"Такие дела" – вот эпиграф к новой эпохе. Знаки союзничества оказались шулерскими пассами в игре фальшивыми картами. Вчерашние комсомольские лидеры, еще недавно отчитывающие рядового товарища за потерю значка, с тем же пылом принялись отстаивать интересы ваучеризации. Кинулись приватизировать госсобственность. Что поделать, кто виноват, Пушкин наше все, преступление и мир, ваучеры и Муму, три сестры и МММ: "Такие дела".
Развязка оказалась похабной
Еще какой похабной: "Как ни тошнотворна тюремная мораль, другой ведь вообще не осталось. Кругом с арбузами телеги, и нет порядочных людей – все в точности так, как предвидел Лермонтов. Интересно, что "с арбузами телеги" в современном русском-пелевинском-оборотневом означает "миллиардные иски". Арбузы есть, а порядочных людей нет, одни гэбэшные вертухаи да журналисты-спинтрии, специализирующиеся на пропаганде либеральных ценностей".
Из всех выводов, которые можно было сделать, был извлечен самый печальный: порастратились силы, вера в самого себя поколебалась. Ребячливость сменилась недоумением, сердце оподлилось, лексикон отяготился желчными словами обиды. На другой стороне баррикад красовался оптимистический лозунг, восхваляющий новую генерацию приобретателей: "Красота спасет мир и доверит его крупному бизнесу! Если бы все наши банкиры были такими, мы бы жили при втором Возрождении". Сказано супер! Ай-да Пелевин! Ай-да, кошачья дочь!
Как хочется жизненной справедливости, как жаждется заявить о себе, еще на что-то способном. И даже, когда все упования обратятся в прах, неизменно будет звучать мелодия популярного трюизма "Надежда умирает последней". Как хочется вслед за героем Ю. Олеши воскликнуть: "О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлебываюсь, слезы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…".
В назначенный день чаемого искупления у представителей поколения случился приступ эмоциональной недужности: 25-30-летний человек эпохи постперестройки, издав заячий крик испуга, застывает, словно помпеянец, в жалкой позе разыгравшейся бессильной чувствительности. Полемика с веком, такая красивая и самонадеянная, желание жить и творчески сотрудничать со временем не осуществились. Роли, констатирует герой "Ампира В", распределены, функции расписаны, стены украшены новыми образчиками агитации: "Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация. Деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают".
Переломная пора завершилась
Настало время подводить неутешительные итоги. Жизнь голосом садистки-телеведущей определит того, кто не смог доказать свою состоятельность, кто оказался "слабым звеном" – виновным, посрамленным и обреченным.
На горизонте светила новая эсхатологическая дата – 2000 год. Одного хилиастического праздника оказалось мало, отметили повторно в 2001 году под звоны бокалов и глубокомысленные рассуждения из пелевинских "Чисел": "Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millennium, тысячелетие. Был один millennium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millennium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий". Ожидание конца света так и не сбылось. Просто закончилась эпоха надежд и молодости.
Вероломство времени вынужденно компенсировалось любовью к постмодернизму. Юноша 1970-х не был готов к жизни, но любовь к буковкам хоть как-то редуцировала общественно-экономическую ущербность. Обнаружилось, что он освоил практику постмодернизма на личном опыте культурных предпочтений. Экс-юноша срочно нарастил мускулы новых терминов, удачно срифмовал собственную усталость с симулякром, сбивчивый самоанализ возвел в дискурсивную практику, а собственную забывчивость списал на феномен гипертекста.
Каким бы приверженцем постмодернизма ни был наш герой, от уроков романтизма и экзистенциализма он редко когда отказывался. Независимо от того, что был не прочь научно обсудить вместе с героем В. Пелевина "связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого" и опубликовать статью на близкую тему в журнале "Царь Навухогорлоносор", этом органе "лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка".
Человек, который слышал всю сознательную жизнь о строительстве развитого социализма, весьма удачно подстроился под изменившийся мир и остроумно выстроил конспекты лекций для нового поколения, воспользовавшись рекомендациями из романа "Ампир В": "Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм. Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе. Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума".
