Дон Фоллис (Университет Аригоны, США) сделал попытку избежать как слишком широких, так и слишком узких определений. "Я думаю, – пишет он, – что вы лжете, когда вы утверждаете что-то такое, что вы на самом деле считаете фальшивым".
Относится ли это определение к характеристике самости? В случае солипсиста мы имеем дело с личным убеждением в истинности высказываемого суждения, которое приводит к очевидному противоречию со всеобщим убеждением. Так это ложь или не ложь?
Принимая определение лжи, необходимо выяснить его адекватность тому контексту, в котором возникает феномен лжи.
Как оказывается, оценка лжи как безусловно негативного или позитивного феномена зависит от "встроенности" самости в ту или иную социальную структуру и общий контекст, в котором осуществляют практические действия и принимают решения цивилизационные субъекты. Так, например, во время Второй мировой войны специальные службы использовали механизмы канализации ложной информации для введения в заблуждение противника перед началом тех или иных военных операций. Применим ли в этом случае известный нравственный постулат – "НЕ ЛГИ!"? И можно ли предъявить нравственное обвинение во лжи сотрудникам специальных служб?
Как вы отделяете фальшивую личность, утверждая что это – "лжец", от тех, кто использует механизмы лжи во имя защиты национальных интересов страны или защиты чести и достоинства добропорядочных граждан, а то и спасения их жизни? Не проявляется ли в этом истина их самости?
Ответ на этот вопрос определяется авторитетом высшего порядка, стоящего над повседневностью человеческих отношений. Служение высшей истине оправдывает нарушение истины в повседневных связях и отношениях. Но кто здесь судья? Как мы должны понимать расщепление оснований истины на "высшую" и "низшую" и почему мы оправдываем такие расщепления? Если мы допускаем, что адепты религиозной веры и идеологии твердо знали, что они являются носителями истины, утверждение которой есть добро, противостоящее злу, то тогда мы безусловно должны признать их правоту.
Эпистемология здесь сталкивается с уникальной проблемой невозможности окончательного опровержения постулатов религиозной веры и идеологии. Дело в том, что эти постулаты относятся к возможности, а не к эмпирической реальности. Постулат о неделимости атома опровергнуть возможно путем эксперимента. Атом оказался делим. А представления о конечном состоянии мира опровергнуть нельзя, поскольку это состояние не является эмпирически данной реальностью здесь и сейчас. Аналогичным образом обстоит дело и с конечным состоянием истории. Когда оно наступит, человечества не будет и некому будет фиксировать это конечное состояние.
Здесь истина определяется выбором веры.
Когда мы сталкиваемся с необычайно легкой сменой мировоззрения и идеологических убеждений, то приходим в изумление. Между тем поскольку возникла ситуация, в которой индивид оказывается перед возможностью выбора парадигм веры, то он и делает это в соответствии со своей личной выгодой. Понятие honestum (чести) здесь отсутствует.
Утрата чести как современное массовое явление – это проявление нравственного дискомфорта, который требует своего теоретического оправдания. Таким оправданием и может служить ссылка на здравый смысл. Здравый смысл в современной ситуации становится действительным, свободным от религиозных и идеологических догм, выражением подлинной истины самости.
Вместе с тем очевидно, что здравый смысл – это неопределенное понятие. Его можно расшифровать как реализм, как умение сохранять достигнутое и достигать возможное. Но можно его толковать и как неопределенное стремление к лучшей жизни. Так, например, участница деструктивных акций на Майдане в Киеве зимой 2014 г. на вопрос, почему она присоединилась к бунту, ответила: "Хочу кушать круассаны и ездить по хорошим дорогам на хорошей машине". Никому нельзя запретить стремления к лучшей жизни. Но это стремление нередко превращается в нечто противоположное понятию "здравый смысл".
Константин Крылов в связи с этим справедливо заметил, что если здравый смысл массы сводится к иррациональному "чутью" возможности лучшей жизни, то он зачастую противоречит рациональному пониманию своих интересов. Например, знаменитая неопределенная формула эпохи перестройки "Перемен хотим, перемен!" привела к гибельным результатам, к распаду государства.
