Эти два, по-видимому, противоположные друг другу явления, а именно сохранение типа при изменении языка и сохранение языка при изменении типа, все же находятся в тесной взаимной связи и во многих случаях идут рука об руку. Примером этого может служить расселение арабов вдоль северного берега Африки. В общем, арабский элемент сохранил свой язык; но в то же время браки с туземными расами были обыкновенны, так что у потомков арабов часто сохранялся их язык и изменялся тип. С другой стороны, туземцы до некоторой степени отказались от своих языков, но продолжали вступать в браки между собой, и, таким образом, их тип сохранился. Поскольку какое-либо изменение этого рода находится в связи со смешением, изменения того или другого типа всегда должны происходить одновременно, и их причисляют к изменениям топа или к изменениям языка, смотря по тому, на тот или на другой народ обращено наше внимание, или, в некоторых случаях, смотря по тому, какое изменение резче выражено. Случаи полной ассимиляции без всякого смешения между подвергающимися этому процессу народами, по-видимому, редки, или даже их вовсе не бывает.
Случаи неизменности типа и языка и изменения культуры гораздо более многочисленны. В самом деле, все историческое развитие Европы, с доисторических времен, представляет бесконечный ряд примеров этого процесса, который, по-видимому, совершается гораздо легче, так как ассимиляция культур происходит повсюду без фактического смешения крови, как результат подражания. Доказательства диффузии культурных элементов можно найти в каждой культурной стране, охватывающей области, где говорят на нескольких языках. В Северной Америке хорошим примером этого служит Калифорния, так как там говорят на нескольких языках и наблюдается известная степень дифференциации типа, но в то же время преобладает значительное однообразие культуры[96]. Другим примером может служить побережье новой Гвинеи, где, несмотря на значительную местную дифференциацию, преобладает известный, довольно характерный, тип культуры, идущей рука об руку со значительной дифференциацией языков. Из народов, стоящих на более высокой ступени цивилизации, можно привести, как пример, обитателей всего района, находящегося под влиянием китайской культуры.
[75]
Эти соображения в достаточной степени выясняют, что, по крайней мере, в настоящее время судьба анатомического типа, языка и культуры не непременно одинакова: тип и язык народа могут остаться неизменными, а его культура может измениться; неизменным может остаться его тип, но его язык может измениться; или его язык может остаться неизменным, а тип и культура - измениться. Итак, очевидно, что попытки классификации человечества, основанные на нынешнем распределении типов, языков и культуры, должны приводить к различным результатам, смотря по точке зрения: классификация, опирающаяся главным образом на одни типы, приведет к установлению системы, представляющей более или менее точно кровное родство людей, не совпадающее непременно с их культурными связями; точно так же как классификации, основанные на языке и культуре, не должны непременно совпадать с биологической классификацией.
Если это верно, то такой проблемы, как вышеупомянутая арийская, в действительности, не существует, так как эта проблема - прежде всего лингвистическая, относящаяся к истории арийских языков; предположение же, согласно которому этот язык в течение всего хода истории должен быть языком известного определенного народа, между членами которого всегда существовало кровное родство, равно как и другое предположение, согласно которому этому народу всегда должен был быть присущ известный культурный тип, - совершенно произвольны и не согласны с наблюдаемыми фактами.
Тем не менее, следует признать, что теоретическое рассмотрение истории типов человечества, языков и культур заставляет нас предполагать, что в раннюю эпоху существовали такие условия, при которых каждый тип был гораздо более изолирован от остального человечества, чем в настоящее время. Поэтому культура и язык, принадлежащие отдельному типу, должны были оказываться гораздо резче обособленными от культуры и языка других типов, чем в нынешний период. Правда, такого состояния нигде не наблюдалось, но из наших сведений об историческом развитии почти неизбежно вытекает предположение, согласно которому оно существовало в очень ранний период развития человечества. Если это так, то возник бы вопрос: характеризовалась ли изолированная группа в ранний период непременно одним типом, одним языком и одной культурой, или в такой группе могли быть представлены разные типы, разные языки и разные культуры.
