Тщетно было бы пытаться понять развитие современной науки без разумного понимания современной философии; тщетно было бы пытаться понять историю средневековой науки без знания средневековой теологии; так же тщетно пытаться понять первобытную науку без разумного знания первобытной мифологии. "Мифология", "теология" и "философия" являются разными терминами, служащими для обозначения одних и тех же влияний, обусловливающих направление человеческой мысли и определяющих характер попыток человека объяснить явления природы. Первобытному человеку, приученному считать небесные чела одушевленными существами, признающему всякое животное существом более могущественным, чем человек, принимающему горы, деревья и камни за живые существа, представятся совершенно иные объяснения, чем те, к которым мы привыкли, так как мы основываем свои выводы на существовании материи и силы, производящих наблюдаемые результаты. Если бы мы не считали возможным объяснить целый ряд явлений исключительно как
[114]
результат материи и силы, то все наши объяснения явлений природы приняли бы иной вид.
В научных исследованиях нам следовало бы всегда ясно иметь в виду тот факт, что в наших объяснениях всегда заключаются некоторые гипотезы и теории, и что мы не доводим анализа нового данного явления до конца. В самом деле, если бы нам приходилось сделать это, вряд ли был бы возможен прогресс, потому что для полного рассмотрения явления требовалось бы бесконечное количество времени. Однако мы слишком склонны вполне забывать общую и чисто традиционную для большинства из нас теоретическую основу, составляющую фундамент нашего мышления, и предполагать, что результатом нашего мышления является абсолютная истина. При этом мы впадаем в ту же самую ошибку, в которую впадают и впадали все менее цивилизованные пароды. Они легче удовлетворяются, чем мы в настоящее время, по они также считают истинным традиционный элемент, входящий в их объяснения, и поэтому принимают за абсолютную истину все основанные на нем выводы. Очевидно, что чем меньшее количество традиционных элементов входит в наше мышление, и чем более мы стараемся выяснить себе гипотетическую часть нашего мышления, тем логичнее будут наши выводы. В прогрессе цивилизации заключается несомненная тенденция к устранению традиционных элементов и к все большему и большему выяснению гипотетической основы нашего мышления. Поэтому неудивительно, что по мере развития цивилизации мышление становится все более и более логичным, не потому, что каждый индивидуум логичнее проводит свою мысль, а потому, что традиционный материал, передаваемый каждому индивидууму, полнее и тщательнее продуман и разработан. Между тем как в первобытной цивилизации традиционный материал вызывает сомнения лишь у очень немногих индивидуумов и подвергается исследованию лишь очень немногими, число мыслителей, старающихся освободиться от оков традиции, возрастает по мере того, как прогрессирует цивилизация.
Примером, поясняющим как этот прогресс, так и его медленность, могут служить отношения между индивидуумами, принадлежащими к различным племенам. Существуют такие первобытные орды, для которых каждый посторонний человек, не состоящий членом орды, является неприятелем, и где считается справедливым вредить неприятелю по мере сил и, если возможно, умертвить его. Этот обычай в значительной степени основывается на идее солидарности орды и на чувстве, в силу которого обязанностью каждого члена орды является истребление всех возможных неприятелей. Поэтому всякое лицо, не являющееся членом орды, должно быть рассматриваемо как принадлежащее к совершенно иному классу, чем тот, в состав которого входят члены орды, и с ним поступают соответственно этому. Мы можем проследить постепенно расширений чувства товарищества в течение прогресса цивилизации. Чувство товарищества в орде переходит
[115]
в чувство единства племени, в признание уз, устанавливающихся благодаря соседству, а затем в чувство товарищества между членами нации. Таков, по-видимому, достигнутый нами в настоящее время предел этического понятия человеческого товарищества. Когда мы анализируем столь могущественное в настоящее время сильное национальное чувство, мы признаем, что оно в значительной степени заключается в идее превосходства того общества, членами которого мы состоим, в предпочтении его языка, его обычаев и его традиций и в вере, что оно право, сохраняя свои особенности и навязывая их остальному миру. Национальное чувство в том виде, как оно здесь выражено, и чувство солидарности орды суть явления одного и того же порядка, хотя и видоизмененные, благодаря постепенному расширению идеи товарищества; но этическая точка зрения, оправдывающая в настоящее время увеличение благосостояния одной нации на счет другой, тенденции ставить свою собственную цивилизацию выше, чем цивилизацию остального человечества, таковы же, как и те тенденции, которыми руководится в своих поступках первобытный человек, считающий всякого постороннего человека неприятелем и не удовлетворяющийся до тех пор, пока неприятель не убит. Нам нелегко признать, что ценность, приписываемая нами нашей собственной цивилизации, обусловливается тем фактом, что мы принимаем участие в этой цивилизации, и что все наши поступки с нашего рождения находились под ее влиянием. Однако вполне мыслимо, что могут существовать другие формы цивилизации, основанные, может быть, на иных традициях и на ином равновесии между чувством и рассудком, и что эти формы не менее ценны, чем наша, хотя мы, может быть, и не в состоянии ценить их, не выросши под их влиянием. Общая теория оценки человеческих действий, вытекающая из антропологических исследований, учит нас более возвышенной терпимости, чем ныне признаваемая нами.
