Зачем крутится ветр в овраге,
Волнует степь и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, угрюм и страшен,
На пень гнилой? – Спроси его!
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись! таков и ты, поэт:
И для тебя закона нет.
Этим "гордись" Пушкин подрывает все основы нравственности и общежития. Гордись не моральным поступком, не успехами разумного строительства; как раз наоборот, пусть толпа подчиняется законам разума, – гордиться в праве перед нею тот, кто ощущает в себе беззаконность стихийной воли. К морю Пушкин обращает привет: "Прощай, свободная стихия!" Море чарует его больше всего "грозной прихотью своей", "своенравными порывами".
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей,
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
И в человеке – лучшее, когда он "волей своенравной" подобен морю, да своенравная воля и прихоть волн, по мысли Пушкина, – одна и та же стихия. Он говорит о Байроне, обращаясь к морю:
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
11
Итак, Пушкин не устает славословить "упоенье", "пламень упоенья", "упоение страстей". И в то же время он оплакивает страсти, потому что они изнуряют дух. Он называет их не раз: "мучительные сны", он говорит: "страх живет в душе, страстьми томимой". Каждая страсть в разгаре своем – минутный экстаз: да будет она благословенна! Но как ужасны последствия страстей! Страсть, сгорая, оставляет горькое чувство, и от многих страстей накопляется многая горечь.
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней, –
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Надо прислушаться к словам Пушкина: "страстями сердце погубя", "где бурной жизнью погубил надежду, радость и желанье", "без упоенья, без желаний я вяну жертвою страстей", "душевной бури след ужасный". Вот кара: сердце, утомленное страстями, гаснет, холодеет; исчезает очарование, нет желаний, и жизнь подобна смерти. Эту мысль Пушкин высказывает несчетное множество раз: "уснув бесчувственной душой", "увядшее сердце", "души печальный хлад", "хладный мир души бесчувственной и праздной", "сердца тяжкий сон". Что же? значит, надо проклясть эти мгновенные вспышки, оставляющие такой печальный след? Нет, Пушкин не проклянет страсти. Как бы пагубна она ни была, все же она лучше прозябания. Только одно ненавидел Пушкин на земле, одно презирал в человеке: неспособность к страсти. Как душевная полнота есть высшее состояние личности, так бесстрастие – низшее, последняя нищета души. Один этот признак Пушкин и вкладывал в понятие толпы. Нелепо говорить о его аристократизме: чернь для него – те, кто живет бесстрастно, даже не тоскуя по душевной полноте; слово "хладная" у него – постоянный эпитет к слову "толпа" и встречается десятки раз во всевозможных сочетаниях: "хладная толпа", "хладный свет", "посредственности хладной" и т. п. У него чернь точно определяет себя: "Мы сердцем хладные скопцы". Холод чувств, мерзость тепловатых желаний и производимой ими мелкой суеты, точно ряби на плесневеющем пруде, – вот что он ненавидит всей душою. Здесь не может зародиться ни одна высокая мечта, ни один подвиг; здесь царит, по слову Пушкина, разврат, как гниль в пруду. Пушкин говорит черни: "В разврате каменейте смело", ибо в холоде сердце каменеет. Он много раз говорит: надо бежать от толпы, от суеты, надо жить "в строгом уединении, вдали охлаждающего света", он боится
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света.
Он говорит о Ленском:
От хладного разврата света
Еще увянуть не успев.
И самое страшное то, что сердце, перегоревшее в страстях, впадает именно в бесчувственность, становится бесстрастным и холодным, как сердце любого из толпы. Ущербному нет спасенья; пережив ли ряд страстей, или не знав их вовсе, – итог один: рано или поздно душу обнимает "печальный хлад". Молодость – пора страстей, хотя не для всех: большинство рождаются холодными; но зрелый возраст сравняет тех и других. Так думал Пушкин. Старость он неизменно определяет как "охлажденны лета"; он не задумываясь пишет: "Под хладом старости".
Все предопределено, и человек ни в чем не виновен. Холодный не может загореться восторгом, страстный не может не пылать, но не властен и продлить свое горение. Все печально и ничтожно на земле, кроме душевной полноты, – но она не в нашей воле; мы – как рабы, которым неведомый хозяин бросает подачки – минуты упоения. Подчас сердце Пушкина наполняется упоением горечи, и он вопрошает:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал?
12
Разумение Пушкина совершенно духовно, т. е. имеет своим предметом исключительно жизнь духа, так как в духе он видит не только единственное творческое начало и всеобщего двигателя, но и единственную реальность мироздания, веществу же приписывает лишь призрачное бытие, которое создается и определяется каждый раз данным состоянием духа.
Нет двух миров, но одна и та же стихия царит в природе и в духе. Диким воображением своим Пушкин как будто видит самый лик стихии, и однажды ему напомнил ее Петр:
Лик его ужасен,
Движенья быстры, он прекрасен,
Он весь как Божия гроза.
