Стихотворные переводы составляют неотъемлемую часть лирического творчества Давида Самойлова. Особенно велик его вклад в воссоздание польской поэзии на русской почве (Юлиуш Словацкий, Юлиан Тувим, Константы Ильдефонс Галчиньский, Бруно Ясенский, Владислав Броневский, Тадеуш Ружевич), но также и чешских, венгерских, турецких, испанских поэтов.
Особый случай представляет судьба переводов одного и того же произведения, выполненного крупными поэтами-современниками, которые уже в силу характера своего творческого дарования решали переводческие задачи различным, подчас противоположным образом. Так, над переводами поэм грузинского поэта Важи Пшавелы почти одновременно работали такие крупные русские поэты, как Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Борис Пастернак и Николай Заболоцкий. Причем "примирение" их происходит не только потому, что эти во многом взаимоисключающие переводы дополняют друг друга, но и потому, что возможность и правомерность различных переводческих решений заложена в самом оригинале. Здесь же можно указать на прямое и многообразное влияние переводов на русскую поэзию. Прежде всего размеры и ритмы, в которые укладывается русская мысль и слово, интонационные повторения становятся в центр внимания переводчиков. Ориентация переводчиков в таких поисках определенно декларировалась (ср., например, предисловие С.Э. Радлова к переводу "Менехмов" Плавта: "Работая над переводом… я шел по пути, указанному впервые Зелинским в его переводе Софокла и затем Вяч. Ивановым в его книге "Алкей и Сафо", т. е. я пытался передавать на русском языке все античные размеры, хотя бы и мало привычные до сих пор. Таковы ямбические триметры, или сенары, с их коренным отличием от александрийского шестистопного ямба, заключающимся в отсутствии мужской цезуры и в возможности дактилических окончаний… Не вдаваясь в подробное развитие моих воззрений на возможность передачи таких размеров, укажу лишь, что в бакхиях я позволял себе иногда замену второго долгого – ударного слога слогом неударным, перенося на эту почву современное понимание пэона").
Роль заимствованных размеров и приложение их к русскому языку и русской культуре можно проследить с древнейших этапов русской литературы – от переводов литургии, а в светских жанрах – с XVII века, при переводе и последующем использовании в оригинальной поэзии сперва силлабических размеров, ориентированных на латинскую и польскую поэзию (XVII–XVIII веков), затем силлабо-тонической поэзии – системы, ставшей основной после реформы Ломоносова – Тредиаковского в середине XVIII века, ориентированной первоначально на немецкую поэзию. Важный этап в овладении метрическим разнообразием составил поиск адекватной передачи пэонов древнегреческой поэзии. Известный в русской поэзии с начала XIX века, он занимает ведущее место в разработке А. Белого, для которого пэон состоял из ямба / хорея и пиррихия. Дальнейшая разработка связана с использованием дольника. Ограничимся одним примером, связанным с передачей вариантов адонея (– U U – U), который способен к широкому варьированию. Например, исход строфы в "Подражании Горацию" Иосифа Бродского представляет адоней с вариантами от – U U – до U – UUUU -, причем равенство метрических структур (U) – UU – /(U) – UU UU – не может быть объяснено только как явление русской поэзии, т. е. как двухударник. Здесь создано равенство на сплаве двух метрических традиций – эолийской логаэдической колометрии и русского двухударника (– x -) с переменной анакрусой.
Включение многообразных размеров, пути в их освоении (первое место здесь, вероятно, принадлежит освоению античных образцов, наиболее разнообразных метрически) составили важные вехи в русской культуре. Не все здесь еще сделано: не поддается адекватному метрическому переводу Пиндар, который наиболее удачно передан сейчас верлибром (заметим, что переводы Веры Марковой из классической японской поэзии сыграли не последнюю роль в формировании русского верлибра). Во всяком случае здесь мы обнаруживаем обогащение русской поэзии и новой ритмикой, и новой интонацией, которая затем может служить основой и для самостоятельных новых шагов в русской литературе. Яркий пример влияния перевода на оригинальную русскую поэзию представляет собой ямбический перевод, выполненный Д.И. Шестаковым, "Персов" Тимофея (1904), который оказал влияние на оригинальное творчество Хлебникова. Причем новизна отразилась не только интонационной и синтаксической организацией текста, но и ритмическими перебивами, в которых даже традиционные метрические единства начинают выступать как новые и неожиданные. Подобное влияние перевода на оригинальную русскую поэзию и даже на русский язык через переводные произведения может быть прослежено достаточно широко: сама система языка открывает путь к реализации возможностей, которые хотя и не противоречат русскому языку, но без толчка извне никак не могли проявиться в языке литературном. Более разнообразная в своих вариантах разговорная речь дает основу интонационно-ритмического приближения к оригиналу, а затем, попав в "книжное" окружение, проникает в литературную норму языка. Сказанное относится и к лексике (заимствования, вкрапленные в текст перевода), и к другим составляющим текста.
Заимствовались не только размеры и интонации, но и сложные строфические формы. Уже с XVII века строфика из переводов заимствуется в оригинальное творчество, причем заимствуются и такие сложные формы, как малая сапфическая строфа.Стансы, сонет, октавы, гекзаметр входят в поэзию наряду с ходовыми (после Ломоносова) четверостишиями четырехстопного ямба, размера первоначально также переводного, но ко времени Пушкина "им пишет всякий. / Мальчикам в забаву пора его оставить". Тем не менее ямбом продолжают писать, и он остается по сей день "белой костью среди размеров".