Историческое развитие человечества представляло бы более простую и более ясную картину, если бы мы были вправе предположить, что в первобытных обществах эти три явления находились в тесной взаимной связи. Однако подобное предположение совершенно недоказуемо. Наоборот, при сравнении нынешнего распределения языков с распределением типов представляется правдоподобным, что даже в самые ранние эпохи биологические еди-
[76]
ницы могли быть шире, чем лингвистические, и, вероятно, шире, чем культурные единицы. По моему мнению, можно утверждать, что во всем мире биологическая единица - если не обращать внимания на мелкие местные различия - гораздо шире, чем лингвистическая единица: иными словами, группы людей, являющиеся по телесному виду столь близко родственными, что мы должны рассматривать их как представителей одной и той же разновидности человечества, обнимают собой количество индивидуумов, значительно превышающее число людей, говорящих на таких языках, о которых нам известно, что они генетически родственны друг другу. Примеры этого рода можно указать во многих частях света. Так, европейская раса - разумея под этим термином приблизительно всех тех индивидуумов, которых мы без колебания причисляем к членам белой расы - обнимала бы народы, говорящие на индоевропейских, на баскском и на урало-алтайских языках. Западно-африканские негры представляли бы индивидуумов известного негритянского типа, говорящих, однако, на разнообразнейших языках. То же самое можно было бы сказать, из азиатских типов, о сибиряках; из американских типов, - о части калифорнских индейцев.
Поскольку у нас имеются исторические свидетельства, нет оснований полагать, что когда-либо существовало меньшее число различных языков, чем теперь; наоборот, все наши данные свидетельствуют о том, что в прежние времена языков, не находящихся в родстве между собой, было гораздо больше, чем теперь. С другой стороны, число вымерших типов представляется скорее небольшим, так что нет оснований предполагать, что в ранний период существовало более точное соответствие между количествами различных лингвистических и анатомических типов. Итак, мы приходим к тому заключению, что в раннюю эпоху каждый человеческий тип, вероятно, существовал в виде нескольких небольших изолированных групп, у каждой из которых были свой язык и своя культура.
Мы можем заметить здесь, что, с этой точки зрения, значительное разнообразие языков во многих отдаленных горных местностях не должно быть объясняемо как результат постепенного вытеснения остатков племен в недоступные округа, но скорее оно представляется пережитком такого более древнего общего состояния человечества, когда каждый материк был населен сравнительно небольшими группами людей, говорившими на разных языках. Нынешнее соотношение должно было развиться путем постепенного исчезновения многих древних племен и их поглощения или устранения другими, занявшими, таким образом, более обширную территорию.
Как бы то ни было, наиболее вероятным оказывается предположение, согласно которому нет надобности допускать, что первоначально всякий язык и всякая культура были приурочены к одному типу, или что всякий тип и всякая культура были приурочены
[77]
к одному языку; словом, что когда-либо существовало точное соответствие между этими тремя явлениями.
Из предположения, согласно которому между типом, языком и культурой первоначально существовало точное соответствие, вытекало бы и дальнейшее предположение, согласно которому эти три черты развивались приблизительно в один и тот же период и притом развивались совместно в течение продолжительного времени. Это предположение никоим образом не представляется правдоподобным. Те основные человеческие типы, представителями которых являются негроидная и монголоидная расы, должны были дифференцироваться задолго до образования форм речи, ныне признаваемых в мировых лингвистических семьях. По моему мнению, даже дифференциация важнейших подразделений великих рас предшествует образованию существующих лингвистических семей. Во всяком случае, биологическая дифференциация и образование речи были в этот ранний период подвержены действию тех же самых причин, которые ныне действуют на них, и весь наш опыт показывает, что эти причины могут вызывать значительные изменения в языке гораздо скорее, чем в человеческом теле. Главным образом на этом соображении основана теория, согласно которой между типом и языком не оказывается соответствия даже и в продолжение периода образования типов и лингвистических семей[97].
Очевидно, сказанное выше об языке еще в большей степени подтверждается по отношению к культуре. Иными словами, если известный человеческий тип рассеялся по обширной территории, прежде чем его язык принял форму, которую теперь можно проследить в родственных ему лингвистических группах, и прежде чем его культура приняла определенный тип, дальнейшее развитие которого может быть ныне установлено, то невозможно установить соответствие типа, языка и культуры, если бы даже таковое когда-либо и существовало; но вполне возможно, что в действительности такого соответствия никогда и не было.