Человек бессилен повелевать своему духу, т. е. стихии, действующей в нем. Наше сознание только извещает нас о наступающем приливе или отливе стихийной силы, но не может их вызывать или даже в самой малой мере воздействовать на них. Поэтому Пушкин должен был безусловно отрицать рациональную закономерность духовной жизни, т. е. эволюцию, прогресс, нравственное совершенствование. Там, где полновластно царит своеволие стихии, не может быть никаких законов. Тем самым снимается с человека всякая нравственная ответственность.
Отсюда ясно, что Пушкин весьма слабо отличает моральное добро от зла. Он почти равно любит их, когда они рождены в грозе и пламени, и почти равно презирает, когда они прохладны, т. е. оценивает их больше по их температуре, нежели по качественному различию. Совершенство по Пушкину – не моральная категория: совершенство есть раскаленность духа, но равномерная и устойчивая, так сказать – гармоническое пылание ("Твоим огнем душа палима"). Когда будет составлен словарь Пушкина, то несомненно окажется, что никакие определительные речения не встречаются у него чаще, нежели слова пламя и хлад с их производными, или их синонимы, в применении к нравственным понятиям. В его обожании огня и отвращении к холоду сказывается то древнее знание человека, которое некогда привело народы к солнце– и огнепоклонству, к культу Агни, по-русски огня. Самую обитель Бога, небесные селения, он определяет как пламя ("Где чистый пламень пожирает несовершенство бытия").
Отсюда понятна также его затаенная вражда к культуре. Ему, как и нам, мир предстоит расколотым на царство стихии и царство разума. В недрах природного бытия, где все – безмерность, беззаконие и буйство, родилась и окрепла некая законодательная сила, водворяющая в стихии меру и строй. Но в то время как люди давно и бесповоротно признали деятельность разума за должное и благо, так что уверенность эта сделалась как бы исходной аксиомой нашего мышления, – Пушкин исповедует обратное положение. Как и мы, он хочет видеть человека сильным, прекрасным и счастливым, но в такое состояние возносит человека, по его мысли, только разнузданность стихии в духе; и потому он ненавидит рассудок, который как раз налагает на стихию оковы закона. Слово "свобода" у Пушкина должно быть понимаемо не иначе, как в смысле волевой анархии.
Пушкин различает два вида сознания: ущербный, дискурсивный разум, который, ползая во прахе, осторожно расчленяет, и мерит, и определяет законы, – и разум полноты, т. е. непосредственное интуитивное постижение. Ущербный разум – лишь тусклая лампада пред этим чудесным узрением, пред "солнцем бессмертным ума". Что Пушкин называет "умом", в отличие от рассудка, – тождественно для него с вдохновением: "Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии" ("O вдохновении и восторге", 1824 г.). Здесь весь смысл – в слове: "живейшему"; на нем ударение. Если бы критики, читая "Вакхическую песнь" Пушкина, сумели расслышать главное в ней – ее экстатический тон, – они не стали бы объяснять слова: "да здравствует разум!" как прославление научного разума. Это стихотворение – гимн вдохновенному разуму, уму-солнцу, которому ясно противопоставляется "ложная мудрость" холодного, расчетливого ума.
Разум порожден остылостью духа (думы, по его определению, суть "плоды подавленных страстей"). Там, в низинах бытия, где прозябают холодные, разум окреп и вычислил свои мерила, и там пусть царствует, – там его законное место. Но едва вспыхнуло пламя, – личность тем самым изъята из-под власти разума; да не дерзнет же он святотатственно стеснять бушевание страсти. Вот почему Пушкин, страшно сказать, ненавидит просвещение и науку. Для Пушкина просвещение – смертельный яд, потому что оно дисциплинирует стихию в человеческом духе, ставя ее помощью законов под контроль разума, тогда как в его глазах именно свобода этой стихии, ничем не стесненная, есть высшее благо. Вот почему он просвещение, т. е. внутреннее укрощение стихии, приравнивает к внешнему обузданию ее, к деспотизму. Эти два врага, говорит он, всюду подстерегают божественную силу:
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Иль просвещенье, иль тиран…
В "Цыганах" читаем:
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они;
и в уста Алеко он влагает такой завет сыну:
Расти на воле, без уроков…
Пускай цыгана бедный внук
Не знает неги просвещенья
И пышной суеты наук.
Сколько усилий было потрачено, чтобы забелить это черное варварство Пушкина! Печатали: "Там на страже – непросвещенье иль тиран", или: "Коварство, злоба и тиран", "Иль самовластье, иль тиран", и в песне Алеко: "Не знает нег и пресыщенья". Но теперь мы знаем, что Пушкин написал именно так.