Переводческая деятельность послужила основой как для создания новой оригинальной строфики (онегинская строфа Пушкина), так и для использования заимствованных строфических единств, иногда предельно усложненных. В качестве примера возьмем сонет – форму, включающую четырнадцать строк, разделенных на четыре строфы. Эта стихотворная форма, заимствованная при переводах и подражаниях, широко представлена в русской оригинальной поэзии уже начиная с XVIII века. На основе сонета может быть создана более сложная форма (известна как "венок сонетов"), состоящая из пятнадцати сонетов – пронумерованных (1 – 14) и сонета-"ключа" (магистрала), задающего тему, которая находит развитие в четырнадцати пронумерованных сонетах, причем каждый по порядку открывается соответствующей строкой из магистрала и завершается следующей.
Венок сонетов (ВС) как особая форма в русской поэзии появляется в конце XIX века. Первым из них считается перевод из Франца Прешерна, получивший популярность особенно после включения в общие пособия по стихотворной технике, а первым собственно русским ВС – сонеты Bс. Е. Чешихина на смерть М.Е. Салтыкова-Щедрина. Но популярность венка сонетов начинается в начале XX века и связана с кругом Вяч. Иванова. К настоящему моменту, по данным В. Тюкина, насчитывается около 700 опубликованных ВС. Русский венок сонетов оказал влияние и на литературу других народов бывшего СССР. Эта исключительно сложная поэтическая форма, возникшая в Италии XIII века, становится объектом широкого подражания (во многих случаях не во всем согласного с так называемым Сиенским каноном), но, безусловно, показывающим отчетливое влияние перевода на развитие национальной культуры. Перевод в этом случае не становится находкой уже существующего в культуре готового эквивалента, а служит созданию принципиально нового – того, что позволило Иосифу Бродскому определить перевод как "перенос греческого портика на широту тундры". На этом пути имеются некоторые ограничения, обсуждение которых велось также и с теоретических позиций.
Итак, расцвет стихотворного, поэтического перевода в России не случайно совпал с концом Серебряного века русской поэзии. Более того, первыми блестящими представителями золотого века художественного перевода в России оказались последние представители Серебряного века русской поэзии: Ахматова, Пастернак, Цветаева, Кузмин, Мандельштам. По закону сохранения энергии, в данном случае творческой, эстетической и поэтической, она перетекла в переводческую, а позднее и в оригинальную.
Об особых случаях переводческой адекватности
(на материале русских переводов испанской поэзии)
Наша наука о переводе исходит из убеждения в принципиальной переводимости произведений художественной литературы на иные языки прежде всего потому, что перевод рассматривается не как "копия", а как интерпретация. В настоящее время, разумеется, существуют переводы, которые, по современным представлениям, являются адекватными. Однако в случае отсутствия одного адекватного перевода относительная адекватность может возникать на основе их реального сосуществования, их множественности, в отличие от единичности подлинника. Подобная "взаимодополняемость" достигается, как правило, лишь в переводах произведений малой стихотворной формы (в отличие от иных стихотворных и тем более прозаических жанров). Можно отметить, что с давних пор составители и редакторы прибегают к этому на практике, печатая одновременно несколько переводов одного и того же стихотворения, принадлежащих различным переводчикам (чаще всего один из них – в основном тексте, а другие – в составе примечаний или приложений). При этом необходимо учитывать, что речь идет о ситуации в значительной мере условной, о своеобразной исследовательской модели, необходимой в целях анализа. Реальное читательское восприятие, несомненно, исходит из такой же уникальности каждого перевода, как и подлинника. Своеобразный монтаж переводческих удач, к которому мы в данной статье вынуждены прибегать, ни в коей мере не является отражением процесса восприятия художественного произведения читателем, как правило не знающим подлинника. Для иллюстрации данного тезиса можно привлечь разнообразный материал, представленный в антологии "Испанская поэзия в русских переводах" (1-е изд. 1978; 2-е – 1984).
1
Несмотря на то что культурные отношения между Россией и Испанией возникли в XVI веке, М.П. Алексеев еще в 1931 году констатировал, что существующие русские переводы не дают достаточного представления об испанской литературе, одной из самых богатых литератур мира. Наиболее сложным оказалось приобщение к сокровищам испанской поэзии. В XVIII веке, когда русская литература особенно интенсивно усваивала традиции западноевропейской поэзии, испанские поэты в силу ряда причин не могли иметь для нее такого значения, какое имели лирики Франции, Германии, Англии или Италии. Прежде всего сказывались эстетические вкусы современной Франции, с явным предубеждением относившейся к испанской литературе предшествующего периода. Свою роль сыграло и незнание русскими литераторами испанского языка. Как известно, проза легче поддается переводу "из вторых рук", чем поэзия, тем более что во "вторых", то есть французских, руках испанская проза и драматургия были представлены гораздо полнее, чем поэзия.
Отношение к испанской литературе, прежде всего золотого века, начинает меняться только в конце XVIII века. В полемике с односторонне негативной точкой зрения французских просветителей на роль Испании в европейской цивилизации родилась, например, работа аббата Джакомо-Мариа-Карло Денина (1731–1813) "Ответ на вопрос, чем мы одолжены Гишпании". Сразу после прочтения этого обширного мемуара в Берлинской академии труд был издан в русском переводе. Приведя многочисленные, в ряде случаев бесспорные примеры из области литературы, философии, юриспруденции, медицины, математики и так далее, автор попытался доказать, что "если бы Гишпания плодовитым своим воображением не подала случаев и образцов пиитам других народов, то бы Франция долгое время одно и то же повторяла".
Вскоре на страницах русских журналов появляются первые переводы испанских стихов.