Убедившись таким образом в том, что значительное число традиционных элементов входит в мышление как первобытного, так и цивилизованного человека, мы оказываемся лучше подготовленными к пониманию некоторых да более специальных типических различий в мысли первобытного и цивилизованного человека.
Черта первобытной жизни, рано обратившая на себя внимание исследователей, заключается в существовании тесных ассоциаций между родами умственной деятельности, представляющимися нам совершенно разнородными. В первобытной жизни религия и наука, музыка, поэзия и танец, миф и история, обычай и этика представляются неразрывно связанными между собою. Иными словами, первобытный человек смотрит на всякое действие не только как на предназначенное для достижения его главной цели, на всякую мысль не только как на находящуюся и связи с главным выводом из нее, как мы понимали бы их, но он и ассоциирует их с дру-
[116]
гими идеями, часто имеющими религиозный или, по крайней мере, символический характер. Таким образом, он придает им более высокое значение, чем то, которого они, как вам кажется, заслуживают. Всякое табу является примером таких ассоциаций, по-видимому, маловажных поступков с идеями, представляющимися столь священными, что отклонение от обычного образа действий производит сильнейшее впечатление ужаса. Истолкование орнаментов, как талисманов, символизм декоративного искусства также могут служить примерами ассоциации идей, в общем чуждой нашему образу мыслей.
Для выяснения той точки зрения, с которой эти явления, по-видимому, могут быть объяснены, мы рассмотрим, исчезли ли псе следы подобных форм мысли из нашей цивилизации. В нашей напряженной жизни, посвященной родам деятельности, требующим полного применения наших умственных способностей и подавления эмоциональной жизни, мы привыкли к холодному деловому взгляду на свои поступки, на вызывающие их побуждения и на их последствия. Однако можно наблюдать душевные настроения, характеризующиеся иным взглядом на жизнь. Если у тех из нас, которые увлечены потоком нашей быстро пульсирующей жизни, кругозор ограничен их рациональными мотивами и целями, то другие, стоящие в стороне, предающиеся спокойному созерцанию, признают в жизни отражение того идеального мира, который они построили в своем сознании. Для художника внешний мир является символом красоты, которую он чувствует; для религиозно настроенной души внешний мир является символом трансцендентной истины, дающей форму ее мысли. Инструментальная музыка, которою один человек наслаждается, как произведением чисто музыкального искусства, вызывает в уме другого человека группу определенных понятий, связанных с музыкальными темами и с их исполнением лишь сходством вызываемых ими эмоциональных состояний. B самом деле, различия в реакциях индивидуумов на один и тот же стимул и разнообразие ассоциаций, вызываемых одним и тем же чувственным впечатлением, у разных индивидуумов настолько самоочевидны, что они вряд ли требуют особых замечаний.
