Другая категория речей Сверрира – речи с целью оправдать дело, за которое он сражается, и дать характеристику новой ситуации, созданной его победами. В речи перед бергенцами и крестьянами, произнесенной после похорон Магнуса Эрлингссона, Сверрир высмеивает своих противников, которые считают его предавшимся дьяволу, и вместе с тем предостерегает всех, кто ненавидит его и желает его гибели (гл. 99). Сверрир остро ощущает свое время как исключительно важный момент в истории Норвегии. Прежде власть принадлежала архиепископу, ярлу и конунгу – трем его главным противникам, которых он сумел одолеть. Теперь же, продолжает Сверрир, "произошел великий переворот, как вы можете видеть, и произошла великая и удивительная смена времен: один человек будет теперь вместо трех – конунга, ярла и архиепископа, – и я этот человек" (гл. 38). Сверрир осознает себя стоящим в центре важнейших исторических событий, человеком, который изменил их ход, его высокое самосознание – вне всякого сомнения.
Все без исключения саги, и о конунгах, и об исландцах, составлялись некоторое (и подчас весьма длительное) время спустя после кончины их героев. Сверрир первым из норвежских государей задумал создать сагу о самом себе. Несомненно, логика борьбы узурпатора побуждала его выдвигать на первый план свое Я, однако для этого нужно было осознать собственную исключительность. Сверрир не был "провозвестником Нового времени" и не "опередил свою эпоху", как утверждали некоторые историки XIX и начала XX столетия. Личность могла обнаружить себя и в Средние века. Однако она осознавала себя одновременно в двух качествах. С одной стороны, человек ощущал свое Я и заявлял о нем. Но, с другой стороны, он неизбежно искал некие прототипы, сопоставляя себя с ними, – образцы, под которые подошла бы его индивидуальность. Оба эти способа характеристики личности присутствуют в "Саге о Сверрире". Сознавая свою историческую роль, он громко заявляет о себе и своей исключительности – и при этом переименовывает себя в Магнуса, всячески подчеркивая свою сакраментальную связь с Олавом Святым, строит свою биографию по библейским канонам, уподобляясь царю Давиду, и, всецело в духе эпохи, ссылается на волю Творца.
Все черты личности Сверрира, отмеченные до сих пор, известны нам только из текста саги, и остается загадкой, в какой мере в них проявляется его личность, а в какой – литературный талант автора. Первое заслонено вторым и просвечивает в преломлении саги. Однако личность Сверрира обнаруживается не только в ораторском искусстве, но и прежде всего в том, что он был одаренным и удачливым военачальником. Доказательство тому – победа над превосходящими силами противника, которой в конце концов добился этот поп-расстрига. В то время как ярл Эрлинг и его сын зависели от военной силы знатных лендрманнов (lendir menn), которые их поддерживали, Сверрир решительно привлекал на службу новых людей, возвышая тех из них, кто отличился в бою. Своими успехами он в немалой степени был обязан преобразованиям, которые произвел в военном деле. Первые каменные крепости в Норвегии – в Нидаросе и Бергене – построены по его инициативе.
Главной военной силой, которая решала исход битвы, была рыцарская конница. XII век – век расцвета западноевропейского рыцарства. Но в природных условиях Норвегии кавалерии трудно было развернуться. Содержание же тяжеловооруженного рыцарства было чрезвычайно дорогостоящим. Тем не менее при Сверрире роль конницы возрастает, и это придало новый характер сражениям, которые он давал. Привычный для скандинавов сомкнутый строй сухопутного войска, так называемая "свинья", когда пехота строилась клином и, прикрываясь щитами, шла в наступление, оказался малоэффективным: при таком построении были чрезвычайно ограничены возможности маневрирования – "свинье" было трудно противостоять стремительному натиску тяжелой кавалерии. Сверрир отказался от этого боевого построения, которым практически было невозможно руководить в ходе боя. Он предпочитал вводить в действие небольшие маневренные отряды. Их преимущества были очевидны: таким способом он выиграл несколько важных сражений.
