Распространенность явления была такова, что многие диссиденты и даже люди с медицинским образованием, как Марк Поповский, искренне верили, что однополая любовь как таковая России несвойственна и "почти повсеместно порождена была советским лагерным бытом, лагерными запретами на нормальную жизнь" (Поповский, 1984. С. 399; Stern, 1979).
Статью 121 нередко использовали также для расправы с инакомыслящими, для набавления лагерных сроков и т. д. Порой из этих дел явственно торчали ослиные уши КГБ. Так было, например, в начале 1980-х годов с известным ленинградским археологом Л. С. Клейном. Судебное разбирательство по его делу с начала и до конца дирижировалось местным КГБ с грубым нарушением всех процессуальных норм. Это делалось, чтобы запугать интеллигенцию.
Первая антигомосексуальная кампания в советской прессе была очень короткой. Уже в середине 1930-х годов по поводу гомосексуализма установилось полное и абсолютное молчание, он стал в буквальном смысле "неназываемым". Заговор молчания распространялся даже на такие академические сюжеты, как фаллический культ или античная педерастия. В сборнике русских переводов Марциала было снято 88 стихотворений, в основном те, где упоминались педерастия или оральный секс. При переводе арабской поэзии любовные стихи, обращенные к мальчикам, переадресовывались девушкам, и тому подобное (Гаспаров, 1991).
Применяли закон избирательно. Известные деятели культуры, если они не вступали с конфликт с властями, пользовались своего рода иммунитетом, на их сексуальные наклонности смотрели сквозь пальцы. Но стоило человеку не угодить влиятельному начальству, как закон тут же пускали в дело. Именно с его помощью сломали жизнь и судьбу великого армянского кинорежиссера Сергея Параджанова. Во второй половине 1980-х годов подвергли позорному суду и уволили с работы главного режиссера Ленинградского театра юного зрителя Зиновия Корогодского и т. д.
Запрещение порнографии и абортов
Антигомосексуальным законом сексофобия не ограничилась. 17 октября 1935 г. был принят Закон СССР "Об ответственности за изготовление, хранение и рекламирование порнографических изданий, изображений и иных предметов и за торговлю ими". Расплывчатые и неточные формулировки этого закона позволяли возбуждать уголовные дела и отправлять людей в тюрьмы по самым пустяшным поводам.
27 июня 1936 г. были запрещены и стали уголовно наказуемыми искусственные аборты, за исключением тех случаев, когда их делают по медицинским показаниям. Подготовка к этому велась давно. С конца 1920-х годов в СССР систематически снижалась рождаемость. Количество рождений на тысячу населения уменьшилось с 45 в 1927 г. до 31,1 в 1935-м (Solomon, 1992). Это объяснялось целым рядом причин, но во многих районах снижение рождаемости совпадало с увеличением числа абортов, и создавалось впечатление причинно-следственной связи между этими фактами. В Ленинграде количество абортов на тысячу населения с 1924 по 1928 г. выросло в 6 раз; в 1924 г. на 100 рождений приходился 21 аборт, а в 1928 г. – 138. В Москве в 1930-х абортов было вдвое больше, чем рождений. Если добавить нелегальные аборты, проблема была действительно серьезной.
В 1920-х годах, легализуя аборты, власти понимали бесполезность репрессий и пытались стимулировать рождаемость оказанием материальной помощи матери и ребенку. В 1930х выяснилось, что рождаемость снижается не из-за бедности: более состоятельные городские семьи рожали меньше детей, чем бедные. Более образованные работающие женщины не хотели рожать много детей, но их желания были властям глубоко безразличны. В отличие от 20-х годов, в спорах об абортах теперь фигурировали преимущественно демографические аргументы: государству нужны новые работники (и, хотя об этом не говорили вслух, солдаты). Женщинам, которые протестовали против запрещения абортов, а таких писем было очень много, Николай Крыленко ответил, что считать "свободу аборта" одним из гражданских прав женщины – большая ошибка. О том, что так считал сам Ленин, нарком юстиции, естественно, умолчал. Другой руководящий товарищ объяснил, что материнство не только биологическая, но и общественная, государственная функция и моральная обязанность.
То, что, запрещая аборты, думали не о здоровье женщин, а только о примитивно понятых интересах государства, доказывается тем, что запрещение абортов не дополнялось заботой о создании более гуманных и цивилизованных форм контрацепции, как предлагали русские медики еще в 1913 г. После запрещения аборта работа по пропаганде и развитию контрацепции была фактически свернута. Обучение применению противозачаточных средств исключили из числа обязанностей врачей женских консультаций, Центральная комиссия по борьбе с абортами была ликвидирована, печатание статей и популярных изданий по этому вопросу прекратилось. На протяжении 20-летнего периода запрета абортов в стране почти не занимались вопросами развития и совершенствования контрацепции. Репрессивное антиабортное законодательство оставалось в силе до 23 ноября 1955 г.