Вполне понятно, что известный расовый тип мог рассеяться на протяжении обширной территории в течение периода генезиса речи, и что языки, развившиеся у разных групп этого расового типа, стали настолько различными, что теперь невозможно доказать их генетическое родство. Точно также культура могла развиваться в новых формах, настолько совершенно чуждых связи с прежними типами, что уже невозможно открыть прежние генетические родственные связи, даже если они и существовали.
Если мы станем на эту точку зрения и, таким образом, устраним гипотетическое допущение, согласно которому существует
[78]
соответствие между первобытным типом, первобытным языком и первобытной культурой, то мы признаем, что всякая попытка классификации, основанная более чем на одной из этих черт, не может быть последовательной.
Можно добавить, что понятие, выражаемое употреблявшимся выше общим термином "культура", может быть подразделяемо со многих точек зрения, при чем можно ждать разных результатов, смотря по тому, примем ли мы за основание при нашей классификации изобретения, типы социальной организации или верования.
После того, как мы показали, таким образом, что язык, культура и тип не могут быть рассматриваемы, как находящиеся в постоянной связи друг с другом, и признали, что у одного и того же человеческого типа развились различные языки, все еще остается нерешенным вопрос о том, имеют ли языки, развившиеся у какого-либо племени, характер превосходства или они стоят ниже других. Утверждали, например, что высоко развитые флексийные европейские языки стоят значительно выше громоздких агглютинативных или полисинтетических языков северной Азии и Америки (Габеленц)[98]. Утверждали также, что отсутствие фонетической разборчивости, отсутствие способности к абстракции являются характерными чертами первобытных языков. Важно выяснить, действительно ли эти черты присущи каким-либо языкам первобытных людей. Рассмотрение этого вопроса заставляет нас вернуться к выяснению характерных умственных черт, приписываемых различным человеческим типам.
Мнение о недостаточной фонетической дифференциации опирается на тот факт, что известные звуки первобытных языков истолковываются европейцами иногда как один, иногда как другой из привычных для нас звуков: их называли альтернативными звуками. Однако, во всех этих случаях более точное изучение фонетики показало, что эти звуки вполне определенны, но, что благодаря способу их произношения, они являются промежуточными между привычными звуками. Так например звук м, произносимый при очень слабом смыкании губ и с полураскрытым носом звучит для нашего уха отчасти как м, отчасти как б и отчасти как в, и, смотря по слабым, случайным, изменениям, при произнесении его слышится то один, то другой из этих звуков, хотя на самом, деле этот звук не более изменчив, чем наше м. Случаи этого рода весьма многочисленны, но ссылаться на них, как на доказательство недостаточной определенности звуков в первобытных языках, значило бы ложно их истолковывать (Боас)[99]. В самом деле, ограничение числа звуков, по-видимому, необходимо в каждом языке, чтобы возможно было быстрое, общение. Если бы число звуков, употребляемых в каком-либо языке, было без-
[79]
гранично, то, вероятно, не существовало бы той правильности, с которой совершаются движения сложного механизма, нужного для произнесения звуков, а следовательно быстрота и правильность произношения, а вместе с тем и правильное истолкование тех звуков, которые мы слышим, стало бы трудным или даже невозможным. С другой стороны, благодаря ограничению числа звуков, движения, требуемые для произнесения каждого из них, становятся автоматическими; прочно фиксируются ассоциации между тем звуком, который мы слышим, и мускульными движениями и между слуховым впечатлением и мускульным ощущением артикуляции. Таким образом, ограниченные фонетические ресурсы необходимы для легкости общения.
Второй чертой, на которую часто указывают для характеристики первобытных языков, является отсутствие способности к классификации и к абстракции. Здесь, опять-таки, нас легко вводят в заблуждение наша привычка пользоваться классификациями, свойственными нашему языку и поэтому считать их наиболее естественными и игнорирование принципов классификации, применяемых в языках первобытных людей.
Следует выяснить себе, что составляет элементы всех языков. Основной и общей чертой членораздельной речи является то, что группы произносимых звуков служат для передачи идей, и каждая группа звуков имеет определенный смысл. Языки отличаются друг от друга не только характером своих составных фонетических элементов и групп звуков, но и группами идей, находящих выражение в определенных фонетических группах.
Общее число возможных комбинаций фонетических элементов также беспредельно, но лишь ограниченное число их применяется для выражения идей. Отсюда вытекает, что число всех идей, выражаемых различными фонетическими группами, количественно ограничено. Мы называем эти фонетические группы "основами слов".