Предпринятые им военные преобразования имели результатом перемещение центра тяжести с малодисциплинированного, а подчас и не очень эффективного народного ополчения (тем более что крестьяне нередко были против него, и их сгоняли в ополчение насильно) на отряды профессиональных воинов. Роль военачальника при Сверрире изменилась. Согласно старой скандинавской традиции, главный бой развертывался вокруг стяга конунга. Последний не столько руководил ходом сражения, сколько выступал в роли символа: сражаясь в первых рядах дружины, он должен был подавать пример личного мужества. Войско сражалось до тех пор, пока видело стяг конунга; как только он падал, что означало гибель вождя, ряды рассыпались и все обращались в бегство. Ведь в конунге воплощалась воинская "удача", и гибель его означала, что удача оставила воинов. Сверриру в отдельных случаях приходилось выполнять эту роль, в частности, в 1200 году под Осло, когда он возглавлял отряд, сражавшийся против восставших крестьян. Положение было настолько отчаянным, что только личный пример конунга, бесстрашно, верхом на коне, бившегося с повстанцами, мог поднять боевой дух его соратников, обескураженных небывалым упорством противника. Когда в конце сражения был убит один из лендрманнов, которого приняли было за самого конунга, в войске началась паника, и только появление Сверрира под королевским штандартом положило ей конец (гл. 165).
Обычно же Сверрир не стоял в первых рядах сражающихся, но, держась несколько поодаль и меняя свою позицию, направлял ход боя. Личному участию в битве во главе одного из отрядов он предпочитал общее управление ею. Поэтому даже после неудачи в начале сражения, которая в прежних условиях, как правило, была роковой для его исхода, биркебейнеры были способны перейти в контрнаступление. Эти тактические новшества, которые отчасти могли быть им заимствованы в других странах, были важны как в военном отношении, так и психологически: они развязывали инициативу воинов и придавали новое и более важное значение руководителю сражения.
Новаторство Сверрира проявилось и в тактике морского боя. Битвы скандинавов на море в раннее Средневековье обычно представляли собой столкновение двух рядов кораблей, причем воины старались взять на абордаж корабль противника, перейти на него и в рукопашном бою "очистить" его от врагов. Корабли выстраивались в одну линию, несколько судов, шедших одно подле другого, связывали между собой канатами. Это давало уверенность при обороне, но лишало флот мобильности. Как и сухопутный строй "свиньей", боевое построение флота сковывало инициативу, и неудача на одном участке боя почти неизбежно влекла за собой общее поражение. Сверрир и здесь, в противоположность конунгу Магнусу Эрлингссону, пошел на разрыв с традицией – он заменил эту явно устаревшую тактику самостоятельным маневрированием отдельных судов.
Как видим, к Сверриру едва ли подходит характеристика, данная ему английским историком Г. М. Готорном-Харди, назвавшим его "консерватором из консерваторов". Новаторство вовсе не было ему чуждо, и он смело шел на нововведения, которые сулили успех.
Не меньшие изменения были произведены Сверриром и в управлении страной. При нем в Норвегии утвердился институт королевских чиновников, которым вверялся контроль над отдельными областями и округами. Эти sýslumenn не принадлежали к знати, но рекрутировались из числа верных королю людей; на них возлагались фискальные, военные и судебные функции. О независимости поведения Сверрира свидетельствует и его отношение к церкви и духовенству: высший клир почти целиком был против него, Сверрир был отлучен от церкви, и на Норвегию был наложен папский интердикт. Эти меры, которые принудили к капитуляции не одного могущественного монарха того времени, не возымели своего воздействия на Сверрира.
К новшествам, пожалуй, можно причислить и то, что, если верить саге, Сверрир часто и охотно давал пощаду своим врагам и некоторым – неоднократно. Неизвестно, руководствовался ли он христианским милосердием или политическим расчетом, но в этом отношении он разительно отличался от конунгов более раннего периода, да и от Магнуса Эрлингссона, неизменно проявлявшего традиционную мстительность.