Демократы первой волны, отмечает Константин Крылов, владели искусством работы со здравым смыслом, но специфическим образом, осуществляя полуторагодичную кампанию по убеждению жителей СССР в том, что их страна "в сущности-то говоря, уже не существует". Нежелание распада натыкалось на уверенность, что сделать уже ничего нельзя.
Таким образом, самость, находящая свое основание в здравом смысле, может попадать в эпистемологическую ловушку. Истина бытия не может утверждаться на основе упрощенных массовых толкований здравого смысла. Истину здравого смысла можно представить как сложное построение. Это тем более необходимо, что самость массы становится характерной чертой общественных и политических движений XX в. Коллективная самость связана с рождением общности судьбы масс в контексте мировых войн, глобальных освободительных движений, вовлечения миллионов в противостояние мировых держав в их борьбе за мировое господство. Здравый смысл совпадает с интересами движения жизни и в этом случае с чувствами населения, объединенного условиями совместного проживания и совместного выживания. Стало быть, истина здравого смысла может быть ложной и неоднозначной в отношении к требованиям моральных и правовых универсалий, а значит, и соединять в себе неоднозначные формы поведения. Такое соединение оправдывается интересами жизни. В силу этого движение масс к истине своего бытия обнаруживает специфическую пластичность, плавный переход из одного состояния в свою противоположность, из завоеваний непосредственной демократии в тоталитаризм. Характерно, что для этого пластичного массового движения создаются доктринальные формы со своими понятиями и претензиями на знание истины. Весьма рельефно такие переходы массовых движений наблюдались в Германии – от Веймарской республики к фашистской диктатуре.
В Германии в условиях экономического и политического кризиса нацисты выдвинули лозунги "спасения" немецкой нации и достижения господствующего положения в мире. Эти лозунги по видимости совпадали с интересами сохранения жизни нации и в этом смысле они оправдывали отступления от универсальной моральной и правовой истины. Это такое отступление, которое оправдывало формирование расистски ориентированного национального субъекта, определяло формирование новой массовой самости, специфическое видение реальности через очки расизма, оправдывающего политику геноцида и развязывания Второй мировой войны.
В России после Октябрьской революции массовое движение перешло от форм непосредственной демократии к формам, характерным для культа личности, олицетворявшей истину коммунизма. Аналогичные пластичные переходы массовых движений можно наблюдать и в наше время. В контексте этих реальных исторических процессов особый интерес представляет их эпистемологическое осмысление. Попытку такого осмысления и предприняла Ханна Арендт. Она поставила эпистемологически проблему здравого смысла в контексте ментальности возникающих в XX в. "тоталитарных" и "нетоталитарных" структур. Такие произведения Ханны Арендт как "Истоки тоталитаризма", "О революции", "Лекции о политической философии Канта" и другие вызывали не только широкий теоретический отклик, но и острый общественно-политический резонанс.
Как отмечает Мариеке Боррен (Институт гендерных исследований, Нидерланды), одной из наиболее горячо обсуждаемых тем в современных исследованиях научного наследия Арендт является как раз статус здравого смысла. Расшифровка статуса здравого смысла в концепции Арендт имела ключевое значение в анализе путей преодоления ограниченности и субъективизма в формах массового поведения. Исторический опыт свидетельствует о том, что масса сама по себе не может выработать адекватной концепции государственного здравого смысла. Поэтому ее поведение под воздействием различных, подчас крайне противоречивых, чувств не может без адекватного руководства дать сколько-нибудь серьезный позитивный результат. Если вы хотите нанести непоправимый цивилизационный ущерб какому-либо государству, стимулируйте в нем стихийные массовые движения.
Здравый смысл – это не просто настроение толпы и не доминирующее представление большинства, человеческой массы. Здравый смысл – это видение государственной истины, которая кажется недоступной не только массам или обычному человеку улицы, но и интеллектуалу, полагающему себя знатоком в определенной области знания, специалистом.
