Карточная игра и шахматы являются как бы антиподами игрального мира. Культура XVIII - начала XIX века знает периоды повального увлечения шахматами. Конфликты на шахматной доске порой принимали очень острую форму - свидетельство наличия азарта. И тем более знаменательно качественное отличие азартов шахматного и карточного. С. Н. Марин сообщал 2 марта 1804 года находящемуся на театре военных действий М. С. Воронцову петербургские новости: "На нас нашло новое сумасшествие: все, что дышит в баталионе, играет в большую (т. е. на крупные деньги. - Ю. Л.) в шахматы; все сделались мастерами, и мы с Арсеньевым кончим, я думаю, когда-нибудь дракою не на шпагах, а просто за волоса. По сю пору я не написал к тебе, что к вечерним собраниям прибавилось несколько каб. 1) Граф Апраксин с шишкой, 2) Загрядской, 3) Релье, и мы бьемся иногда до зари в квинтич, который облагородили, назвав кенз (от карточного термина кензельва. - Ю. Л.)".
Письмо Марина приобретает особый смысл, если вспомнить, что оно обращено к М. С. Воронцову, пережившему в это самое время кровопролитную битву при Гандже (3 января 1804 года). Воронцов в этой битве отличился, вынеся на плечах тяжело раненного П. С. Котляревского- в будущем знаменитого военачальника. Таким образом, создается многоступенчатая система азарта: сражение, карты, шахматы.
Азартные игры строятся так, что игрок вынужден принимать решения, фактически не имея никакой (или почти никакой) информации. Таким образом, он играет не с другим человеком, а со Случаем. А если вспомнить, что У. Дж. Рейхман пишет: "Случай является синонимом… неизвестных факторов, и в значительной мере именно это подразумевает обычный человек под удачей", то станет очевидно, что азартная игра - модель борьбы человека с Неизвестными Факторами. Именно здесь мы подходим к сущности того, какой конфликт моделировался в русской жизни интересующей нас эпохи средствами азартных игр и почему эти игры превращались в страсть целых поколений (см. признание Пушкина Вульфу: "Страсть к игре есть самая сильная из страстей") и настойчиво повторяющийся мотив литературы.
Мысли о случае, удаче и о связи с ними личной судьбы и активности человека не однажды встречаются в мировой литературе. Античный роман, новелла Возрождения, плутовской роман XVII–XVIII веков, психологическая проза Стендаля и Бальзака отразили различные аспекты и этапы интереса к проблеме. В каждом из этих явлений легко открыть черты исторической закономерности. Однако к обострению проблемы могли привести не только исторические, но и национальные причины. Нельзя не заметить, что весь так называемый "петербургский", императорский период русской истории отмечен размышлениями над ролью случая (а в XVIII веке - над его конкретным проявлением "случаем" - специфической формой устройства личной судьбы в условиях "женского правления"), фатумом, противоречием между железными законами внешнего мира и жаждой личного успеха, самоутверждения, игрой личности с обстоятельствами, историей, Целым, законы которых остаются для нее Неизвестными Факторами. И почти на всем протяжении этого периода более общие сюжетные коллизии конкретизируются - наряду с некоторыми другими ключевыми темами-образами - через тему банка, фараона, штосса, рулетки - азартных игр.
Уже во вторую половину XVIII века сложился литературный канон восприятия "случая", "карьера" (слово это чаще употреблялось в мужском роде) как результатов непредсказуемой игры обстоятельств, капризов Фортуны. "Счастье" русского дворянина XVIII столетия складывается из столкновения многообразных, часто взаимоисключающих упорядоченностей социальной жизни. Такие понятия, как "счастье", "удача", и действие, дарующее их, - "милость", мыслились не как реализация непреложных законов, а как эксцесс - непредсказуемое нарушение правил. Игра различных, взаимно не связанных упорядоченностей превращала неожиданность в постоянно действующий механизм. Ее ждали, ей радовались или огорчались, но ей не удивлялись, поскольку она входила в круг возможного, как человек, участвующий в лотерее, радуется, но не изумляется выигрышу.
