В связи с этим я прошу Ваши Преподобия отнестись к названному Хосе Франко "simpliciter et de piano et sine estrepitu judicu" ( Из Эймерико: "ясно и последовательно и без колебаний вынести приговор" (лат.)), применив предписанную законом формулу, чтобы правосудие восторжествовало.
И клянусь перед Богом, возложив руку на распятие, что это прошение и обвинение, выдвинутое мною против Хосе Франко, я делаю не из злого умысла, а из уверенности в том, что он совершил указанные мною преступления, и добиваюсь справедливости, чтобы грешников и укрывателей еретиков постигла заслуженная кара, а добрые люди узнали об этом и наша Святая католическая вера возвысилась".
Как видно из этого документа, обвинения в адрес Хосе не содержат всех сведений из сообщения "раввина Абраама", который посетил узника еще в тюрьме Сеговии, когда тот, сраженный недугом, разоблачил себя в преддверии, как ему казалось, неминуемой смерти. В обвинительном акте не содержится также никакого намека на то, что кто-либо из его сообщников схвачен и что Бенито Гарсиа был подвергнут допросу под пыткой. Хосе не догадывался также и об аресте старика-отца.
Поэтому обвинение, что он участвовал в оргии с распятием младенца в Ла-Гвардии, не могло не вызвать у него шока. Тем не менее он без промедления объявил предъявленные обвинения "величайшей ложью на свете".
Гевара в ответ на это испросил у суда разрешения представить приготовленные им доказательства.
На вопрос, нужны ли ему для подготовки к защите услуги адвоката, Хосе ответил утвердительно, и трибунал назначил его поверенным бакалавра Санса, а адвокатом – Хуана де Пантигосо. Юристы приняли присягу и Хосе уполномочил их действовать от своего имени в стесненных условиях юриспруденции Святой палаты, не допускающей не только перекрестного допроса свидетелей, но и присутствия защиты на снятии показаний свидетеля.
Нотариусу было приказано представить защите копию обвинительного акта, и Хосе дали девять дней на подготовку своего ответа.
Пять дней спустя подсудимый попросил суд в дополнение к имеющимся адвокатам назначить еще Мартина Васкеса, которому он предоставляет необходимые полномочия. И этот самый Мартин Васкес в тот же день – 22 декабря 1490 года – представил суду письменное отрицание предъявленных обвинений, подготовленное бакалавром Сансом от имени клиента.
Адвокат начал с того, что этот суд не имеет юридической власти над его клиентом, поскольку их преподобия являются инквизиторами, назначенными "властью апостольской" вести дела лишь на территории архиепископства Авильского и лишь в отношении подданных этого архиепископства. Хосе же попадает под юрисдикцию архиепископства Толедского, где имеются свои инквизиторы по делам ереси, перед которыми подсудимый готов держать ответ. Следовательно, его дело должно быть переправлено в суд города Толедо, а их преподобия не должны были признавать обвинения Гевары правомочными.
Далее он укоряет их преподобия за возбуждение дела на зыбких основаниях, заявляя, что обвинения слишком неопределенны, неконкретны и невразумительны. Нет указаний на место, год, месяц, день, час, а также на сообщников преступления.
Далее защитник отмечает, что поскольку его клиент является иудеем, нельзя считать справедливым обвинение его в ереси или вероотступничестве. Поэтому не верны – что было бы уместно в отношении еретика – утверждения и соответствующие разъяснении о необходимости принять меры пресечения. В результате его клиент не может вести свою защиту, не зная, какие конкретно обвинения против него выдвигаются.
Адвокат вполне справедливо объявляет противоправными действия обвинителя, заявляя о его предубеждении против Хосе и об умышленной неопределенности в формулировках. Он предостерегает их преподобия, что все это может пагубно сказаться на их совести, если в результате подобных действий Гевары Хосе пострадает и потонет, не имея возможности защищаться.
Едва ли справедливо говорить человеку: "Ты обвиняешься в таких-то и таких-то преступлениях. Докажи свою непричастность, или мы покараем тебя". И уж вовсе нет справедливости в словах: "Ты кое в чем обвиняешься – не важно, в чем. Докажи нам, что ты непричастен ко всем преступлениям, в которых трибунал может обвинить тебя. В противном случае мы признаем тебя виновным и приговорим к смертной казни".
Но именно таким и был метод Святой палаты. Зная об этом, адвокат вынужден признать, что инквизиция может выдвигать обвинения, не уточняя времени или места совершения приписываемого проступка.
Но это, утверждает он, неприменимо к его клиенту – иудею с некрещеной душой, которого невозможно обвинить в ереси. Он взывает к совести инквизиторов, и в заключение грозится подать жалобу, если инквизиторы поддержат обвинение.