Мариеке Боррен исходит из того, что Арендт нашла решение этой проблемы, и задача историка культуры состоит в том, чтобы сделать его очевидным для всех. Смысл этой проблемы может быть истолкован в качестве понимания подлинной самости государственного деятеля. Арендт в одном из интервью отмечала, что государственный деятель окружен армией экспертов. Государственный деятель не может знать все. Он пользуется советами экспертов, которые, как правило, противоречат друг другу.
Разумный государственный деятель подбирает экспертов с противоположными точками зрения, потому что он должен видеть суть дела со всех сторон. И он должен вынести свое суждение "между" этими точками зрения. Способность выносить свое суждение – это способность здравого смысла государственного деятеля, а не толпы. И здесь здравый смысл выявляет свою специфику. Суждения его здравого смысла основаны на глубинном видении реальности. "И все такого рода суждения, – считает Ханна Арендт, – являются в высшей степени таинственным процессом, в котором и проявляет себя здравый смысл". Самость специалиста определяется признанием исходной истины трансцендентального принципа или приоритета эмпирических обстоятельств жизни. Самость подлинного государственного деятеля – это сложная задача и структура соединения трансцендентализма и принудительной логики эмпирии жизни через содержание его свободного решения. Результат этого решения показывает, попал ли государственный деятель точно в истину или промахнулся.
Мариеке Боррен считает, что дебаты вокруг вопроса, является ли здравый смысл в трактовке Ханны Арендт априорным или эмпирическим, упускают самое существенное. Анализ лекций о политической философии Канта, прочитанных Арендт в 1970 г. в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, показывает, что кантианский универсалистский подход к здравому смыслу как разделяемой всеми способности чувствовать универсально уже не может быть защищен.
Возникает вопрос, какая реальность не позволяет защищать моральный и правовой универсализм?
Это – реальность здравого смысла государственного деятеля, который отождествляет высшие ценности с утверждением исключительности той цивилизационной структуры, которую он представляет.
Для западного мышления этот тип здравого смысла становится судьбоносным. Он содержит в себе скрытую тоталитарную сущность. Арендт оказалась перед непростой проблемой. Ей нужно было доказать, что тип мышления тоталитарных руководителей влечет за собой формирование массового ложного сознания, тогда как тип мышления нетоталитарных руководителей соответствует здравому смыслу. Это такой здравый смысл, который не может быть полностью зависимым от интересов конкретных эмпирических общин. Но вместе с тем очевидно, что он связан с реальными процессами глобальной жизни. Как в этом контексте можно расшифровать сущность здравого смысла?
Если здравый смысл стоит выше интересов эмпирических общин, то он недемократичен. Если он недемократичен, то он тоталитарен. Как методологически разрешается это очевидное противоречие? Мариеке Боррен полагает, что Арендт рассматривает понятие здравого смысла с позиций философского метода герменевтической феноменологии. Этот метод применительно к суждениям о здравом смысле присущ таким ее работам, как "Условия человека" (1971) и "Жизнь разума" (1978).
Этот метод отличается как от трансцендентальной философии, так и от эмпиризма. Сам вопрос, является ли концепция здравого смысла априорной или эмпирической, не относится к сути дела. Метод герменевтической феноменологии позволяет обнаружить то обстоятельство, что тоталитарная претензия на истину, казалось бы соответствующую требованиям логического рассуждения, в своей сущности является несостоятельной. В работе "Происхождение тоталитаризма" Арендт доказывает, что тоталитарная идеология разрушает саму способность здравого смысла, следствием чего является "уход" народа от реальности мира.
Деградация здравого смысла имеет следствием неспособность людей отличать факты от фикции. Арендт определяет тоталитарную идеологию как претензию на абсолютное объяснение реальности. Рабочим принципом такого рода идеологии является логическая дедукция: она объясняет реальность путем выведения ее дедуктивно из единственной априори постулируемой идеи или основополагающей предпосылки, например "расы". Тоталитарная идеология специализируется на создании рациональной (логической) истины, которая проецируется на историю и природу, в частности средствами пропаганды. В соответствии с исходной идеей возникают когерентные и значимые идеологические нарративы, которые в реальности нигде не существуют. Но рождают "суперчувства", идентичные "nonsense" как противоположность "common sense".