Как уже было сказано, влияние Сверрира на текст саги в наибольшей мере заметно в первой ее части. В этих главах запечатлены некоторые характерные черты его личности – талант лидера, в частности способность воздействовать на окружающих, равно как и мужество и упорство в достижении цели.
Однажды зимой, в разгар военных действий Сверрира против сил короля Магнуса Эрлингссона, отряд биркебейнеров был застигнут в горах небывалым снегопадом и морозом, сопровождавшимися сильнейшей бурей. Воины не только терпели холод и голод (ибо в течение целой недели не ели ничего, кроме снега), но и сбились с пути в высоких скалах, грозивших им гибелью. Положение казалось настолько безнадежным, что многие были готовы покончить самоубийством, бросившись в пропасть или заколовшись мечом. Если верить саге, их спасло от гибели решительное поведение Сверрира. Обратившись к своим воинам с речью, он напомнил им о недопустимости самоубийства для христианина и о том, что испытываемые ими бедствия суть кара Господня. Однако отсюда отнюдь не следовало вывода о возможности фаталистического ожидания конца. Наоборот, Сверрир призвал биркебейнеров не терять мужества и приложить новые, последние усилия. И тут произошло своего рода чудо: снежная буря прекратилась, солнце рассеяло окружавший людей мрак, и стало тепло, как в июне. Они сумели разыскать близлежащие хутора и там отдохнуть и собраться с силами. Таким образом, поведение Сверрира переломило ситуацию и спасло отряд от, казалось бы, неминуемой гибели.
То, что Сверрир был пришельцем извне, человеком, которого, по его собственному выражению, Бог "прислал с далекого островка", и не принадлежал ни по происхождению, ни по воспитанию к правящему слою Норвегии, несомненно, делало его более свободным в отношении традиции, гораздо сильнее сковывавшей конунга Магнуса и ярла Эрлинга. Этот несостоявшийся священник оказался более способным военачальником, политиком и организатором, чем старые аристократы. Выдвинуться в Норвегии он мог, рассчитывая, собственно, только на свои личные таланты и удачу и на помощь отчаянных молодцов-биркебейнеров. И он победил. Победа досталась ему нелегко. На протяжении четверти века Сверрир почти без передышки должен был воевать против знати, церкви и большей части населения страны.
Но для утверждения своего Я и достижения поставленной им цели Сверрир сделал и нечто иное и беспрецедентное – созданная по его указаниям сага не только во многом определила взгляд ближайших поколений на него самого и на его дело, но и оказала решающее воздействие на историографию Нового времени, посвященную трактовке норвежского Средневековья. Тем не менее "Сага о Сверрире" не была всецело продиктована, как утверждал Хальвдан Кут, "духом партийной борьбы" (подобно написанной при нем "Речи против епископов", в которой обосновываются притязания Сверрира на престол). Это образчик "королевских саг", жанра, который стал складываться со времени Сверрира и получил завершение уже после него, в "Круге Земном".
Несомненно, аутсайдеру было легче обнаружить себя как индивидуальности и стать в ряде отношений ни на кого не похожей личностью – такой личностью, которая, при всех ее особенностях, искала возможности укрыться в тени святого конунга Олава. Сверрир – предельный случай индивидуализации реального исторического лица, известный нам из древнескандинавских памятников.
Высказанная выше мысль о том, что скандинавское общество в период Раннего Средневековья оставляло индивиду несколько большие возможности для самовыражения, нежели сословно-иерархическое общество периода развитого феодализма, находит подтверждение в недавних исследованиях С. Багге. Сопоставляя "Сагу о Сверрире" с позднейшей "Сагой о Хаконе Хаконарсоне", внуке Сверрира (она была написана в 60-е годы XIII века), Багге демонстрирует немаловажные различия в изображении главных героев обеих саг. Сверрир, как явствует из его саги, постоянно обнаруживает личную инициативу, его поведение нестандартно и в значительной мере обусловлено характером его индивидуальности. Между тем Хакон выступает в своей саге прежде всего как воплощение функций правителя, и в этом отношении его облик напоминает облик средневекового "rex Justus": индивидуальные черты характера оттеснены на задний план, автор саги заботится прежде всего о том, чтобы продемонстрировать соответствие короля той роли, которую он призван играть в сложившихся социально-политических условиях. "Архаический индивидуализм" конунга размывается под напором новых идеологических установок и политических ценностей.