Из всего этого явствует, что адвокат был, как и его клиент, в полном неведении относительно того, что процесс проходит в Авиле по приказу самого Торквемады. Подтверждающего письма Великого инквизитора не предъявили защитнику, как не указали и имен обвиняемых, проходящих по тому же делу, чтобы помешать подготовить надежную стратегию защиты.
Но в любом случае, как и подобает его стороне, адвокат выразил категорическое и красноречивое опровержение по всем пунктам обвинительного акта.
Он язвительно высмеял обвинение Хосе Франко в стремлении совратить христиан, склонив их к закону Моисееву. Адвокат ссылался на молодость и неопытность юноши, на его социальное положение, на его полное невежество (даже в вопросах закона Моисеева, по догматам которого он жил), а также на тяжелый труд, которым только и может прокормиться человек с профессией сапожника.
Адвокат заявил, что, если когда-нибудь Хосе и брался трактовать что-то из закона Моисеева в ответ на заданный ему вопрос (очевидно, появление этого пассажа объясняется воспоминаниями Хосе о случае с Алонсо Франко), то делал это незатейливо и искренне, не рассчитывая кого-нибудь переубедить, ибо не замышлял такого. Фактически, за исключением ответов на вопросы, заданные ему Алонсо Франко, парень даже не смог вспомнить ничего, что можно было бы поставить ему в вину.
Так же полностью были отвергнуты обвинения в том, что Хосе участвовал в распятии мальчика, а также в том, что он желал или пытался выкрасть гостию. Адвокат высмеял и предположение, что юноша-сапожник был колдуном или хотя бы разбирался в колдовстве либо интересовался им.
В заключение – блуждая в неведении и стремясь отклонить возможные обвинения, поскольку ему не дали конкретных фактов, чтобы он мог их опровергать, – защитник высказал предположение, что показания против Хосе могут допускать различную интерпретацию – как во вред, так и в пользу подсудимого (как, например, в случае "совращения" Алонсо Франко).
Поэтому он ходатайствовал перед преподобными отцами, чтобы свидетели заявили под присягой, с кем, где, когда и как Хосе совершал приписываемые ему деяния. В случае отсутствия таких показаний он просил оправдать его клиента, освободить его, восстановить его доброе имя и возвратить все имущество, которое могло быть конфисковано по приказу их преподобий или других судей инквизиции.
Суд приказал нотариусу приготовить копию этих доводов и передать ее обвинителю, которого обязали подготовить ответ в течение трех дней. Далее преподобные отцы распорядились, чтобы Хосе Франко предстал перед ними, когда будет готов ответ обвинителя, и выслушал принятое по его делу решение.
Единственная интересная деталь следующего заседания – с точки зрения ознакомления с методами ведения судебного разбирательства инквизиторов – это отказ обвинителя предоставить защите сведения о времени и месте совершения приписываемых Хосе преступлений, а также его утверждение о том, что, несмотря на все доводы защиты, данный случай следует рассматривать именно как ересь.
Очевидно, суд придерживался того же мнения, ибо постановил начать разбирательство и предложил обеим сторонам представить доказательства справедливости своих утверждений в течение тридцати дней. Тем временем, чтобы выяснить вопрос о месте проведения процесса, суд связался с кардиналом Испании. Примас очень быстро дал согласие на перенесение суда по этому делу в Авилу (из архиепископства Толедского, находившегося под его личной юрисдикцией, ибо он занимал пост архиепископа Толедского). То было чистейшей формальностью, ибо такое разрешение уже дал высший арбитр – Торквемада, и кардинал вряд ли мог отменить его.
Методы, использованные обвинителем для получения требуемых доказательств или, по крайне мере, для придания делу более законченного вида – ибо трудно поверить, что он располагал достаточными материалами для обоснования обвинения, – это обычные для инквизиции методы.
Мы знаем, что Са Франко, Бенито Гарсия, Хуан д’Оканья и четыре брата Франко из Ла-Гвардии к этому времени уже были в руках инквизиторов, и ничуть не сомневаемся, что их подвергали частым допросам. Но из отсутствия в известном нам досье каких-либо документов этого периода становится очевидным, что соучастники не делали признаний, которые могли быть инкриминированы Хосе.
