"Арзамас" собрал весь цвет тогдашней литературы; зачислен был в него заочным членом и лицеист Пушкин: присутствовать на заседаниях он не мог, так как лицеистов из Царского Села не выпускали. Вспомним, раз уж речь зашла о Лицее, что первым товарищем Пушкина, с которым он познакомился на вступительных экзаменах, был Костя Гурьев, которого вскоре изгнали из учебного заведения за "развратное поведение" (в тринадцать-то лет, каково!) В дальнейшем Гурьев нашел себе должность по вкусу - секретарем нашего посольства в Стамбуле - не без протекции, вероятно, родственницы, Марьи Дмитриевны Гурьевой, бывшей замужем за тогдашним канцлером Карлом Васильевичем Нессельроде.
Скучая в южной ссылке в 1822–1824 годах, Пушкин подружился с Вигелем, чему способствовали общие "арзамасские" знакомства. Филипп Филиппович был тогда бессарабским вице-губернатором. Тоже, между прочим, любопытно: кто оказывал Вигелю протекцию по службе? По вздорности нрава заметной карьеры Вигель не сделал, и бросало его на самые разные должности. В Бессарабию он попал по знакомству с всесильным новороссийским губернатором графом Михаилом Семеновичем Воронцовым. Из-за графини Елизаветы Ксаверьевны любовники ее устраивали дуэли; у графа же, по-видимому, иное было на уме.
В том, что на Пушкина со стороны Филиппа Филипповича не было никаких поползновений, невозможно сомневаться. Стихотворная строка: "но Вигель, пощади мой зад!" - не более чем метафора. Вигель, судя по всему, был педофил, и, по мере старения, как водится, все менее удачливый.
Не в этом ли причина особенной желчности его "Записок", с которых списывают подробности о пушкинской эпохе все беллетристы уж полтораста лет? О каждом Вигель мог отпустить язвительное словцо. Некоторых приятелей по "Арзамасу", однако, миловал. Душе Блудова, по его словам, близка была "непорочная любовь с ее чистейшими нежнейшими восторгами и дружба, весьма немногим прежде, ныне же почти никому непонятная". Дмитрий Васильевич Дашков был, вспоминает Вигель, "весь любовь и чувство; был чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив, но необычайная сила рассудка, коим одарила его природа, останавливала его в пределах умеренности".
"Арзамас" существовал года три, входили в него люди, бывшие уже в чинах, но сравнительно молодые, лет до тридцати. Собирались они друг у друга и упражнялись в шутках по адресу ветеранов отечественной словесности из "Беседы любителей русского слова", в которой заседали старики, увешанные лентами и звездами: Державин, Шишков, Хвостов.
Кое-какие молодые люди, благоговея пред сединами, тоже заглядывали в державинский дом на Фонтанке, где был штаб "Беседы". Например, Степан Петрович Жихарев. Он тоже восемнадцатилетним юнцом поступил в Иностранную коллегию (было это в 1806 году) и сразу познакомился с Вигелем. "Прелюбезный молодой человек, - писал Жихарев, - очень сведущ во французской литературе, знает французский язык в совершенстве и пишет на нем свободно".
Служба в коллегии много времени не занимала, но в дежурные дни приходилось оставаться на ночь, в компании двух сослуживцев (то-то шли разговоры… являлась, надо полагать, и бутылка рому…) Остальное время проходило в визитах, приемах и ежевечерних посещениях театра, о которых повествуют "Записки чиновника" (названные так Жихаревым его мемуары). Из "Беседы" Жихарев все же переметнулся в "Арзамас", зная и прежде многих из его постоянных членов. В частности, Жуковского, знакомого с ним по московскому университету и в столицу, где никто еще его не знал, перебравшегося позже Жихарева.
Наводит на некоторые подозрения привязанность юного Жихарева к маститому Ивану Ивановичу Дмитриеву, но не исключено, что это была всего лишь дань начинающего литератора живому классику русской поэзии. Из стихов Дмитриева, ныне совершенно забытых, есть один прелестный романс:
Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь.