* * *
Рассмотрение разных категорий древнескандинавских памятников, на первый взгляд, позволяет увидеть ряд последовательных этапов развития. Поглощенность индивида коллективом и его подчинение ритуалу (герои "Эдды") сменяются большей его выделенностью и обособленностью (герои саг и скальды). Но не будем спешить строить картину линейной эволюции, тем более что все жанры древнескандинавской словесности сосуществовали в едином культурном пространстве Северной Европы. Скорее, перед нами – напряженная диалектика двух начал, причудливо сочетавшихся в личности германца и скандинава, – группового ("родового") начала с началом индивидуальным. Следование ценностям рода, семьи ("своих") вовсе не исключало развития личной инициативы и высокого самосознания индивида. Ему присуще обостренное чувство чести, сплошь и рядом доходящее до откровенного эгоизма и безудержного самоутверждения.
Могут возразить, что необузданное самоутверждение северного "варвара", с легкостью обнажавшего оружие и готового пролить кровь человека, который затронул его доброе имя, сродни поведению других "примитивных" народов и что повышенная чувствительность к обидам и оскорблениям сама по себе вовсе не симптом индивидуалистического сознания. Допустим. Но в данном случае мы имеем дело не просто с бытовым поведением людей, активно и почти автоматически противящихся посягательствам на личное достоинство. Этими центральными ценностями их мировосприятия проникнуты высшие достижения культуры. Напряженная борьба за отстаивание собственного Я – сюжет саги и скальдической поэзии. Эти чувства поэтизированы и эстетизированы. Именно на почве развитой индивидуалистической этики возникли выдающиеся произведения древнесеверной поэзии и прозы.
Самое удивительное то, что высокие культурные ценности были созданы в обществе, которое, несомненно, отставало от более материально и социально "продвинутых" обществ континента средневековой Европы. То было общество без городских центров, каковые мы привычно и не без оснований принимаем за главные очаги процесса цивилизации, чрезвычайно слабо стратифицированное общество скотоводов, земледельцев и рыбаков, которые жили на отдаленной периферии Европы в условиях относительной изоляции и природной и материальной бедности. Демаркационная линия между litterati и illitterati, с достаточной ясностью вырисовывающаяся в истории христианского Запада, кажется здесь стертой и весьма нечеткой. Хранителями культурной традиции выступают люди, принадлежащие к числу самостоятельных сельских хозяев, о жизни которых повествуют сочиненные ими саги. И точно так же скальд, в своих песнях прославляющий конунга и вместе с тем собственное искусство, является не профессиональным поэтом, но таким же бондом, как и его соседи. Мало этого. Высшие достижения древнескандинавской культуры принадлежат времени, когда жители Севера еще не располагали письменностью. Тем более парадоксальным кажется тот подъем культуры, который пережила Скандинавия в эпоху викингов и ранней христианизации.
Скептики могут выдвинуть и иное возражение: германо-скандинавский вариант культурного развития имеет якобы сугубо локальное значение и представляется тупиковым в общеисторической перспективе дальнейших судеб Европы; не этот северный вариант, но средиземноморский, непосредственно связанный с античным наследием, был чреват последствиями, наиболее существенными при переходе от Средневековья к раннему Новому времени. Но так обстоит дело при условии, если по-прежнему исходить из идеи о решающей роли одного только греколатинского наследия. Ни в коей мере не оспаривая колоссальной и вполне очевидной значимости этого последнего, я все же буду настаивать на том, что привычное сосредоточенье исключительно на античных истоках европейской культуры неправомерно обедняет взгляд историков на действительное положение дел.