Не будем строить многочисленные гипотезы о том, почему отсутствуют показания, полученные по допросам других узников. Мы лишь предположим, что при подготовке той части обвинения, которая касается распятия младенца, Гевара просто наложил детали, выпытанные у Бенито, на неопределенное высказывание Хосе в тюрьме Сеговии. Такое умозаключение вполне правдоподобно. Оно основывается на том, что Гевара перешагнул границы доказуемого – и это разоблачает весь ход расследования, – когда утверждал, что Хосе, "как главарь… задумал похитить освященную гостию". Это предположение подтверждается тем упоминавшимся уже обстоятельством, что, если бы в каком-нибудь из показаний Бенито или другого обвиняемого содержалась малейшая информация о причастности Хосе к преступлению в Ла-Гвардии, то такие показания – или выдержки из них – должны были попасть в досье Хосе Франко. А мы знаем, что таких документов в его досье не существует.
Более того, отпущенный судом на сбор доказательств месяц прошел, а вслед за ним минул и другой, а Геваре так и не удалось представить преподобным отцам доказательств в пользу обвинения. Тем не менее, Хосе по-прежнему томился в тюрьме.
И тут возникает следующий недоуменный вопрос: если Хосе был столь откровенен с лжераввином в тюрьме Сеговии, то почему его не допросили по этому поводу? Ведь в случае появления каких-либо противоречивых деталей закон предписывал применение пытки.
Вместо того, чтобы следовать прямым и очевидным путем, обвинитель полностью игнорирует саморазоблачение Хосе и источник, из которого инквизиторы узнали о его связи с делом Ла-Гвардии.
Единственный ответ на эти вопросы мог бы состоять в том, что Торквемада желал полностью пролить свет на это дело, и потому сеть расставляли глубоко и осторожно, чтобы никто не мог ускользнуть. И все-таки такой ответ трудно признать удовлетворительным.
Если Гевара терял месяцы, не в силах представить суду затребованные доказательства виновности Хосе, то и сам Хосе тоже не мог обеспечить защитника доказательствами своей непричастности. Это действительно было невозможно из-за отсутствия каких бы то ни было подробностей в выдвинутых против него обвинениях.
Ход процесса застопорился, и суд находился в неопределенности всю зиму.
Попытки заполучить обвинительные улики от других узников продолжались. Но теперь трибунал прибег к иным методам. Оставив надежды уговорить или заставить узников выдать друг друга, инквизиторы попробовали склонить их к саморазоблачению.
Применили хорошо известную схему.
Бенито перевели в комнату, находившуюся непосредственно под комнатой Хосе. В один из дней конца марта – начала апреля Хосе устроился на подоконнике и, чтобы развеять скуку затянувшегося заключения, с некой долей веселости, странной для человека в таком отчаянном положении, принялся бренчать на гитаре. Возможно, инструмент ему достал тюремщик, участвовавший в заговоре инквизиторов.
Произошло то, что должно было произойти.
В музыку Хосе вторгся голос снизу:
– Перестань надсаживаться, иудей!
Хосе отвечал, что не прочь "надсадить" соседа на сапожную иглу.
Голос, понятно, принадлежал Бенито, а беседу подслушивали подручные инквизиторов. Из документов мы знаем, что их разговор шел через отверстие в полу, проделанное тюремщиком по распоряжению начальства.
Хосе был очень осмотрителен в словах. Бенито же говорил, совершенно пренебрегая опасностью с первых дней их общения. И хотя он считал себя обреченным из-за того, что "этой собаке-доктору" (имеется в виду преподобный инквизитор доктор Вильяда) удалось вытянуть из него под пыткой в Асторге, он порой казался человеком, не потерявшим надежды на освобождение.
Бенито упомянул человека по имени Пенья – городского судью Ла-Гвардии. Он утверждал, что этот человек заинтересован в нем и имеет влияние – или так воображал себе Бенито – в верховном суде, на который окажет давление в интересах Бенито, если узнает о нынешнем положении последнего.
В другой раз он клялся, что если он все-таки выберется из тюрьмы, то покинет Испанию и удалится в Иудею. Он постиг, что обрушившееся на него несчастье – это наказание за отречение от закона Моисеева и Бога истинного и изначального и за принятие религии Бога рожденного (Dios Parido).
Так или иначе, но Бенито не издавал жалобных стенаний. Обычно он был сардонически насмешлив в выражении своего недовольства или обид. Он жаловался, что получил в обмен за деньги, отданные им на благо душ, мятущихся в чистилище, лишь блох да вшей, которые едва не сожрали его живьем в тюрьме Асторги; что компенсацией ему за изготовление для церкви купели под святую воду стала пытка водой, возданная ему "в Асторге этим собакой-доктором".
Он клялся, что умрет иудеем, даже если его будут сжигать заживо, яростно поносил инквизиторов, созывая их антихристами, а Торквемаду – величайшим антихристом из всех, и с издевкой описывал то, что называл обманом и шутовскими штучками церкви.
