мог писать свои проповеди и принимать прихожан - особенно самых бедных, приходивших к нему в грязной обуви. Жену местного помещика почти наверняка приглашали в более уютную гостиную. В наше время этот кабинет является последним приютом для старой мебели и картин, которые нравятся одному члену семьи, а другой спит и видит, как бы их сжечь на костре. Сейчас мы ходим туда лишь затем, чтобы проверить мышеловки.
Мыши - непростые существа. Прежде всего поражает их удивительная доверчивость. Ведь они легко учатся находить дорогу в лабораторных лабиринтах, почему же грозящий бедой кусочек арахисового масла, выложенный на деревянную дощечку, вызывает у них столь непреодолимое искушение?
Что касается нашего дома, то здесь не менее загадочно их пристрастие и, я бы даже сказал, решимость принять смерть именно здесь, в этой комнате, в этом кабинете - не только самом холодном, но и самом далеком от кухни помещении. А кухню, где всегда можно найти на полу крошки от бисквитов, случайно просыпавшиеся рисовые зернышки и прочие лакомства, мыши обходят стороной (возможно, дело в том, что в кухне спят наши собаки), и мышеловки, поставленные там даже с самой обильной наживкой, не ловят ничего, кроме пыли. Наших мышей почему-то неизменно тянет в роковой кабинет, вот почему я решил именно здесь поговорить о некоторых многочисленных живых существах, которые обитают бок о бок с нами.