Существенно поднять рождаемость репрессивными мерами советской власти, разумеется, не удалось: после кратковременного подъема уже в 1938 г. рождаемость снова стала снижаться и в 1940-м вернулась к уровню 1935 г., до запрещения абортов. Зато доля внебольничных абортов достигла 80-90% (Садвокасова, 1969). После того как аборт был запрещен, он превратился в дорого оплачиваемое преступление. Возросла не только материнская смертность, но и число детоубийств.
Чтобы скрыть от собственного народа и зарубежных наблюдателей печальные итоги своей политики, власти перестали публиковать статистические данные. Уже в 1929 г., сразу же после выхода сборников "Аборты в 1925 году" и "Аборты в 1926 году", вся информация по этой проблеме была засекречена, стала ведомственной монополией Минздрава СССР. Ведомственная же статистика не только недоступна объективной критике, но, как правило, ненадежна, ибо отражает не столько реальное положение вещей, сколько конъюнктурные интересы соответствующего ведомства. Первая с 1929 г. официальная публикация о числе абортов в СССР вышла только в сентябре 1988 г. Заодно со статистикой были прикрыты и другие демографические исследования.
Ликвидация науки
Изменилось и отношение к науке в целом. В 1920-х годах в СССР проводилось много исследований по проблемам пола, как биолого-медицинских, так и социальных. Я уже упоминал сексологические опросы, но было и многое другое. Выдающиеся этнографы Владимир Богораз-Тан и Лев Штернберг были пионерами в исследовании "сексуального избранничества", ритуального трансвестизма и смены пола у народов Сибири и Севера. Филолог-классик Ольга Фрейденберг (двоюродная сестра Бориса Пастернака) изучала половой и сексуальный символизм в античной литературе. Михаил Бахтин, с перерывами на ссылки, разрабатывал свою концепцию средневековой смеховой культуры (его книга о Рабле вышла в 1965 г., но была подготовлена задолго до войны).
Огромной популярностью в 1920-х годах пользовался фрейдизм. Как писали в 1925 г. крупнейшие советские психологи Л. С. Выготский и А. Р. Лурия, "у нас в России фрейдизм пользуется исключительным вниманием не только в научных кругах, но и у широкого читателя. В настоящее время почти все работы Фрейда переведены на русский язык и вышли в свет. На наших глазах в России начинает складываться новое и оригинальное течение в психоанализе, которое пытается осуществить синтез фрейдизма и марксизма при помощи учения об условных рефлексах". (Выготский, Лурия, 1989. С. 29). "Все мы были под влиянием Фрейда", – вспоминала о своем поколении известный психиатр и психофизиолог Н. Н. Трауготт. Среди студентов даже ходила частушка:
Аффекты ущемленные и комплексы везде.
Без Фрейда, без Фрейда не проживешь нигде.
(Эткинд, 1993. С. 214)
В стране функционировали Русское психоаналитическое общество, Государственный психоаналитический институт и Детский дом-лаборатория. Большим достижением московских психоаналитиков было издание многотомной "Психологической и психоаналитической библиотеки" под редакцией профессора Ивана Ермакова, который интересовался не только медицинскими, но и культурологическими аспектами психоанализа. Психоанализу покровительствовали Лев Троцкий и знаменитый ученый-полярник и организатор советской науки Отто Юльевич Шмидт. Существенную дань психоанализу, с теми или иными теоретическими коррективами и критическими замечаниями, отдали такие выдающиеся деятели русской культуры, как Сергей Эйзенштейн, Всеволод Иванов, Николай Евреинов, Евгений Замятин, Михаил Зощенко, Михаил Бахтин и др. Советский Союз был официально представлен во Всемирной лиге сексуальных реформ; ее пятый конгресс в 1931 г. должен был пройти в Москве (главным пунктом повестки дня был "Марксизм и половой вопрос"), но не состоялся, и его провели в 1932 г. в Брно.