Пересечение принципов "регулярной государственности" и пронизывающего все здание общества произвола создает ситуацию непредсказуемости. Образом государственности становится не "закономерная" машина, а механизм азартной карточной игры. Такую картину вселенского "фараона" мы находим в оде Державина "На Счастье":
В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть, и закон святой,
И логика пиры пирует,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги - пьяны,
Все скачут, пляшут и поют…
Азартные игры выработали свою терминологию. В России наиболее распространены были фараон и штосе - игры, в которых наибольшую роль играл случай. Играющие в этих играх делятся на банкомета, который мечет карты, и понтера. Игра может происходить один на один. Так, например, в "Пиковой даме" Пушкина игра между Германном и Чекалинским проходит именно так. Остальные игроки превращаются в зрителей. Однако возможно участие и многих понтеров одновременно. Каждый из игроков получает колоду карт. Во избежание шулерства, колоды выдаются новые, нераспечатанные. Их распечатывают тут же особым специально отработанным жестом: крест-накрест заклеенная колода карт резко сжимается левой рукой, в результате чего заклейка с треском лопается. Дважды играть одной и той же колодой не разрешается, и после полной прокидки всей колоды (талии) карты бросают под стол, и игроки получают новые карты. Понтеры выбирают из колоды одну карту, на которую ставят сумму равную той, которую объявил банкомет. После того, как играющие "называют" игру, банкомет начинает метать банк. Как правило, банкомет и понтеры располагаются по разные стороны вытянутого прямоугольного стола, покрытого зеленым сукном, которое служит для записи ставок и долгов. На этом же зеленом сукне производятся все расчеты. Перед каждым понтером лежит мелок, щетка и поставленная им куча монет. Чаще всего расплачиваться нужно было тут же, на месте, хотя можно было играть и "на мелок", то есть в долг. Цитата из "Выстрела" Пушкина демонстрирует две эти возможности - расплаты на месте или записи конечного расчета: Сильвио в "Выстреле" "или доплачивал достальное, или записывал лишнее". Положение карты - "направо" и "налево" - считается от банкомета. Строки Пушкина: "Допрашивать судьбы завет // Налево ль выпадет валет" - описывают следующую ситуацию: понтер поставил на валета, если карта эта ляжет налево от банкомета, значит, понтер выиграл.
Предельная упрощенность правил игры сводила практически к нулю при честной игре самый вопрос картежного искусства. Последнее заменялось Случаем. Это выдвигало вперед философию случайности (отсюда интерес к математическим дисциплинам, занятым этой проблемой, например, заинтересованность Пушкина в математической теории вероятности) или мистику, вторжение потусторонних сил в закономерный порядок. Это же заставляло усматривать связь между азартной игрой и общей философией романтизма, с его культом непредсказуемости и выпадения из нормы.
Строгая нормированность, проникавшая и в частную жизнь человека империи, создавала психологическую потребность взрывов непредсказуемости. И если, с одной стороны, попытки угадать тайны непредсказуемости питались стремлением упорядочить неупорядоченное, то, с другой стороны, атмосфера города и страны, в которых "дух неволи" переплетался со "строгим видом", порождала жажду непредсказуемого, неправильного и случайного.
Это было сродни моде на "неправильную красоту", отразившейся на ряде человеческих судеб (например, Лермонтова). Сам Лермонтов назвал романтический идеал "красотою безобразной".
С этой точки зрения интересно взглянуть на сюжет главы "Фаталист" в романе Лермонтова "Герой нашего времени". Глава "Фаталист" отражает глубокие философские размышления Лермонтова. Однако для понимания их необходимо знать те правила карточной игры, которые были прекрасно известны читателям Лермонтова и знание которых входило в расчет автора. Герой Лермонтова Вулич - фаталист. Он не признает власти Случая и демонстрирует свою веру в фатальную предрешенность событий дерзким экспериментом - нажимает курок заряженного пистолета, приставив его ко лбу. Однако Лермонтов вводит в характер героя еще одну черту: Вулич - страстный игрок.
"Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк; ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. "Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. - "Идет семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху Вулич докинул талью, карта была дана".
Смысл этого эпизода в том, что увлекающая Вулича азартная игра - сама по себе царство Случая (мы уже отмечали, что само слово "hasard" означает "случай"). Если Печорин, который верит в безграничную власть воли человека, вдруг отдается силе фатальной предопределенности событий, то Вулич в карточной игре находит антитезу своему фатализму. За этим стоит еще более глубокий смысл: отсутствие свободы в действительности уравновешивается непредсказуемой свободой карточной игры. Не случайно отчаянные вспышки карточной игры неизбежно сопутствовали эпохам реакции. Так, глухие, зажатые между аракчеевщиной и тем, что Пушкин назвал "мистики придворное кривлянье", 1824 и 1825 годы сопровождались взрывом безудержной карточной игры, отмеченным мемуаристами. Такая же волна повторилась в мрачные николаевские 1830-е годы.
Психологически характерен и следующий эпизод из биографии Пушкина. В последних числах ноября - начале декабря 1826 года Пушкин направлялся из Михайловского в столицу. Настроение у него было тяжелое. Во-первых, он получил от царя опасное приказание изложить свои мысли о влиянии просвещения на общество. Булгарин, получивший аналогичное предложение, понял, что от него требуется, и написал донос на Лицей. Пушкин же попытался защищать перед царем просвещение, за что получил через Бенкендорфа "головомойку". Одновременно начали сказываться неприятные стороны объявленной ему личной цензуры Николая. Пушкин вынужден был срочно известить Погодина о необходимости задержать до царского разрешения все его произведения, находящиеся в печати. Это было накладно и унизительно. В письмах Погодину Пушкин писал: "… ради Бога, как можно скорее, остановите в Моск<овской> цензуре все, что носит мое имя - такова воля высшего начальства" (XIII, 307). В тот же день пришлось писать извинительное письмо Бенкендорфу. Настроение, видимо, было ужасное, и в столицу ехать не хотелось. Пушкин придрался к тому, что перевернувшаяся коляска прижала его ногу, и засел во Пскове, где у него завязалась со случайными встречными отчаянная карточная игра, и в результате - огромный проигрыш. 1 декабря из Пскова он писал Вяземскому: "Еду к Вам и не доеду. Какой! меня доезжают!., изъясню после. В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет. Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую гл. Онегина, я проигрываю в штос четвертую: не забавно" (там же, 310). Взрыв отчаянной игры - разрядка нервного напряжения.
Роль случая подчеркивала значение в игре, с одной стороны, непредсказуемых факторов, а с другой - выдержки, хладнокровия, мужества, способности не терять головы в трудных обстоятельствах и сохранять достоинство в гибельных ситуациях - то есть тех качеств, которые следовало проявлять и в сражении, и на дуэли. Это сближало все три названных вида поведения в едином психологическом подтексте.
Во время игры в неазартные игры допустимы были шутки. Приличным считался сдержанно-шутливый тон. При азартной игре подобные вольности не допускались: игра должна совершаться в полном молчании, игроки обмениваются словами, имеющими прямое отношение к игре, и пользуются, как правило, специальной, условной, "игрецкой" терминологией. Это способствовало развитию особого языка карточной игры, который в дальнейшем бурно проникал в другие сферы культуры, карточная терминология широко входила в язык эпохи. Ироническую гиперболизацию этого явления находим, например, в уже упоминавшейся книге Страхова "Переписка Моды".
"Письмо 5
От карточной Игры к Моде Милостивая Государыня!