А на вопросы новых юношей: "Нравится ли вам Мураками (Коэльо, Кундера, Павич, Барнс, Уэльбек, Паж, Бегбедер и проч.)?" – с игривой иронией отвечал: "Мне нравятся девушки, а что касается Мураками (и проч.), понимаете ли, в тотальной ситуации самоиронизирующего гипертекста…" Подобные и иные ненужные объяснения, как правило, завершаются жестом наигранного ужаса относительно того, что современное сознание клипово, и нельзя терпимо-равнодушно относиться к факту дискредитации книги. Некоторые приправляют лекции назиданием о пользе чтения осуждением "эпохи застоя".
За бортом нравоучений остается скрываемое и невысказываемое: любовь к романтической книжке, которая всю юность учила одному и тому же – уставать от жизни, красиво умирать и мечтать о несбыточном.
Сентиментальность, приправленная эклектичной жизненной философией, вычитанной из Достоевского, пропущенного через Камю, в свою очередь усиленного постмодернистской иронией, растиражировала себя в упаковке "ценностей поколения". А поколение только и делало, что попрошайничало на экзистенциальной паперти, получало пятерки по диамату, а когда повзрослело, стало само писать книги, снимать фильмы, давать интервью, вымогая право быть законодателем постмодернистской мудрости.
Некогда прожитое и прочитанное поколением нынешних 50-летних не лучшим образом отразилось на современной молодежи. Оскорбительной вариацией лермонтовской "Думы", ламентирует Е. Токарева, прозвучал очередной приговор "детей": "Вы знаете, доктор, что наше поколение – это белая кость по сравнению с предыдущим? Когда я вижу этих жалких стариков, даже не очень старых, мне каждый раз хочется сделать вид, что я родился не от них, а произведен искусственным путем, какими-нибудь марсианами… Вот насколько наше поколение более продвинуто".
Новое время расставило акценты. Риторика советской эпохи – "Счастье – это когда тебя понимают" – сменилась новым прочтением дня сегодняшнего и классического наследия. Новым поколением, утверждает Е. Токарева, были найдены ответы на самые концептуальные школьные вопросы: "Любовь и брак – две вещи несовместные. Любовь – это миг самораскрытия, за который человеку потом стыдно всю жизнь. Ты раскрываешь другому человеку свою беззащитную душу, а он… а он в лучшем случае молчит в ответ. Как там у Пушкина? Татьяна раскрылась Онегину, а он плюнул ей в душу. Правда, она ему потом отомстила не по-детски. Когда он был в полном ауте, болтался без бабок, без статуса, в старомодном штатском сюртуке, а Татьяна сделала блестящую карьеру в свете, она его обломала. И поделом ему…"
В этом бодром пересказе "Евгения Онегина" обнаруживается симптоматичное явление, во многом пересматривающее дух и букву, в соответствии с которым поколение 1958–1960 годов выстраивало свою модель бытия и обетования.
Речь совсем не о…
Осозналась потребность подвергнуть ревизии доминантную категорию мысли и существования, которая на протяжении всей жизни поколения значилась в разряде святая святых. Собственная жизненная практика потребовала пересмотреть идею литературоцентризма отечественного сознания, разобраться в ней, соотнести с живой и собственной реальностью в противовес корпоративной убежденности ведомственных литературоведов. Речь не о сомнениях по поводу нужности и полезности классики, а о вопросе наделения классической литературы статусом, которому она давно уже не соответствует в изменившемся мире. Итоги размышлений оказались несколько обескураживающими и обидными для поколения, чья жизнь проходила под знаком литературоцентризма.
Справедливо, ох как справедливо, признание человека ХХ века, воннегутовского человека, некогда отчаянно исповедующего безусловный культ книги: "Милая Офелия! Эльсинор оказался вовсе не таким, как я ожидал, а может быть, их несколько, и я попал не в тот Эльсинор. Правда, школьная команда футболистов назвалась "Смелые датчане". Но вся округа зовет их "Унылые датчане". За три последних года они выиграли один раз, сделали ничью тоже один раз и проиграли двадцать четыре матча. Впрочем, проигрыш неизбежен, когда в полузащите становится Гамлет.
Может быть, я льщу себе, думая, что у меня много общего с Гамлетом, что и у меня есть важная миссия в жизни… У Гамлета было большое преимущество передо мной: тень его отца точно объяснила ему, что надо делать, а я действую безо всяких инструкций. Вот я и брожу. Брожу… Наберись терпения, Офелия. Любящий тебя Гамлет".