Так как объем личного опыта, для выражения которого служит язык, бесконечно разнообразен, и весь этот опыт должен выражаться при посредстве ограниченного числа основ слов, то очевидно, что в основе всякой членораздельной речи должна лежать обширная классификация опытов.
Это совпадает с основной чертой человеческой мысли. В нашем нынешнем опыте не оказывается двух тождественных чувственных впечатлений или эмоциональных состояний. Тем не менее, мы классифицируем их, соответственно их сходствам, в более или менее обширные группы, границы которых могут быть определяемы с разных точек зрения. Несмотря на индивидуальные различия, мы признаем в наших опытах общие элементы и считаем их родственными или даже тождественными, если у них оказывается общим достаточное число характерных признаков. Таким образом, ограничение числа фонетических групп, выражающих различные идеи, является выражением того психологического факта,
[80]
что многие различные индивидуальные опыты кажутся нам представителями одной и той же категории мысли.
Примером могут служить термины, служащие в разных языках для обозначения цветов. Хотя число цветовых оттенков, которые могут быть различаемы, очень велико, однако, лишь небольшое количество их обозначается специальными терминами. В новое время число этих терминов значительно увеличилось. Во многих первобытных языках группировки желтого, зеленого и голубого цветов не согласуются с нашими. Часто желтый и желтовато-зеленый цвета соединяются в одну группу, зеленый и голубой - в другую. Типической, всюду встречающейся чертой является употребление одного термина для обозначения большой группы сходных ощущений.
Эту черту человеческой мысли и речи можно сравнить с ограничением всего ряда возможных артикулирующих движений, путем выбора ограниченного числа привычных движений. Если бы вся масса понятий со всеми их вариантами выражалась в языке совершенно разнородными комплексами звуков или основами слов, не находящимися ни в какой связи друг с другом, то близкое родство идей не выражалось бы в соответственном родстве их звуковых символов, и для их выражения требовалось бы бесконечно большее число различных основ слов. В таком случае ассоциация между идеей и служащей ее представительницей основой слова не становилась бы достаточно прочной для того, чтобы ее можно было во всякий данный момент воспроизводить автоматически без рефлексии. Благодаря автоматическому и быстрому пользованию артикуляциями, из бесконечно большого количества возможных артикуляций и групп артикуляций было выбрано лишь ограниченное число артикуляций, изменчивость которых ограничена, и ограниченное число звуков. Точно таким же образом бесконечно большое число идей было сведено, путем классификации, к меньшему числу идей, между которыми, благодаря их постоянному применению, установились прочные ассоциации, которыми можно пользоваться автоматически.
Теперь важно подчеркнуть тот факт, что в группах идей, выражаемых специфическими; основами слов, в разных языках обнаруживаются весьма существенные различия, и что они никоим образом не соответствуют одним и тем же принципам классификации. Беря пример из английского языка, мы находим, что идея "воды" выражена в большом числе разнообразных форм. Один термин служит для обозначения воды, как жидкости; другой - воды, занимающей большое пространство, "озера"; другие - воды, как текущей в большом или небольшом количестве (река и ручей); еще другие термины обозначают воду в форме дождя, росы, волны и пены. Вполне понятно, что это разнообразие идей, каждая из которых выражается в английском языке при посредстве особого независимого термина, могло бы быть выражено в других языках производными от одного и того же термина.
[81]
Другими примером того же рода могут служить слова, служащие для обозначения "снега" в языке эскимосов. Здесь мы находим одно слово, обозначающее "снег на земле", другое - "падающий снег", третье - "снежный сугроб", четвертое - "снежную вьюгу".
В том же языке тюлень в различных положениях обозначается различными терминами. Одно слово является общим термином, для "тюленя", другое означает "тюленя, греющегося на солнце", третье - "тюленя, находящегося на плавающей льдине", не говоря уже о многих названиях для тюленей разных возрастов и для самца и самки.
Как пример такого способа группировки терминов, выражаемых нами независимыми словами, при котором эти термины подводятся под одно понятие, может служить дакотский язык. Термины "ударять", "связывать в пучки", "кусать", "быть близким к чему либо", "толочь", - сплошь произведены от общего, объединяющего их элемента, означающего "схватывать", между тем как мы пользуемся для выражения разных идей различными словами.