К 1930-м годам все это постепенно становится ненужным, опасным, а затем запретным. Уже в августе 1925 г. был закрыт Психоаналитический институт; между прочим, сотрудников его Детского дома обвиняли в том, что они стимулируют сексуальное созревание детей, которые якобы занимались онанизмом чаще, чем дети из родительских семей (это характерно для любых детских домов). Свертываются и подвергаются идеологическому разгрому другие науки о человеке и обществе – социология, социальная психология; психология превращается в служанку педагогики и т. п. Многие ученые исчезают в тюрьмах ГУЛАГа, а их печатные труды уничтожаются или попадают в так называемые спецхраны (отделы специального хранения), где их можно получить только по специальному разрешению, завизированному КГБ или, позже, партийными органами. А поскольку упоминать эти имена и труды в печати запрещено, они предаются забвению. Другие авторы замолкают или переключаются на более безобидную тематику.
Сексуальное просвещение, которого и раньше было немного, полностью заменяется "моральным воспитанием". Обоснование этому дал не кто иной, как А. С. Макаренко. Макаренко начинает с совершенно правильной критики физиологизации полового воспитания, когда все проблемы сводятся к "тайне деторождения". Половое воспитание, по Макаренко, есть часть нравственного воспитания, задачей которого является научить ребенка любить. Но из этих правильных посылок Макаренко почему-то делает вывод, что никаких собственно сексуальных проблем вообще не существует и разъяснять тут нечего:
"...С самого сотворения мира не было зарегистрировано ни одного случая, когда бы вступившие в брак молодые люди не имели бы достаточного представления о тайне деторождения, и, как известно... все в том же единственном варианте, без каких-нибудь заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест" (Макаренко, 1954. С. 233).
Возведя собственное сексологическое невежество в принцип, Макаренко считает сексуальное просвещение детей и подростков ненужным и вредным: "Никакие разговоры о "половом" вопросе с детьми не могут что-либо прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время. Но они опошлят проблему любви, они лишат ее той сдержанности, без которой любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое муд рое, усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чувство, а половое любопытство, делая его простым и доступным" (Там же. С. 256).
Звучит красиво и нравственно, но практически это не что иное, как традиционная фигура умолчания, оставляющая подростка один на один с его сексуальными проблемами и страхами. Кому служила большевистская сексофобия?
Каковы были причины и социальные функции этой беспрецедентной в XX в. сексофобии, приведшей к тому, что на одной шестой части суши земного шара сексуальность стала "неназываемой"?
Прежде всего, это причины политического порядка. Как точно подметил Оруэлл, чтобы обеспечить абсолютный контроль над личностью, тоталитарный режим должен деиндивидуализировать ее, выхолостить ее самостоятельность и эмоциональный мир. Причем главную опасность для него представлял не столько отчужденный физиологический секс, сколько индивидуальная любовь.
Связь сексофобии с деиндивидуализацией личности хорошо понимали Михаил Булгаков, Евгений Замятин и Андрей Платонов.
В романе Замятина "Мы" (1924, в России опубликован только в 1988 г.) люди, превращенные в безличные "нумера", распевают "Ежедневные оды Благодетелю", читают настольную книгу "Стансов о половой гигиене" и спариваются по выдаваемым Нумератором розовым талончикам. Крамола против Единого государства начинается с индивидуальной любви, а удаление фантазии (символ кастрации) освобождает человека одновременно и от любви, и от исторической памяти.
В рассказе Платонова "Антисексус" (1926, в России впервые напечатан в 1989 г.) рассказывается о новом аппарате, который позволяет устранить иррациональность секса.
"Неурегулированный пол есть неурегулированная ду-ша – нерентабельная, страдающая и плодящая страдания, что в век всеобщей научной организации труда... не может быть терпимо". Новый прибор устраняет из человеческих отношений половые чувства, позволяя каждому рационально регулировать свои наслаждения "и этим достигать оптимальной степени душевного равновесия, т. е. не допускать излишнего истощения организма и понижения тонуса жизнедеятельности. Наш лозунг – душевная и физиологическая судьба нашего покупателя, совершающего половое отправление, вся должна находиться в его руках, положенных на соответствующие регуляторы. И мы этого достигли" (Платонов, 1989. С. 170).
На первый взгляд, это пародия на популярные в 1920-х годах механистические эксперименты в области сексологии или сатира на тоталитарный строй в целом. Но платоновская антиутопия, в отличие от оруэлловской, не столько сатира, сколько художественно-философская рефлексия о принципиальной возможности или невозможности глубинного преобразования человеческой природы, причем рефлексия сугубо русская. Каковы бы ни были психодинамические истоки большевистской сексофобии, политически она способствовала утверждению всеобъемлющего социального контроля над личностью и фанатического культа Государства и Вождя. Вот как выразила это героиня романа Оруэлла:
"когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это – поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами – просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи? Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу" (Оруэлл, 1989. С. 151).