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь…
Согласитесь, весьма свежо! Литераторы в XVIII веке бывали крупными чиновниками, а дворянская служба начиналась обыкновенно в гвардии, куда записывали с пеленок (чтоб шло производство в чины). Дмитриев служил в гвардейском Семеновском полку, квартировавшем в Петербурге за Фонтанкой. Это место старожилы и сейчас называют "семенками": от ТЮЗа, стоящего на бывшем полковом плацу, до Московского проспекта. Названия улиц в "семенках" петербуржцы запоминали по бессмысленной, но милой речевке: "Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины" - Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая… Опять отвлеклись. Вернемся к нашему поэту.
Тридцати шести лет, по воцарении Павла I, Иван Иванович, как многие, скучавшие по беспечным дням Екатерины Великой, вышел в отставку в чине полковника. Это зима 1796–1797 годов. Именно в Крещенье, радуясь тому, что не надо в мороз отправляться на парад по случаю водосвятия (многие тогда сильно померзли, факт исторический), Дмитриев лежал у себя на диване и читал французский роман "Заговор Венеры". Вдруг вошел полицмейстер и объявил, что поэт наш арестован. Оказалось, Дмитриева и приятеля его Лихачева обвиняют по доносу в заговоре против только восшедшего на престол Императора.
Дознание продолжалось дня три, в течение которых неповинный Дмитриев находился в доме петербургского губернатора Архарова. Милая деталь: как-то заглянул в комнату мальчик, племянник губернатора. Поэт приласкал его и спросил, что ему надобно. Мальчик отвечал, что тоже пишет стихи и хотел бы, чтоб Дмитриев их поправил… Заговора, конечно, никакого не обнаружилось. Оказалось, что донос написал крепостной мальчик Лихачева, желавший получить за это вольную. Здесь много пищи для воображения: что за мальчик такой крепостной, что за дело ему до Дмитриева…
Иван Иванович жил в Москве, писал стихи и басни. При учреждении министерств в начале 1810-х годов Александр I назначил Дмитриева министром юстиции. Пришлось возвращаться в Петербург. Министерство находилось в доме Шувалова на Итальянской (ныне "дом медицинского просвещения"). Современники заметили, что тотчас министерство наполнилось молодыми людьми прекрасной наружности. Явился среди прочих и Дмитрий Васильевич Дашков, который был "высок ростом, имел черты лица правильные и красивые, вид мужественный и скромный вместе"; приходился он, впрочем, господину министру двоюродным племянником. Он и сменил дядюшку, которому уж было под шестьдесят, на посту министра.
Поэт вновь удалился в Москву. Построил дом на Спиридоньевке, у Патриарших прудов, и там, на воле, в сени рощ, при трелях соловьев дожил до глубокой старости… Вкусы его были совершенно русского барина: квас, пироги, малина со сливками… Заслуживает внимания исключительная привязанность его с юности до седых волос к кузену и сверстнику, Платону Петровичу Бекетову, известному своей издательской деятельностью. Оба остались неженаты. По-видимому, несправедливо современники подозревали Дмитриева в связи с женой приятеля, П. Г. Северина. Сына ее, Дмитрия, тоже впоследствии причастного к "Арзамасу", называл поэт: "мой пюпиль" (т. е. "воспитанник", по-французски). Но нежность к сыну вовсе не обязательно подразумевает любовь к матери его.
Дашков был женат на Елизавете Васильевне Пашковой, младше его на двадцать лет и на сорок лет пережившей супруга, скончавшись в 1890 году. Раз уж вспомнилась фамилия Пашковых, уточним, как обстояло дело в России с так называемым женским неравноправием. В том, что свобода обеспечивается материальной независимостью, мало кто усомнится, а русские женщины обладали правами наследования и распоряжения имуществом, часто бывая значительно богаче своих мужей, естественным образом попадавших в зависимость (чисто русское понятие: "подкаблучник").