...
МЫСЛИ НА ЛЕСТНИЦЕ
БОЛЬШЕ ИЛИ МЕНЬШЕ. ЧЕМ ПОЭТ… КУДА УЖ МЕНЬШЕ…
Ян Валентин в конце своего романа "Звезда Стриндберга" высказал мысль, которая великолепно аттестует идею литературоцентризма в его советской версии: "В тех редких эпизодах, когда роман расходится с действительностью, действительность следует подправить".
Русского читателя убедили, что поэт в России больше , чем поэт. Остался невыясненным вопрос: а меньше чего поэт в России? Ответ не получен. Фиктивные права поэта защищены декларативной риторикой, литературоцентризмом.
Литературоцентризм официальной контрабандой проник в наше сознание – сознание человека ХХI века в нагрузку к именам славных классиков культуры, он наивен, как любой миф, но нежизнеспособен, как любая идея, пережившая свое время. Апология литературоцентризма превратилась в идею-кунштюк, в экскурсии, как писал В. Пелевин, "по казематам, которые никогда не станут побегом".
М. Горький как-то признался, что всему хорошему в себе он обязан книгам. Признание похвальное с точки зрения верности книге – авторитетному кладезю жизненных знаний и моральных навыков, имеющему пятивековую историю. В современной ситуации, когда ТВ настойчиво рекламирует определенный стиль жизни и поведения, любой юноша с полным правом может произнести с поправкой на изменившиеся средства подачи информации: "Всему в себе я обязан 120 каналам телевидения и палатке видеопроката". И не только телевидению. Новое поколение воспринимает как данность эстетику клипа, реферат "Войны и мира" на шесть страниц, двухчасовую экранизацию "Илиады". Навязывать ему книгу, апеллировать к мифу литературоцентризма значит заведомо обрекать поколения на взаимонепонимание. Генерация рожденных книгой уходит в прошлое. На смену пришло новое поколение. У него не только свои песни, но главное: у него иные носители культуры. Конфликт "отцов и детей" утрачивает границы тургеневской идеологичности, покидает книгу и прописывается в сфере предпочтений тех или иных средств культурной коммуникации.
Фальшивомонетчики Отцы и дети
– Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.
– Еще бы! – воскликнул Базаров. – Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
На этом клочке пергамента старательным детским почерком выведено печатными буквами пять слов, значение которых я тщетно у него добивалась: Газ. Телефон. Сто тысяч рублей . "Это ничего не значит. Это магия", – неизменно отвечал он на мои расспросы.
А. Жид, Фальшивомонетчики
– Вот в том-то и беда, что мы не умеем говорить спичи! Аркадий, скажи ты.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
– Но как решаются ставить подобные мерзости на сцене? А публика аплодировала! И в театре были дети, дети, которых привели с собой родители, зная содержание пьесы… Это чудовищно. И это в театре, который субсидирует государство!
А. Жид, Фальшивомонетчики
Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо.
– Жена-то?
– Есть. Как не быть жене?
– Ты ее бьешь?
– Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем.
– И прекрасно. Ну, а она тебя бьет?
И. С. Тургенев, Отцы и дети
С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну, а с практической точки зрения – это дело другое.
И. С. Тургенев, Отцы и дети
О чаяниях реальных смыслов и отсутствии проекта будущего
...
РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА
СЧАСТЬЕ – ЭТО КОГДА ТЕБЯ ПОНИМАЮТ ВСЯКИЕ КОЗЛЫ?
У каждого человека однажды может состояться встреча со своей судьбой. К примеру в лифте.
– Неплохо выглядишь.
– Я выгляжу так же ужасно и мерзко, как и ты. Вот, собственно, и весь диалог в лифте.
Рекламировать особо нечего. Продавать тоже. Просто нужно опечалиться. А потом взбодриться.
Конечно же хочется пнуть ногой свою дряхлую лицемерную сущность. Но самая дряхлая лицемерная сущность своднически нашептывает: ты должен считать себя удачливым и перестать осуждать других людей. Но я не хочу переставать, возразишь ты самому себе, – я не хочу вешать трубку, пока разговор не закончен, пока еще есть что сказать. А мне есть что сказать этим тупорылым молодым подонкам.
Хотя, признаться, большая часть этих молодых подонков довольно честна; они просто делают то, что делают. Как и ты, лет двадцать-тридцать-сорок тому назад.
Как тут не вспомнить отрывок из мемуаров когда-то юного человека: "В детстве я часто рисовал. Обычно мои картинки схематично изображали родителей – с рогами, или закрученными хвостами, или другими признаками того, что мне тогда казалось их истинной сущностью". Потом этот экс-юноша посмотрится в зеркало и подумает: "Когда же я успел обрасти рогами и хвостом? И шерстистым характером. И клочковатыми идейками. И еще многим чем отвратительным и предосудительным".
Махнет рукой, подтянет трусы и подумает: "Нет смысла цепляться за прошлое. Да, я потерял какую-то существенную часть себя, зато приобрел преимущество над прежним собой – тем, которому постоянно что-то было нужно, куда-то торопилось, что-то требовалось – то деньги, то красивая девушка, то секс, то секс, то секс, то деньги, то успех, то хорошая религия, то деньги, то секс, то деньги…"
Спроси себя, допроси себя: как часто ты показываешь фокусы самому себе? Идешь в магазин, приобретаешь какое-то фокусническое оборудование, готовишься, готовишься, а потом выходишь в пустую комнату и демонстрируешь самому себе фокус с монеткой.
Парень, зачем ты это делаешь? Здесь два объяснения. Первое: у тебя в кармане есть мелочь. Второе: просто твоя жизнь перекручена, перевернута и превращена в дерьмо.
Раньше ты цитировал проникновенную мысль "Счастье – это когда тебя понимают". Теперь ты понял главное: "Я не хочу понимать этих козлов. Это не совсем счастье, но это правда".
Крошка сын к отцу пришел… Но отца он не нашел…
Любая схема сужает исследуемый материал, подчас доводя его до карикатуры. Очевидно: схемы примитивизируют жизнь, хотя можно допустить, что и жизнь часто напоминает карикатуру на схему.
Было предпринято немало попыток изложить нашу недавнюю историю в виде системы оппозиций, в структуре мифов, в рамках противоборства символов, полемики парадигм и прочих расхожих и растрепанных фигур, призванных передать уникальный смысл произошедшего. Все точки зрения оказывались верны, равно как и анекдотически ущербны в своей приблизительности. Это издержки любого стандарта, тем более такого как классификация.
Следует признать: у нас нет языка и понятийного аппарата, чтобы концептуализировать мир, который еще не умер. Субъективность подхода и оценок объективно сужает оперативное поле любой проблемы, делает исследуемый материал случайным, выборочным.
Не будем и мы исключением, предложим еще один приблизительный вариант прочтения недавнего прошлого, переходящего в настоящее, ограничимся при этом задачей выяснить историю преемственности поколений в аспекте эволюции идей, образа жизни, религиозных предпочтений.
Теория поколений появилась в 1991 году в США. Ее основатели – экономист-демограф Нейл Хоув и литератор-историк Уильям Штраус – обратились к древнему конфликту поколений и обнаружили тенденции, по-новому, применительно к социальной культуре конца ХХ века, освещающие вопрос, почему с древности "отцы" поругивают детей, пытаясь реабилитировать патриархальную мудрость, а "дети" смеются над вялой волей отцов.
На Западе феномен поколенческой идентификации ощущается предельно остро. Это не случайно. Запад имеет в запасниках сексуальную революцию, хиппи, 1968 год – совсем не российские явления. Обсуждение проблемы "что обещалось и что вышло" – в немалой степени попытка ответить на вопрос "что ждать от завтрашнего дня".
Представители старших поколений пытаются осознать свое время, осмыслить себя-случившихся.
В общем виде конфликт отцов и детей выглядит примерно так: дети почти всех времен и почти всех народов однажды начинают переживать обычный период подросткового бунтарства, в процессе которого во всю глотку орут о том, что их никто не понимает, они мечтают: дожить до законного совершеннолетия, а потом – ищи-свищи! Уж тогда-то они оставят в мире свой след, и сделают они это так, что никому мало не покажется – широкоэкранно, полномасштабно, грандиозно, по-голливудски. Глядя на детей, отцы вспоминают ушедшую молодость. И сквозь сентиментальные слезы орут: "Наследства лишу!"