Жизнь, учит Пушкин, – всегда неволя, но в огне неволя блаженная, в холоде горькая, рабство скупому закону. И кроме этой жизни нет ничего; рай и ад – здесь, на земле. История, поступательный ход вещей? – нет, их выдумали люди. Но есть три состояния стихии в человеческом духе: ущербные желания, экстазы и безмятежность полноты; есть действенность мелкая и презренная, есть героическая действенность, которая прекрасна и мучительна, и есть покой, глубокий, полный силы, чуждый всякого движения вовне. Кто осенен благодатной полнотою, тот вовсе не действует, и в этом смысле не живет; лишь тайный свет, безвольно излучаемый им, тревожит бодрствующих, ущербных.
13
Так учил Пушкин. Но он был поэт, а не философ. Мудрость, которую я выявляю здесь в его поэзии, конечно, не сознавалась им как система идей; но она была в нем, и наше законное право – формулировать его умозрение подобно тому, как можно начертать на бумаге план готового здания. Эти линии плана вполне реальны, ими определяется расположение частей, хотя в самом здании их не видно, – они заложены в камень и орнамент.
Есть разные виды самосознания. Человек, обладающий зрительной памятью, обычно не сознает своей природы, и все же он принадлежит к зрительному типу, что ясно для наблюдателя. Консерватор или революционер основывают свои убеждения, разумеется, на конкретных доводах философского, морального или практического порядка, но исследователь вскроет и в том, и в другом, как основной узор личности, врожденные склонности и несознанные усмотрения, которыми определяется характер их идей.
Эту сердцевину духа, этот строй коренных усмотрений я пытаюсь обнаружить в Пушкине; слежу линии его скрытого плана и черчу их на плоскости. Оттого так четко в моем чертеже то, что в самой поэзии Пушкина окутано художественной плотью. Я формулирую имманентную философию Пушкина, и мое изложение так же относится к его поэзии, как географическая карта – к самой стране, как линейный план – к зданию, как механическая формула – к самой машине.
Древнее знание живо в каждом из нас, оно сгустилось и затвердело на дне наших слов. Но мы не сознаем его, а Пушкин сознал в своем личном опыте. И это преимущество он купил дорогой ценой.
14
Пушкину не было дано ни ангельской полноты, ни той, противоположной, которую он знал в Петре, Наполеоне и Байроне. Судьба повела его как раз труднейшей дорогой – через страсти в душевный холод. Как Онегин,
Он в первой юности своей
Был жертва бурных заблуждений
И необузданных страстей, –
и как в Онегине, "рано чувства в нем остыли". Начиная с 1819 года он беспрестанно жалуется на возрастающую бесчувственность, последствие бурных страстей. Он "пережил свои желанья, разлюбил свои мечты", он живет "без упоительных страстей"; он жалуется: "тягостная лень душою овладела", "остыла в сердце кровь", "душа час от часу немеет, в ней чувств уж нет", "в сердце, бурями смиренном, теперь и лень и тишина", он говорит:
…С этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно;
он сравнивает себя с Онегиным:
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар погас.
Но он с юности знал тоску по совершенству. Еще в разгаре страстей его томило "смутное влеченье чего-то жаждущей души", – а эта тоска никогда не остается неутоленной. И оттого случилось, что на пороге зрелых лет предстал ему "ангел нежный" в виде женщины, –
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине.
Мы не знаем, кто она была; во всяком случае, это была живая женщина, и Пушкин любил ее как женщину, не отвечавшую ему любовью. Но он знал также, что это воплотилась пред ним его жгучая тоска по полноте, по самозабвению, как порою зной и жажда в пустыне рисуют путнику цветущий оазис-мираж. Он всегда говорил о ней двойственно: то как о живой женщине, то как о райском видении, сне. Он ее "узнал иль видел как во сне"; ее образ в нем – "сон воображенья", "души неясный идеал". Он говорит о ней:
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их муза после оживила.
И весь жар сердца, еще горевший в нем, на долгие годы сосредоточился в этом образе. То был его собственный лучший лик, мечтаемое им совершенство. О ней он вспоминал в "Разговоре книгопродавца с поэтом":
Душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Ей говорит в Посвящении к "Полтаве":
Твоя далекая пустыня,
Последний звук твоих речей –
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
Он долго лелеял память о том часе, когда ее образ впервые просиял пред ним – или в его душе. Эту внутреннюю встречу он изобразил в "Ангеле", и в черновиках того Посвящения есть строка: "Верь, ангел, что во дни разлуки…", и в другом месте он говорит о ней же:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужны ей.
Об этой же встрече он рассказал и в "Бахчисарайском фонтане". Гирей не забудет Марии; после ее смерти
Он снова в бурях боевых
Несется мрачный, кровожадный,
Но в сердце хана чувств иных
Таится пламень безотрадный.
Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит с безумием вокруг,
Бледнеет, будто полный страха,
И что-то шепчет, и порой
Горючи слезы льет рекой…
И смысл всей поэмы выражен ясно в одной строфе:
Так сердце, жертва заблуждений,
Среди порочных упоений
Хранит один святой залог,
Одно божественное чувство.