Был во времена Елизаветы Петровны богатейший сибирский золотопромышленник Иван Мясников, простой мужик, из старообрядцев. Взял в жены Татьяну Борисовну - из семьи Твердышевых, таких же, как он, крепко стоявших на ногах рудопромышленников, заведших железоделательные заводы на Урале. Так получилось, что братья Татьяны Борисовны умерли без наследников - и вот, благодаря жениному приданому, Иван Мясников сделался одним из богатейших людей в России.
У Ивана тоже почему-то не осталось сыновей, только четыре дочери, которых он повыдавал замуж за дворян, облагодетельствовав, таким образом, целый ряд известнейших дворянских фамилий.
Старшая Мясникова, Ирина Ивановна, была за Петром Афанасьевичем Бекетовым, братом неудавшегося фаворита, сестра которого была матерью поэта И. И. Дмитриева. Дарья Мясникова выдана за Александра Ильича Пашкова, обрусевшего и обедневшего польского шляхтича. Сын их, Василий Александрович Пашков, стал обер-гофмаршалом, а его, в свою очередь, дочери выданы: Татьяна - за князя И. В. Васильчикова, председателя Государственного Совета и Комитета министров; Евдокия - за графа В. В. Левашова, занимавшего одно время те же должности; Елизавета, как уже знаем, за министра юстиции Д. В. Дашкова.
Аграфена Мясникова была за бригадиром А. Н. Дурасовым; самая младшая, Екатерина, вышла за статс-секретаря Екатерины II Григория Васильевича Козицкого. Вот одному только Козицкому из мясниковских капиталов досталось 19 тысяч крепостных душ, не считая денег, заводов и драгоценностей. Естественно, что и его, в свою очередь, дочери считались весьма выгодными невестами: Александра Григорьевна составила счастье эмигранта-роялиста Жана Лаваля (дочь ее - одна из "русских женщин", отправившихся за мужьями-декабристами в Сибирь, княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая); Анна Григорьевна Козицкая была второй женой князя А. М. Белосельского-Белозерского.
Поучительно, что к мясниковскому наследству причастны такие известные своей независимостью и гордостью нрава дамы, как Евдокия Ростопчина и Аграфена Закревская. Одна сама писала стихи, и называли ее "русской Сафой"; другой посвящали стихи классики русской поэзии.
Евдокия Петровна - урожденная Сушкова, мать которой была внучкой Дарьи Ивановны Мясниковой. Рано осиротев и воспитываясь у деда, она, чтоб избавиться от несносной опеки, постаралась выйти замуж как можно скорее. А. Ф. Ростопчин, на два года ее младше, занимался своими делами, предоставив супруге возможность (а как не предоставить, денежки-то ее!) - разъезжать по заграницам, писать стихи, быть увенчанной лаврами в Риме.
Аграфена Федоровна была дочерью графа Федора Андреевича Толстого, женатого на Дурасовой. И она мужа своего А. А. Закревского (между прочим, московского генерал-губернатора) ни в грош не ставила, окруженная множеством поклонников и любовников, один из которых, Евгений Баратынский, восклицал: "Как Магдалина, плачешь ты, и как русалка, ты хохочешь". Вообще Аграфена Закревская - как ее Пушкин называл, "беззаконная комета в кругу расчисленных светил" - терпеть не могла женского общества, все время проводя с мужчинами.
Где тут домостроевские порядки, терема, в которых запирали от посторонних глаз красавицу-жену! Наоборот, неприкаянным, бедным мужьям, оставленным дома вояжирующими по заграницам женами, приходилось устраивать личную жизнь по собственному разумению.