Многообразие возможностей и человеческих перспектив в мире сводится к одной – "единственно истинной", все объясняющей и создающей однообразную массу.
В воспроизведении этой интерпретации тоталитарной идеологии Арендт видела механизм ее массового воздействия на личностное формирование. Могла ли Арендт предвидеть, что настанет такое время, когда политики страны ее пребывания будут утверждать, что все многообразие человеческих перспектив в мире сводится к одной "единственно истинной", требующей для своего повсеместного утверждения механизмов формирования суперчувства? Суперчувство должно лежать в основании истины самости. В этом толковании механизмов формирования суперчувства в отношении какой-то одной основополагающей предпосылки или идеи Ханна Арендт невольно раскрывает внутреннюю логику и скрытого тоталитаризма. Скрытый тоталитаризм выводит дедуктивные следствия из одной постулируемой идеи – идеи свободы, формирует суперчувства на основе пропаганды отношений, которые находятся в очевидном противоречии со здравым смыслом.
Метод герменевтической феноменологии не просто фиксирует факты, но дает их толкование, раскрывая цивилизационный смысл возникающих тенденций общественного сознания и реалий жизни. Абсолютизация исходной идеи идеологии в качестве единственной истины становится фактором вытеснения религиозных конфессий. Таким образом, массовый атеизм стал превращенной формой тоталитарной религии – идеологической псевдорелигией самости массы.
Арендт подметила связь, существующую между идеологической псевдорелигией, рождающей идентичность массового сознания, и возникновением феномена радикального солипсизма, исчезновением реального дискурса между индивидами, их самоизоляцией в условиях страха перед тоталитарным идеологическим давлением.
В такой идентичности феномен самости индивида "не просматривается". Можно предположить, что теоретически он "исчезает" в силу свойства самости массового сознания, охваченного суперчувством тоталитарной идеологии.
Арендт, считает Мариеке Боррен, доказала, что тоталитаризм разрушил традиционные указатели направлений понимания и оценки явлений и событий. "Нить традиции разорвана". Но в чем заключается "нить традиции"? Если в утверждении тотальной диктатуры идеологии и формировании массовых иллюзий, то можно говорить о продолжении традиций, скажем, традиций якобинской диктатуры, традиций утверждения единственной логической истины Разума, уводившего сознание в иллюзорный мир равенства и братства.
Тоталитаризм не сваливается на человечество из космического пространства: он потенциально живет в истории, так же как и радикальный солипсизм, возникающий как следствие индивидуализма.
Ханна Арендт, будучи студенткой Карла Ясперса, студенткой и близким другом Мартина Хайдеггера, освоила отличную от методологии Гуссерля методологию раннего Хайдеггера, методологию герменевтической феноменологии и применила ее к политической сфере. В этой сфере приходится давать толкование явлений, которые нельзя понять как просто эмпирически данные факты.
Феноменологическое понятие жизненного опыта во многом отлично от эмпирического понимания. Эмпирик убежден в том, что знание происходит из опыта ощущений. Между тем наш жизненный опыт включает оценку, соотносит нас с тем, как мы проживаем нашу жизнь и взаимодействуем с другим. Жизненный опыт, таким образом, имеет внутренний смысл. Если нет смысла, то нет и жизненного опыта. Это и фиксируется герменевтической феноменологией.
Мариеке Боррен считает, что Арендт исследует политические импликации мирового опыта, опыта революций, свободы, насилия, власти, авторитета, средств и целей, социального и политического управления, всегда явленных кем-то другим, и в этом проявляется интерсубъективная природа бытия-в-мире. Самость массы как раз и является формой интерсубъективной природы бытия-в-мире.