Чрезвычайно важен для нашего исследования тот факт, что существуют известные стимулы, на которые все мы, живущие в одном и том же обществе, реагируем одинаково, не будучи в состоянии мотивировать свои поступки. Хорошим примером того, что я имею в виду, служат нарушения социального этикета. Поведение, не сообразующееся с обычными манерами, но резко отличающееся от них, вызывает, в общем, неприятные эмоции; и с нашей стороны требуется определенное усилие для того, чтобы мы выяснили себе, что такое поведение не противоречит требованиям морали. Среди лиц, не приученных к смелому и строгому мышлению, часто встречается смешение между традиционным этикетом, так называемыми хорошими манерами, и нравственным пове-
[117]
дением. В известных чертах поведения между традиционным этикетом и нравственным чувством существует столь тесная ассоциация, что даже сильному мыслителю трудно от нее отрешиться. Это применимо, например, к таким актам, которые можно считать нарушениями благопристойности. Самый беглый обзор истории костюмов показывает, что то, что считалось скромным в одно время, являлось нескромным в другие времена. Привычка обыкновенно покрывать части тела всегда влекла за собой сильно развитое чувство того, что неприкрытость таких частей непристойна. Это чувство приличия является столь колеблющимся, что костюм, приличный в одном случае, может считаться непристойным в других случаях, как, например, парадное платье в уличном экипаже в деловые часы. Какого рода неприкрытость производит впечатление нескромности, всегда зависит от моды. Совершенно очевидно, что мода не диктуется скромностью, но что историческое развитие костюма определяется разнообразными причинами. Тем не менее, моды типически связаны с чувством скромности, так что необычная неприкрытость вызывает неприятное чувство непристойности. Не рассуждают сознательно о том, почему одна форма является приличной, а другая неприличной, но вышеупомянутое чувство прямо вызывается контрастом с общепринятыми формами. Всякий инстинктивно чувствует, какое сильное сопротивление ему пришлось бы преодолеть даже в ином обществе, если бы от него потребовали, чтобы он совершил поступок, который мы привыкли считать нескромным, и какие эмоции он испытывал бы, если бы он очутился в обществе, в котором представления о скромности отличаются от наших.
Даже оставляя в стороне сильные эмоции, связанные со скромностью, мы видим, что существуют разные причины, в силу которых известные роды одежды кажутся неуместными. Появиться одетым по моде наших предков, живших два века тому назад, было бы совершенно неуместно и вызвало бы насмешки. Нас раздражает, когда мы видим, что кто-нибудь не снимает шляпы в обществе внутри дома: это считается грубым. Ношение шляпы в церкви или на похоронах вызвало бы более сильное недовольство, вследствие большего эмоционального значения затрагиваемых чувств. Если бы даже известное наклонение шляпы было весьма удобно для носящего ее, оно сразу заклеймило бы его, как неблаговоспитанного невежу. Иные новшества в костюме могут задевать наши эстетические чувства, как бы ни был дурен вкус, проявляющийся в господствующих модах.
Другой пример выяснит, что я имею в виду. Легко признан,, что наши манеры держать себя за столом большею частью чисто традиционны и не могут быть сколько-нибудь удовлетворительно объяснены. Причмокивать губами считается проявлением дурного вкуса и может вызывать чувство отвращения; между тем как у индейцев считалось бы проявлением дурного вкуса не чмокнуть
[118]
губами, будучи приглашенным на обед, потому что это внушало бы мысль о том, что гость недоволен своим обедом. Как для индейца, так и для нас, благодаря постоянному выполнению таких действий, в которых выражаются хорошие манеры, принятые за столом, на самом деле невозможно держать себя за столом иначе. Попытка поступать иначе была бы трудна, не только вследствие неприспособленности мускульных движений, но и вследствие сильного эмоционального сопротивления, которое нам приходилось бы преодолевать. Эмоциональное неудовольствие вызывается также, когда мы видим, что другие действуют вопреки обычаю. Когда приходится есть с людьми, манеры которых держать себя за столом отличаются от наших, это возбуждает чувство неудовольствия, могущее дойти до такой интенсивности, что оно вызывает тошноту. И по поводу этого часто даются объяснения, которые, вероятно, вытекают лишь из попыток объяснить существующие манеры, но не выясняют их исторического развития. Мы часто слышим, что неприлично есть с помощью ножа, потому что он может порезать рот, но я очень сомневаюсь в том, что это соображение находится в какой-либо связи с развитием вышеуказанного обычая, потому что вилки старого типа из остроконечной стали так же легко могли вызывать поранения рта, как и лезвие ножа.
Следует пояснить характеристику нашего отрицательного отношения к непривычным действиям еще несколькими примерами, способствующими выяснению умственных процессов, побуждающих нас формулировать основания нашего консерватизма.