Cексуализация образа Вождя, превращение его в могучий фаллический символ, действительно имела место в массовой психологии и мифологии. В книге Юрия Борева "Сталиниада" приводятся фольклорные тексты, прямо указывающие на сексуальную мощь и полигамию Сталина:
Ой, калина-калина,
Много жен у Сталина...
По замечанию собирателя, эту частушку он услышал в 1936 г. от соседской домработницы и, как идейный мальчик, спросил: "Откуда ты, Даша, взяла, что у Сталина много жен? Это неправда". На что получил ответ: "В деревне люди говорят, а люди всё знают". Борев приводит также рассказы о сталинских оргиях с нагими вакханками и висящим под самым потолком большим моржовым фаллосом и о том, что Сталину, как мифическому дракону, приводили молодых девушек (Борев, 1990. С. 84, 153-154).
Сексофобия выполняла и вполне конкретные "прикладные" политические функции. Обвинения в половых извращениях, разврате, хранении или распространении порнографии часто использовались для расправы с политическими противниками и инакомыслящими. Сплошь и рядом эти обвинения были сфабрикованы, но даже если, что бывало крайне редко, их удавалось опровергнуть, человек оставался замаранным.
Одержимость "негативным" сексом помогала поддерживать силы и самим сотрудникам ЧК, среди которых было немало садистов, а другие просто нуждались в разрядке.
Жене расстрелянного секретаря ЦК ВКП(б) Петра Постышева следователи устраивали так называемый "цирк". Ее "притаскивали в большой кабинет, где уже находились шесть-семь молодых людей с жокейскими бичами в руках. Ее заставляли раздеться донага и бегать вокруг большого стола посреди комнаты. Она бегала, а эти ребята, годившиеся ей в сыновья, в это время погоняли ее бичами, добродушно выкрикивая поощрительные слова. А потом предлагали лечь на стол и показывать "во всех подробностях": "Как ты лежала под Постышевым…"" (Золотоносов, 1991. С. 99).
Сексофобию сталинских времен не следует излишне рационализировать или выводить из личных качеств "вождя народов". В известном смысле это была "народная политика", один из аспектов "культурной революции" начала 1930-х годов. В результате индустриализации и коллективизации страны, а также политических репрессий в начале 30-х социальный состав руководящих кадров партии и государства изменился. Место интеллигентов и выходцев из рабочей среды сплошь и рядом занимают вчерашние крестьяне, происходит своего рода "одеревенщивание городов" (Lewin, 1978. P. 52; Fitzpatrick, 1990).
Культурная и кадровая революция, в сочетании с массовыми репрессиями против специалистов, сопровождалась общим ростом антиинтеллектуализма. Для вчерашних крестьян антисексуальные аргументы были гораздо убедительнее, чем для предыдущих правящих элит, поскольку они опирались на их старые, осмеянные и оплеванные, но не исчезнувшие, религиозные запреты. В глазах этих людей секс действительно был грязным, а любые разговоры о нем – непристойными. Отказываться от реального секса они, разумеется, не собирались, но вычеркнуть его из (чужой) культуры им было легко, они делали это искренне и с удовольствием.
Жилищный вопрос Сексуальная культура не сводится к литературным метафорам и образам. Сексуальные практики и привычки советских людей больше всего зависели от жилищных условий. Миллионы людей многие годы, нередко всю жизнь, были вынуждены жить в общежитиях или коммунальных квартирах (см. Утехин, 2001). Взрослые женатые дети годами жили в одной комнате с родителями. О какой интимности можно говорить, когда все видно и слышно? Родившийся в 1940 г. Иосиф Бродский вспоминает:
"У нас никогда не было собственных комнат, чтобы затаскивать туда наших девочек, и у наших девочек комнат не было тоже. Наши романы были, главным образом, прогулочные и разговорные, набралась бы сногсшибательная сумма, если бы с нас тогда брали за километр. Старые склады, набережные реки в промышленных районах, твердые скамейки в мокрых скверах, холодные подъезды учреждений – вот типичные декорации первых наших пневматических услад" (Бродский, 1992. Т. 2. С. 333).
На вопрос "Что мешало вашей сексуальной жизни в СССР?" из 140 опрошенных Марком Поповским эмигрантов 126 назвали отсутствие квартиры, 122 – отсутствие отдельной спальни, 93 – излишнее внимание соседей по квартире (Поповский, 1984. С. 119). В 1981 г. треть так называемых молодых семей проживали совместно с родителями мужа или жены, хотя вели раздельное хозяйство, главной трудностью для них были организация домашнего хозяйства и напряженные отношения с родственниками (Голод, 1984. С. 91). А вот письмо, опубликованное "СПИД-инфо" в 1992 г.: