Слово умиление, с одной стороны, несомненно, относится к числу концептов, с другой – доставляет много проблем переводчикам и, наконец, в значительно меньшей степени, чем такие слова, как душа, судьба, тоска, пошлость, попадало в поле зрения исследователей. Я ограничился двумя примерами – из "Евгения Онегина" Пушкина и из "Бесов" Достоевского – и попытался выяснить, как справились с этой сложной задачей некоторые из переводчиков на испанский, французский, английский, итальянский и немецкий языки.
В сирийском монашестве признаком истинного покаяния считался "слезный дар", и Русь унаследовала этот идеал, развив его в то состояние души, тот особый благодатный дар прежде всего религиозного состояния, которое обозначается непереводимым словом умиление.
Подобное настроение упоминают святоотеческие тексты как "радостнотворный плач" (т. е. плач, приносящий радость).
В. Даль определяет "умиление" как "чувство покойной, сладостной жалости, смиренья, сокрушенья, душевного, радушного участия, доброжелательства".
В высшей степени сложным для переводчика является воссоздание средствами родного языка оксюморонного, казалось бы ничем не объяснимого противоречия, заложенного в замечательных пушкинских строках: "С каким тяжелым умиленьем / Я наслаждаюсь дуновеньем / В лицо мне веющей весны".
При этом знаменательно, что многие из авторов известных мне переводов с предельным вниманием отнеслись к этому непривычному словосочетанию, увидели в нем вызов, попытались найти в родном языке или придумать адекватное решение его воссоздания и если не без труда, то все же справились с пушкинским парадоксом. В то же время нередко они смягчали контраст, переводили настроение в более традиционное чувство – радости, слегка затуманенной грустью.
"Это… это не умиление, а только так, радость", – говорит Кириллов Шатову, жена которого вот-вот должна родить. И далее: "Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость".
В отличие от пушкинских строк, которые переводчикам были понятны вне зависимости от того, какое решение они находили, фраза из романа Достоевского, на первый взгляд предельно простая и прозрачная, для многих оказалась ловушкой. Они не учли, что не сам Достоевский произносит эту фразу, а его косноязычный герой, который, казалось бы, однозначно подтверждает свою приверженность многовековой православной шкале ценностей, в которой радость как чувство заземленное уступает умилению. При этом, приводя аргументы в подтверждение своих слов, Кириллов немедленно устанавливает иную, зыбкую сиюминутную иерархию, в которой именно радости присуща наивысшая полнота чувств и стремлений.
Совершенно очевидно, что для того, чтобы перевести адекватно слово "умиление" в приведенной выше фразе, недостаточно иметь представление о том, о чем не знают среднестатистические переводчики, – об исключительном религиозно-благоговейном потенциале слова умиление и его особом месте в русской письменности и русской культуре. Необходимо понимать, что в монологе Кириллова "умиление", будучи противопоставленным "радости", употребленной не столько в традиционном, сколько в очень специфическом, зависящем от конкретной ситуации смысле, несет скорее житейские, бытовые коннотации.
Переводческие поиски и решения, не обязательно успешные в каждом отдельном случае, имеют огромное значение для диалога культур, для формирования образа России в мире, поскольку нередко именно в непереводимых словах заключается "клубок" национальных жизненных принципов, установок и ценностей.
Часть II
Рыцарь горестной фигуры и шевальеры Эрранты
Тому, что до России "Дон Кихот" добрался с некоторым опозданием, удивляться не приходится. И дорога была дальняя, и в развлекательной литературе (а именно в этом качестве роман и воспринимался в XVII веке) древнерусские книжники особой надобности не испытывали. И все же уже в XVII столетии роман попадал в Москву, правда, оседая в библиотеках иностранцев. Так, "Дон Кихота" в английском переводе выписал себе через купцов Патрик Гордон, шотландец, облеченный доверием Петра I, умерший в Москве в 1699 году. Да и русские люди в петровскую эпоху имели некоторое представление о романе Сервантеса. Среди "Рассказов Нартова о Петре Великом" находим следующий: "Государь, отъезжая к Дюрнкирхену и увидя великое множество ветряных мельниц, рассмеявшись, Павлу Ивановичу Ягужинскому сказал: "То-то бы для Дон-Кишотов было здесь работы!""
Одно из первых печатных упоминаний "Дон Кихота" содержится в переводном сочинении "Рассуждения о оказательствах к миру", изданном в 1720 году. Фраза: "Я бы в отчаяньи был видеть между моими одноземцами воскресенных известных кавалеров круглого стола, и оное дон-кисхотизмо, по которому люди побуждаемы были, дабы по всему свету ездить…" – снабжена следующим любопытным примечанием русского переводчика, не слишком уверенного в эрудиции своих читателей: "В книге, называемой Донкисхот, описано фабульное житие гишпанского кавалера, Донкисхот называемого, который будто, ездя по всему свету, многие смеху достойные и фантастические дела делал и за всякого человека, которого он обижен быть почитал, вступался и один воевал. О нем же в той же книге описано, что он с ветряными мельницами, почитая оные за великих богатырей, дирался. И кавалеры круглого стола называются те, которые тому Донкисхоту подобные безумные дела делают". Далее поясняется, кто такие "заблудящие кавалеры": "…шевальеры эрранты или заблудящие кавалеры называются все те, которые, ездя по всему свету, без всякого рассуждения в чужие дела вмешиваются и храбрость свою показывают".
"Дон Кихот" был в библиотеке Ломоносова. Сведения о романе использовали в литературной полемике В.К. Тредиаковский и А.П. Сумароков. Тредиаковский в "Разговоре между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи" (1747) устами "россиянина" проповедует: "… разговору должно быть натуральну, а именно такому, какой был при всех удивительных похождениях, между скитающимся рыцарем Донкишотом и стремянным его Саншею Пансою. И потому неприятно им (читателям. – В. Б.) будет, что нет в нашем разговоре ни единые епистолии, сочиненныя прекрасным слогом и к отданию надлежащия Дулцинее дю Тобосо".
В сходном с Монтескье ключе, парадоксальном по форме, однако абсолютно естественном для эпохи, трактует роман Сервантеса Сумароков, выделяя его из лавины обрушившейся на Россию беллетристики. Поскольку чтение развлекательных западноевропейских романов истолковывается им как "погубление времени", а "Донкишот – сатира на романы", то в этом и состоит его достоинство, наряду с весьма малым числом "достойных" произведений этого жанра.
Всем памятна та сцена в "Путешествии из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева, в которой одно из дорожных происшествий сравнивается со сражением ламанчского рыцаря со стадом баранов, принятым им за вражескую армию: "Колесница его превосходительства закрыта была непроницаемым облаком от взоров ожидающих его, аки громовой тучи, ямщиков. Дон Кишот, конечно, нечто чудесное тут бы увидел: ибо несущееся пыльное облако под знатною его превосходительства особою, вдруг остановясь, разверзлося, и он предстал нам от пыли серовиден, отродию черных подобным" (гл. "Завидово"). Впрочем, из этого сугубо живописного описания остается неясным, чем был "Дон Кихот" для русского писателя. Однако в других радищевских произведениях, "Житии Федора Васильевича Ушакова", "Бове", просветительский пафос его трактовки романа вполне очевиден. В первом из них Радищев следующим образом характеризует грубого надзирателя российских юношей, учившихся в Лейпциге: "До того времени не ведали мы, что гофмейстер наш за похвалу себе вменял прослыть богатырем, и если ему не было случая на подвиги, с Бовою равные, то были удальства другого рода, достойные помещения в Дон Кишотовых странствованиях". Строки из поэмы "Бова" также не оставляют сомнения в том, что и в образе ламанчского рыцаря, и в романе в целом Радищев прежде всего отметил его развенчивающую, антифеодальную грань:
Были рыцари не хуже
Славна в свете Дон Кишота.
В рог охотничий, в валторну
Всем трубили громко в уши:
"Дульцинея Тобозийска
Всех прекраснее на свете".
