Например, нередко приходится слышать сетования на то, что трудовая этика в развивающихся странах оставляет желать лучшего. Но может ли быть иначе, когда усердный труд не вознаграждается? Если, несмотря на все ваши старания, продвинуться по службе невозможно? Трудовую этику нельзя рассматривать в отрыве от системы экономического стимулирования в целом. Точно так же и компании в "третьем мире" порой ведут себя непоследовательно и не заглядывают слишком далеко вперед. Но на деле подобное поведение оказывается весьма рациональным в среде, где политика властей нестабильна и непредсказуема. Стремление сконцентрироваться на извлечении ренты, а не на развитии, тоже обычно ассоциируется с особенностями политической системы.
Таким образом, получается, что приписываемые культуре национальные особенности часто имеют сугубо экономическое происхождение. Хорошими примерами такого рода служат японская система пожизненной занятости и присущая этой стране высокая норма накоплений. До второй мировой войны пожизненная занятость была для Японии не слишком типичной; данный институт внедрили ради контроля над рабочим движением в послевоенный период. Что же касается умения японцев экономить деньги, то оно, как повсеместно теперь считают, обязано своим происхождением воспоминаниям о военных и послевоенных лишениях, подкрепляемых низким пенсионным возрастом, неразвитой системой социального обеспечения и непомерной стоимостью жилья.
Следовательно, культурно мотивированные поступки довольно трудно отделить от поступков, стимулируемых экономической системой. История, толкуемая подобным образом, накладывает сильный отпечаток на экономическую культуру, причем это касается опыта как "добрых", так и "злых" времен. В пользу подмеченной зависимости культуры от обстоятельств говорят достижения представителей бедных стран, перебравшихся в иную экономическую среду. В качестве одного из многочисленных примеров можно сослаться на некоторых выходцев из Сальвадора, добившихся примечательных успехов в Соединенных Штатах.
В-третьих, варианты социальной политики также могут оказывать заметное влияние на экономическую культуру. Происходит это потому, что они формируют экономический контекст. Примером здесь может послужить отношение государства к системе социальной защиты. Оно напрямую влияет на трудовую этику, уровень личных сбережений и желание вкладывать средства в самообразование; все перечисленные факторы, в свою очередь, косвенно воздействуют на различные аспекты экономической политики страны. Несомненно, экономика и социальная политика взаимосвязаны самым тесным образом.
Иными словами, в своей основе экономическая культура, прямо или косвенно, проистекает из экономики. Исключения составляют лишь те убеждения, установки и ценности, которые производны не от экономических интересов, но от сугубо общинных или моральных норм. Отношение социума к престарелым, правилам межличностных отношений, религиозным убеждениям являет примеры коммунально-моральных ценностей, независимо формирующих экономическую культуру. Такие установки и ценности также сказываются в определении социальных приоритетов страны. Вместе с тем даже они могут нести на себе отпечаток предшествующих экономических условий и традиций. Стимулировать "производительную" (или "непроизводительную") экономическую культуру способны также религия и философия.
Совокупность всех вышеприведенных аргументов заставляет нас проявлять величайшую осторожность в оценке экономических перспектив того или иного общества, исходя из его культуры. Едва ли можно выносить суждения такого типа: "Страна X бедна, поскольку рабочие здесь ленивы, а компании коррумпированы". А что будет, если страна освоит иные экономические постулаты и утвердит другую экономическую систему? Столь же опасно в мире глобальной экономики, отличающемся всеобщим доступом к передовым технологиям и знаниям, объяснять процветание наций исключительно географией, климатом или религией.
Все изложенное дает основания предположить, что экономическая культура довольно устойчива и с трудом поддается изменениям, но, скорее всего, она не настолько стабильна, как иногда считают. "Непроизводительные" убеждения, установки и ценности преобразуются в тех случаях, когда господствующие в обществе настроения или контекст, в котором действуют люди и хозяйствующие субъекты, более не поддерживают их. Разумеется, отказу от старых привычек препятствуют невежество, подозрительность и инерция. Вместе с тем опыт последних десятилетий показывает, что при благоприятном стечении обстоятельств страны трансформируют свою экономическую культуру довольно быстро. Есть даже повод утверждать, - и речь об этом пойдет ниже, - что темпы ожидаемых перемен могут быть ускорены.