Одним из случаев, в которых всего лучше прослежено развитие таких мотивов, которыми, как утверждают, объясняется поведение, является табу. Хотя у нас вряд ли существуют какие-либо определенные табу, однако, посторонний наблюдатель легко мог бы взглянуть с этой точки зрения на наше воздержание от употребления в пищу известных животных. Если бы индивидуум, привыкший есть собак, спросил нас, почему мы не едим собак, то мы могли бы только ответить, что это неприятно, и он так же был бы вправе сказать, что на собак у нас наложено табу, как мы вправе говорить о табу у первобытных людей. Если бы от нас настойчиво потребовали объяснения причин, мы, вероятно, обосновали бы наше отвращение к употреблению в пищу собак или лошадей тем, что кажется непристойным есть животных, живущих с нами в качестве наших друзей. С другой стороны, мы не привыкли есть гусениц, и, вероятно, мы отказались бы есть их из чувства отвращения. Каннибализм внушает такой ужас, что нам трудно убедить себя в том, что этот ужас принадлежит к числу того же рода чувств отвращения, как и вышеупомянутое. Основное понятие святости человеческой жизни и тот факт, что большая часть животных не станет есть других особей, принадлежащих к тому же виду, побуждают выделять каннибализм, как обычай, признаваемый одним из ужаснейших извращений челове-
[119]
ческой природы. Из этих трех групп чувств отвращения, вероятно, прежде всего у нас вызывается отвращение, когда мы реагируем на искушение отведать этого рода пищу. Мы объясняем свое омерзение различными причинами, смотря по группе идей, с которыми в наших умах ассоциирован тот акт, к которому нас побуждают. В первом случае нет специальной ассоциации, и мы довольствуемся простым выражением чувства отвращения. Во втором случае важнейшее основание, по-видимому, эмоционально, хотя, когда нас спрашивают, на чем основана наша антипатия, мы можем чувствовать склонность так же указывать на привычки вышеупомянутых животных, по-видимому, оправдывающие наше отвращение. В третьем случае одна безнравственность каннибализма представляется достаточным основанием.
Другими примерами могут служить многочисленные, все еще существующие обычаи, первоначально имевшие религиозный и полурелигиозный характер и объясняемые более или менее достоверными утилитарными теориями. Такова целая группа обычаев, относящихся к бракам в группе, охватываемой понятием кровосмешения. Между тем как объем группы, охватываемой понятием кровосмешения, подвергался материальным изменениям, браки внутри существующей группы внушают такое же отвращение, как и всегда; но вместо религиозных законов в качестве основания для наших чувств приводятся этические соображения, часто объясняемые утилитарными понятиями. Некогда людей, страдающих противными болезнями, избегали, веря, что их покарал бог, а теперь их избегают потому, что боятся заразиться. В Англии стали отвыкать от нечестия сперва под влиянием религиозной реакции, а впоследствии это стало просто вопросом благовоспитанности.
Можно привести еще и другой пример, относящийся к недавнему прошлому. Еще немного лет тому назад разногласие с принятыми религиозными догматами считалось преступлением. Нетерпимость к иным религиозным взглядам и энергия, проявлявшаяся в преследованиях за ересь, становятся понятными лишь тогда, когда мы принимаем в расчет сильное чувство негодования по поводу посягательства на этические принципы, вызываемое этим уклонением от привычного направления мысли. Вопрос шел вовсе не о логической состоятельности новой идеи. Ум непосредственно возмущался оппозицией обычной форме мысли, столь глубоко укоренившейся в каждом индивидууме, что она стала существенной частью его умственной жизни.
Важно отметить, что во всех вышеупомянутых случаях рационалистическое объяснение оппозиции, вызываемой переменою, основано на той группе понятий, в тесной связи с которой находятся возбуждаемые эмоции. Если дело касается костюма, приводятся основания, указывающие, почему новый фасон неуместен; в случае ереси доказывается, что новая доктрина является нападением на вечную истину; точно так же бывает и во всех других случаях.
[120]
Однако, я думаю, что глубокий, точный анализ показывает, что эти основания являются лишь попытками истолковать наши чувства неудовольствия. По моему мнению, наша оппозиция диктуется вовсе не сознательным мышлением, а главным образом эмоциональным эффектом, производимым новой идеей и вызывающим диссонанс с тем, к чему мы привыкли.