В целом отрицательным героем Дон Кихот был, по-видимому, и для И.А. Крылова, хотя тот и отметил благородство его идеалов. В XVI письме "Почты духов" он уподобляет ламанчскому рыцарю героя трагедии Я.Б. Княжнина "Росслав": "Главный герой сей трагедии был некоторой Островский Дон Кишот (это один роман гишпанский, стоюший любопытства; я тебе его пришлю. Впрочем, ты, путешествуя по разным странам, может быть, видел многих и знатных Дон Кишотов). Он был вдруг: философ, гордец и плакса…". В другом письме, XXXII, упомянут "нововыезжий Дон Кишот", который "воспевал себе сам похвалы с таким восхитительным красноречием, что все удивлялись его бесстыдству".
"Пасторальное" звучание басни И.И. Дмитриева "Дон Кишот" не имеет ничего общего с сентименталистским переосмыслением донкихотства, речь о котором пойдет ниже. Следуя подсказке Сервантеса, Дмитриев перевел Дон Кихота из рыцарей в пастуха, заставил его рассыпать свое стадо на поля по первому морозу, воспевать зимой "весенню розу" и петь эклогу перед коровницей Аглаей, за что и был бит ее мужем. После этого герой
Чрез поле рысаком во весь пустился дух,
И с этой стал поры ни витязь, ни пастух;
Но просто дворянин без глаза.
Мораль басни:
Ах, часто и в себе я это замечал,
Что глупости бежа, в другую попадал.
Донкихотство, таким образом, истолковывается как глупость, блажь, достойные наказания сумасбродства.
Русская проза конца XVIII века, по-видимому, не менее активно, чем проза середины XIX века, осваивала сервантесовский опыт, хотя и в иных формах и на ином уровне собственных возможностей. Санчо Панса послужил одним из прототипов оруженосца Простая в "Вечерних часах, или Древних сказках славян древлянских" В.А. Левшина. Сочетание трусости, чревоугодия, хитрости и остроумия в образе Простая со всей определенностью показывает, что оруженосец Рыцаря печального образа привлек внимание русского писателя. Более того, к "Дон Кихоту" восходят отдельные сцены "сказок", такие, например, как сцена "звериной охоты" или сцена в "замке", напоминающие соответственно сцену охоты во время пребывания Дон Кихота и Санчо во дворце герцога и свадьбу Камачо.
Непосредственно к речи Дон Кихота перед козопасами о Золотом веке восходит следующий пассаж к книге Левшина: "Чем далее восходим мы рассуждениями в древность, тем чаще находим нравы и беспорочные чувствования страстей, возбуждаемых природою; оная не была еще развращена: обманы и притворство не вошли тогда в обыкновение. Любовники обоих полов открывали свои склонности при всяком способном случае; ибо мущины не умели изменять, а женщины были чистосердечны; уверяли и верили, и данное слово никогда не нарушалось". Сам факт знакомства Левшина с сервантесовским замыслом не может вызывать сомнений. Им был осуществлен перевод либретто комической оперы А. – А. – А. Пуансине на музыку Ф. – А. – Д. Филидора "Санхо Панса губернатором в острове Баратарии", которая в 1785 году была представлена в Москве.
Не без воздействия "Дон Кихота" у Екатерины II возникла идея "Сказки о горе-богатыре Косометовиче" (и написанной на ее основе комической оперы), призванной ославить шведского короля Густава III, замышлявшего войну с Россией. Подобно вехам, ассоциации с "Дон Кихотом" закладываются в текст методично и последовательно. Горе-богатырь Косометович решает стать странствующим рыцарем, исходя из следующих умозаключений: "Молчите, братцы, я ныне много наслышался от сказальщиков о рыцарских и богатырских делах, я сам хочу таковые же предпринять.
(Поет.)
Геройством надуваясь,
И славаю прельщаясь,
Лоб спрячу под шишак,
Надену рыцарски доспехи,
И сильной мой кулак
В бою доставит мне успехи.