Глава 3
Галерная улица
Русский ли город Петербург? - Галерная, д. 33: продолжение легенды. - "Дом интермедий" в театральном зале Н. Н. Шебеко. - "Шарф Коломбины". - Дата рождения М. А. Кузмина. - В каких предметах разбирался поэт. - Игра "в тигры", как элемент самопознания. - Гимназии на Васильевском острове. - Верный друг Юша Чичерин. - "Александрийские песни". - Дачный театр в Териоках. - Смерть Н. Н. Сапунова. - Профиль А. А. Блока и взор М. А. Кузмина
Один из вечных предметов спора в России: русский ли город Петербург. Есть, действительно, серьезные аргументы в пользу того, что не совсем русский, но в то же время совершенно очевидно, что ни на один из европейских городов он не походит. Менее всего на Амстердам и Венецию, которым его постоянно уподобляют. Возможно, что называть его следует все-таки русским городом, но противоестественным. Тому можно привести множество примеров. Хотя бы порядок нумерации улиц: в России повсюду нечетная сторона улицы левая, а у нас обязательно правая. Или вот: везде в России дома на берегах рек повернуты к воде задом, чтоб удобнее было сбрасывать в воду всяческую дрянь. В Петербурге же набережные составляют лучшее украшение города. По отношению к стране в Петербурге поменялись местами зад и перед - что следует отметить в развитие мысли, намеченной в начале нашего сочинения.
Но не всегда было так. В первые годы существования невской столицы дома были повернуты задом к Неве. Куракинский дом, в котором разместилась Иностранная коллегия, имел парадный двор со стороны Галерной улицы, параллельной набережной. Со временем этот участок застроили, сейчас это дом 33 по Галерной, заметный двумя непропорционально высокими окнами на рустованном фасаде и навесом с фонарями над входом.
Отметим уж сразу, чтоб к этому не возвращаться: в петербургской жизни 1990-х годов это место не должно быть забыто. Великолепный особняк, слава Богу, не превратили в какое-нибудь режимное учреждение с наглухо закрытым входом, а открыли здесь клуб Адмиралтейского завода, под романтичным названием "Маяк". Клуб влачил обычное существование в советские годы: кружок художественного шитья, изостудия, вечера танцев "для тех, кому за 30". Но вот вышла свобода, а параллельно замерла жизнь крупных ленинградских заводов, которым оказалось не до художественной самодеятельности и кинолекториев. "Маяк" стали сдавать в аренду. И так удачно все совпало, что именно здесь функционировала года четыре самая популярная в городе гей-дискотека. Можно быть уверенным, что ни в одном европейском городе геям и лесбиянкам не приходилось резвиться в столь роскошных интерьерах. Национальный характер Петербурга отразился и в этом факте. Публика бывала здесь разная, не обязательно с панели. Может быть, историки будущего отметят новые выдающиеся имена в летописи дома на Галерной.
Вернемся к началу XX века. Дом принадлежал тогда шталмейстеру Н. Н. Шебеко. Личность, если угодно, примечательная: председатель общества призрения бедных детей в Петербурге. Мать его, рожденная Гончарова, приходилась племянницей жене Пушкина, а известна особой доверенностью к ней княжны Екатерины Михайловны Долгорукой (светлейшей княгини Юрьевской, второй жены Императора Александра Николаевича). Эта Марья Ивановна Шебеко успешно боролась за концессии на строительство железных дорог со знаменитым К. Ф. фон-Мекком, миллионное состояние которого позволяло вдове его, Надежде Филаретовне, содержать одно время нашего Чайковского. Железнодорожные концессии в прошлом веке приносили фантастические доходы. К числу крупнейших заправил этого бизнеса принадлежали и фон-Дервизы, во владении которых находился ряд участков между Английской набережной и Галерной, в том числе и этот.
Обстоятельства перестроек дома довольно темны, но кажется, по проекту А. П. Максимова в 1909 году устроен в нем театральный зал в стиле рококо, с эффектной скульптурой Аполлона, бряцающего на лире над порталом сцены. Красивы фойе: зал с зеркалами, штофными обоями и золоченой лепкой; мавританская гостиная; неизбежный грот с гипсовыми сталактитами. В таком виде и сдавался в аренду "театральный зал Н. Н. Шебеко".
В 1910 году давал здесь спектакли новый театр - "Дом интермедий". Он открылся 12 октября, в самом начале сезона. Публика собралась отборная: художники, музыканты, журналисты. Приятно радовало то, что представление шло под звон бокалов и стук вилок и ножей: публика разместилась за столиками в зале, на сцене которого происходило действо. Тогда это было в новинку. Заказывали шампанское, кокетничали с дамами, узнавали знакомых, которых не видели все лето. Уж наверное вились прекрасные юноши возле сухощавого невысокого господина в сюртуке с пестренькой жилеткой. Поздравляли с недавним юбилеем; он уверял, что исполнилось ему 35, несколько уменьшая возраст, но не настолько, чтоб было совсем невероятно. "Михаил Алексеевич!", "Мишенька!", "Миша!" - слышалось отовсюду. На сцене шла пантомима "Шарф Коломбины".