Именно от Бенито Хосе, к своему удивлению, узнал об аресте отца и о том, что его содержат в этой же тюрьме города Авилы. Он узнал сие из той первой беседы, когда Бенито сделал ему выговор за музыку в тюрьме.
– Не бренчи на гитаре, – сказал Бенито, – а молись за своего отца, который находится здесь и которого инквизиторы обещали отправить на костер.
Во время одной из последующих бесед Хосе поинтересовался у Бенито, за что того арестовали. Когда же Бенито поведал о случае на постоялом дворе в Асторге, Хосе спросил об освященной облатке – и его вопросы определенно выдавали тот факт, что молодой иудей уже знал о ней и вообще о намеченном деле. Он был так назойлив в своих расспросах, что Бенито – возможно, найдя их затруднительными, чтобы ответить, не выдавая, до какой степени он разоблачил своих соучастников, – коротко предложил Хосе оставить эту тему, уверяя, что не назовет имени Хосе инквизиторам.
По-видимому, Бенито имел в виду, что не будет упоминать имени Хосе в связи с гостией или чем-нибудь иным, что могло быть поставлено ему в вину. И в этом он, насколько нам известно, оказался честен. Ибо не мог же он предположить, что рассказанное им о его собственных проступках против веры, совершенных в доме Хосе в Темблеке, может быть каким-то образом поставлено в вину юноше или его отцу.
Отвлекшись на другие темы, они заговорили о вдове из Ла-Гвардии: Бенито сказал, что знает о ее тайной приверженности иудаизму, поскольку она никогда не ест свиное сало и ветчину, и он часто замечал на ее столе adafinas (блюдо, по иудейскому обычаю подаваемое по пятницам или субботам) и кесарево вино.
В досье Хосе Франко нет показаний шпионов, подслушивавших его беседы с Бенито. Но, возможно, некоторые из них будут найдены в записях по делу последнего, к которому их и должны были присовокупить, поскольку своей откровенностью он обрек себя на чрезвычайные меры наказания в отличие от Хосе. Но нет никаких сомнений в том, что инквизиторы воспользовались полученными таким образом сведениями, когда приступили к слушанию дела Хосе Франко 9 и 10 апреля, а также на последующем слушании 1 августа, и вытянули из него признания, в которых содержалось все вышесказанное. В конце последнего из показаний имеется запись, посвященная сказанному Бенито о вдове из Ла-Гвардии; запись свидетельствует о том, что инквизиторы не пренебрегали даже столь мизерными и случайно полученными данными.
Используя донесения шпионов и имея сведения, основываясь на которых можно было начать работу, инквизиторы Вильяда и Лопе вместе с нотариусом нанесли неожиданный визит в келью Хосе Франко утром в субботу, 9 апреля. Получив от него подтверждение всего уже сказанного им в Сеговии, они вытянули из него неопределенными и искусными расспросами следующие дополнения к прежним признаниям.
Около трех лет назад ему было сказано евреем-врачом по имени Иосиф Тазарт, ныне покойным, что последний просил Бенито Гарсию достать освященную облатку и что Бенито выкрал ключи от церкви в Ла-Гвардии и достал гостию, за что Бенито был арестован – мы полагаем, по подозрению – накануне Рождества два года назад (то есть в 1488 году) и пробыл в тюрьме два дня.
Тазарт рассказал Хосе, что эту облатку с веревкой, на которой были навязаны узлы, и письмом передали раввину Пересу из Толедо.
Но после этого, добавил Хосе, ему не привелось узнать ничего нового о том, что стало с гостией, или еще раз побеседовать не только с Тазартом, но и с Бенито Гарсией, Мосе Франко (ныне усопшим братом Хосе) или Алонсо Франко из Ла-Гвардии, замешанными в афере, – факт их участия следует из того, что Мосе рассказал своей жене Джамиле. После некоторого размышления Хосе добавил, что Мосе сообщил об этом не Джамиле, а ему самому.
Вот и получено утверждение, противоречащее предыдущему! Нет сомнений, что он пытался посредством такого ответа уклониться от новых расспросов о гостии, похищенной для колдовского обряда. Как мы скоро убедимся, причиной умышленной лжи Хосе была надежда сбить инквизитора со следа.
Примечательно, что в своих показаниях он старался не выдать иудеев, которым его признания могли повредить. Его брат и Тазарт умерли; Алонсо и Бенито Гарсиа уже находились под стражей, причем последний наговорил на себя, по его же словам, достаточно, чтобы отправиться на костер. Более того, они были христианами – официально приняли крещение – и выдать их было для Хосе не столь мучительно, как предать истого иудея. И как ни ничтожна была причастность Джамили к преступлению мужа, этого хватило бы инквизиторам для предъявления обвинения, что они, несомненно, и сделали бы.