Для богатырских дел
Я много думал и потел;
Хотя же стал я храбр недавно,
Но будет имя славно.
Пойду я бодр теперь и горд,
На вест, на зюйд, на ост и норд.
Выбор героем коня и доспехов при всем своеобразии деталей представляет собой лишь вариацию донкихотовских хлопот: "…наконец выбрал себе какую-то Мезенскую клячку не пригожую с худою и сказал, что ему иной не нужно, а сия будет его конь богатырский"; "Кривомозг, видя, что горе-богатырь переломал всю сбрую богатырскую и что со всем тем она ему еще не по силе и по нраву, отвел его в сторону и сказал ему: "О чем, сударь, ты так много заботишься, вить дело твое в том, чтобы доспехи казисты были; послушай мой совет, дай нам волю, мы сделаем тебе для легкости латы из картузной бумаги и выкрасим железным цветом, а вместо шишака со ржавчинами сошьем тебе косую пушистую шапочку на хлопчатой бумаге с журавлиными перьями разных цветов, и ты будешь и казист и великолепен"". Единственный "подвиг" горе-богатыря состоял в том, что однорукий старик, "имея только в руках ухват", поколотил Косометовича и двух его слуг, конюшего Кривомозга и щитоносца Торопа.
Характер усвоения Левшиным и Екатериной II "Дон Кихота" весьма различен. Если Простай Левшина наделен привлекательными чертами, делающими близость с сервантесовским образом весьма ощутимой при всех фабульных отличиях, то карикатурность героя сказки Екатерины II, начисто лишенного благородных устремлений Рыцаря печального образа, при всем формальном и схематичном сходстве скорее напоминает фарсовость "Интермедии о романсах", одного из источников сервантесовского романа.
Концом XVIII века датируется любопытное произведение, до недавнего времени остававшееся неопубликованным, "Анисимыч, Нового рода Дон-Кишот. Истинная быль с прибавочкою и с прикрасочкою, или Превращение раскольника в ромоническаго любовника, видавшего на яву чертей. Росиское сочинение 1793 года". На первый взгляд соотнесенность Анисимыча с сервантесовским героем представляется неоправданной и необъяснимой. Между тем для нее имеются все основания. Надо лишь не упускать из виду, что образ Дон Кихота в отличие от других образов, вошедших в золотой фонд мировой литературы, таких как Фауст или Дон Жуан, значительно реже воссоздавался во всей полноте реалий, со всеми своими сюжетными, пространственно-временными, а не только мировоззренческими атрибутами. С другой стороны, не стоит забывать, что для XVIII века Дон Кихот – прежде всего отрицательный герой. Нетрудно заметить, чтó в таком случае выполняет функцию увлечения рыцарскими бреднями. Анисимыч, превращающийся из раскольника в "ромоническаго любовника", почитается Дон Кихотом по причине своего "глупого суеверия и дурачеств". Прощаясь с читателями, автор пишет: "Вот тебе, любезный читатель, изображения глупаго суеверия и злобнаго лицемерия, употребляющаго наисветейшия вещи к закрытию своих злостей, и корыстолюбия, и сластолюбия, и такъже пример безъсовесных шелунов, разоривших человека и доведших до безумия и до нищеты". С ламанчским рыцарем героя роднят также доверчивость ("Всему верующий мой Анисимыч"), склонность к авантюрам и чрезвычайная подвижность. Эти качества приводят героя русской повести ко все новым дурачествам и сумасбродствам (так и называются отдельные главы), к тому, что он был всеми одурачен и осмеян. Впрочем, в отличие от Рыцаря печального образа, "новый Дон-Кишот" в конце концов не только излечивается от дурачеств и заблуждений, но и выгодно женится: "На денги купил он лавки и постоялой двор и с них получал наем, и умер, надурачась довольно на свете, в глубокой старости". Подобный рачительно-благодушный финал вполне соответствует концовке "Дон Кихота" в переводе Н. Осипова, изданном за два года до создания "Анисимыча".