С оника узнавши о прибытии вашем в здешний город, я за долг почла, во-первых, препоручить себя высокому вашему руте, а во-вторых, всепокорнейшего в том просить извинения, что я по причине ежедневно и еженощно отправляемых мною дел, не могла, да и теперь даже не в состоянии, точно засвидетельствовать вам глубочайшее мое почтение. Весь почти город имеет во мне нужду, не только <…> ежедневно, но почти ежечасно и ежеминутно, так что нет мне покою ни утром, ни после обеда, ни по вечеру, ни ночью. Едва успею я поутру отвязаться от тех игроков, которые проиграли всю ночь, как должна куда-нибудь отправиться после обеда, потом скакать на какую-нибудь вечеринку игроков, а ночь паки проводить в тех учрежденных мною домах, куда съезжаются для испытания полунощнаго щастия все те, которым день нерутировал. Клянусь вам, Милостивая Государыня, всеми четырьмя вистовыми онерами, что состояние мое на сем свете хуже самой последней двойки. Все дни мои в разсуждении беспокойств одной масти, и я никогда от оных не могу пасовать. Никогда я также не могу прикупить свободных дней, но недосуги за недосугами всегда так следуют, как завязывается пуля за пулею".
Порядок игры строго расписан. Один из участников игры (в штосе или банк), банкомет, ставит какую-либо сумму денег ("держит", "мечет банк"), понтер объявляет, на какую сумму (или на весь банк - то есть "ва-банк") он играет; выиграть ва-банк - сорвать банк. Играть одними и теми же кушами, не увеличивая ставки, - играть мирандолем; семпель - один простой куш, поставить на руте - поставить на ту же карту, не открывая ее, - темное руте (или тайное), сравните:
Не ставлю грозно карты темной
Заметя тайное руте.(Пушкин, VI, 282)
Сравните также описание руте в "Эликсире сатаны" Гофмана:
"Я уставился на эту карту, с трудом скрывая охватившее меня волнение; громкий вопрос банкомета, намерен ли я ставить на эту карту, вывел меня из оцепенения. Непроизвольно я сунул руку в карман, вынул последние пять луидоров и поставил их на карту. Дама выиграла, и я продолжал все ставить и ставить на нее, увеличивая ставки по мере того, как возрастал выигрыш".
Для увеличения ставки вдвое понтер загибает угол, вчетверо - два угла. Сравните в "Маскараде":
Вам надо счастие поправить,
А семпелями плохо…
……………..
Надо гнуть.
Сравните также:
А в ненастные дни
Собирались они Часто;
Гнули <…>
От пятидесяти
На сто -
то есть увеличивали ставку вдвое. Увеличивать ставку вдвое - играть паролями; увеличивать вчетверо - пароли пе. Кензельва - увеличение ставки в пятнадцать раз против первоначальной, септильвй - в двадцать один раз. Сравните:
… имеет sept il va
Большие на меня права.(Пушкин, VI, 282)
Трантильвй - увеличение ставки в тридцать раз (сравните у Державина - "трантелево").
Выиграть с первой же карты ("сорвать банк") - выиграть соника (с оника). Атанде (испорч. франц. attendez) - предложение не делать ставки.
Карточная игра образовывала свой особый замкнутый круг участников, свои манеры поведения и, как уже говорилось, собственный язык. Основу его составляла карточная терминология, необходимость точно и недвусмысленно определять действия и ситуации, поскольку всякая словесная неопределенность могла бы сделаться источником заблуждений и обманов. Однако на этой почве пышно расцветала словесная игра, разнообразные картежные поговорки и шутки, язык картежников обрастал синонимами и своей словесной мифологией. Так, например, Гоголь в письме Н. Я. Прокоповичу от 14 (26) ноября 1842 года писал, что "в "Игроках" пропущено одно выражение, довольно значительное, именно, когда Утешительный мечет банк и говорит: "На, немец, возьми, съешь свою семерку!" После этих слов следует прибавить: "Руте, решительно руте! просто карта фоска!"" Карта фоска - темная карта, то же самое, что у Пушкина "увидя темное руте". Употребление итальянского синонима - своеобразный словесный шик. Чтобы представить себе живую картину игры во всем объеме жестов и слов, которыми обмениваются играющие, возьмем сцену из комедии Гоголя "Игроки". Она с документальной точностью воспроизводит драматический момент азартного действа.