Пантомима - жанр, по-видимому, утративший популярность, как и бывшие некогда в моде "живые картины". Между тем искусство выражения мысли через жест, мимику, взгляд, требующее известной взыскательности и точности, достигаемых дисциплиной и упорными тренировками, это искусство как-то особенно сродни рассматриваемому нами предмету. Когда смутный намек, движение глаз, щелчок пальцами или вибрация кончика языка, проводимого по губам, служат знаком для посвященного. Порывшись в памяти, читатель мог бы наверняка припомнить какого-нибудь глухонемого, настоящего или играющего роль…
Сюжет пантомимы оказался, в некотором смысле, пророческим для создателя этого спектакля - Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Таково уж свойство литературных сюжетов эпохи символизма (пьеса была сочинена модным тогда австрийским автором Артуром Шницлером): они ли воздействовали на своих авторов, авторы ли строили свою жизнь, как произведение искусства?
Коломбина любит Пьеро, но выходит замуж за Арлекина. Накануне свадьбы любовники сговариваются вместе покончить с собой, но Пьеро выпивает яд первым, а Коломбина не может этого сделать и убегает. На свадебном пиру в окне мелькает силуэт мертвого Пьеро, его возлюбленная устремляется к нему. Ревнивый Арлекин запирает все двери. Коломбина остается наедине с мертвецом и в ужасе выпивает яд.
Не так ли Мейерхольд предпочел отвернуться от задушенного большевиками эстетизма "серебряного века", из которого вышел, но и революционный брак его с Троцким и прочим "пролеткультом" завершился гибелью народного артиста республики в подвалах Лубянки?
Впрочем, читатель и сам может предложить любое другое истолкование и пристроить аллегорию к иным обстоятельствам.
Музыку к пантомиме писал венгр Энре Донаньи, а костюмы и декорации исполнил Николай Николаевич Сапунов. О художнике надо подробнее.
Сапунов - москвич, как по происхождению (его батюшка владел свечным заводиком на Шаболовке), так и по живописи - широкой, свободной, не задерживающейся на мелочах отделки, казалось бы, непрочной (он слабо грунтовал холсты, маслу предпочитал темперу, под которой проступала сетка переплетающихся нитей) - живописи, в сущности, эскизной, тем и покоряющей, захватывающей своей недосказанностью, подразумеваемостью. Сапуновские "карусели" и натюрморты (он писал всегда только мертвую природу, бумажные цветы) - это одно из ярчайших выражений той забубенной русской тоски, которая заставляет мыкаться несчастную душу нашего народа между монастырем и будуаром (по образному выражению гонителя Ахматовой товарища Жданова).
В 1906 году Мейерхольд пригласил Сапунова писать декорации и рисовать костюмы к постановке "Балаганчика" А. А. Блока, поэта, тогда еще только начинавшего выходить на широкую публику. Постановка была в театре Комиссаржевской на Офицерской улице. Вера Федоровна переживала недолгий творческий роман с Мейерхольдом, искала, как тогда выражались, новых форм, нового слова. И вот привлекла режиссера-новатора. Музыку писал композитор Михаил Алексеевич Кузмин.
Поскольку надо же когда-то начать о Кузмине, вот здесь и начнем. Тем более, что "Дом интермедий" был его детищем.
Кузмин родился 6 (18) октября 1872 года. Упорно омолаживая себя на три года, он добился того, что в энциклопедиях и даже на надгробной плите значится: 1875, но поэт и переводчик Г. Г. Шмаков, занявшийся творчеством Кузмина еще в 1960-е годы, когда о нем помнили только "шабли во льду, поджаренную булку" (и то немногие), установил точную дату, не поленившись заглянуть в церковные метрические книги.