Глобальный консенсус по поводу "производительной" культуры
С исторической точки зрения политические и экономические обстоятельства задают довольно широкий спектр вариаций экономической культуры. Как уже отмечалось, непохожие друг на друга модели экономического развития, принятые той или другой страной, реализовывались порой на протяжении десятилетий. Устойчивость этих несопоставимых моделей задавалась сложившимися в обществе условиями. Совсем недавно мировая экономика еще не была затронута глобализацией, поэтому национальные экономические системы почти не ощущали международной конкуренции. Протекционистская политика, проводимая многими странами, усиливала эту самодостаточность. Экономика той или иной страны десятилетиями могла пребывать в стагнации, сохраняя один и тот же уровень производительности труда. Представления об экономическом процветании искажались такими факторами, как военная сила и геополитика. В развивающихся странах протекционизм оборачивался привычкой продавать в Европу и Соединенные Штаты естественные ресурсы и рабочую силу, что не позволяло их экономике совершенствоваться. Международная политика, тон которой задавала "холодная война", еще более отвлекала народы от назревших экономических преобразований. Развивающимся странам предоставлялись значительные объемы внешней помощи, поддерживающей бесталанных властителей и скрывающей последствия разрушительных экономических экспериментов.
Устойчивость "непроизводительных" экономических культур подкреплялась господствовавшим в бедных странах невежеством, ограничивающим их способность к совершенствованию. Зачастую граждане вообще не подозревали о существовании альтернативных моделей поведения. Темпы технологического обновления были крайне низкими, и хотя последствия отставания или позднего заимствования новшеств были не столь драматичными, как сейчас, они способствовали хроническому воспроизведению дурной политики. Мир практически не знал диффузии экономических и управленческих навыков; это касалось и иностранных инвестиций. Распространение информации по вопросам бизнеса по всему миру было гораздо более дорогостоящим и менее эффективным, чем сегодня. Сравнительный анализ состояния экономики различных стран был редкостью. Безнадежно устаревшие представления о процветании и экономической деятельности не только преобладали, но и активно пропагандировались. В условиях множественности экономических моделей культурные факторы играли видную роль в господствовавших в той или иной стране подходах и в ее шансах на успех.
В настоящее время, однако, мы имеем дело с принципиально иным экономическим контекстом. На смену благодушному и терпимому отношению к низким темпам развития пришло осознание того, что надо следовать императивам глобальной экономики. Теории развития, не соответствовавшие "парадигме производительности", дискредитировались, поскольку оказались неприменимыми в мире открытой конкуренции и частых технологических и управленческих революций. Диапазон мнений касательно основ преуспеяния и возможных вариантов экономической политики заметно сузился. Распространение знаний о ключевых элементах "производительной" экономической культуры идет исключительно быстро. По всему миру люди стали более восприимчивыми к экономически эффективному поведению. Иными словами, мир становится единодушнее по поводу того, как создается экономическое благополучие.
Конвергенция на основе "парадигмы производительности" оказывает мощное давление на страны, которые не торопятся ее принять. Экономическая политика и экономическое поведение все чаще становятся предметами межнациональных сопоставлений. Финансовые рынки наказывают страны, отличающиеся политической непоследовательностью; нации, не способные обеспечить благоприятную среду для ведения бизнеса, не получают иностранных инвестиций; рабочие, которым не хватает трудовой этики, лишаются работы. Политические лидеры вынуждены считаться с диктатом рыночных сил, причем даже в тех случаях, когда мнение своего населения для них мало что значит. Бурный технологический прогресс также повышает издержки отстранения от общемировой практики, усугубляя тем самым все перечисленные проблемы.
В результате многие страны сегодня более или менее успешно пытаются освоить "производительную" культуру. Возьмем, например, Центральную Америку. На смену целым векам националистической, изоляционистской политики идут самораскрытие и экономическая интеграция через координацию транспортной инфраструктуры, согласование таможенных правил, другие подобные шаги. В настоящее время все страны региона ориентируются на конкуренцию и повышение производительности. Напор глобализации заставил эти маленькие государства отказаться от сугубо национальных интересов и предпринять серьезные усилия по пересмотру традиционных привычек и обычаев.
В целом глобализация дисциплинирует тех, кто ведет себя "непроизводительно". В то же время позитивные аспекты экономической культуры поощряются широким притоком капиталов, инвестиций, технологий, экономических возможностей. Глобальная экономика поднимает экономические рейтинги тех стран, которые чутко прислушиваются к ее веяниям. Знания и технологии открыты и досягаемы как никогда ранее. Современная техника без малейших проблем позволяет транспортировать товары на значительные расстояния, и торговля в равной степени процветает во всех климатических зонах. Страны, постоянно вынужденные сравнивать себя с соседями, ограничены в своих действиях. В мире, где производительность, инициатива и обучение превратились в главные составляющие процветания, перед развивающимися государствами открываются беспрецедентные возможности приобщиться к богатству.
Больше того, могущество новой экономики столь осязаемо, что не будет сильным преувеличением сказать, что в наши дни экономическая культура вообще перестала быть предметом выбора. Вопрос теперь ставится так: готова ли страна добровольно освоить "производительную" культуру, оставив старые убеждения, установки и ценности, препятствующие процветанию, или же эти изменения ей придется навязывать? Обсуждаться могут только время и темпы преобразования экономической культуры. Хотя старшее поколение, выросшее при старых экономических порядках, зачастую сопротивляется переменам, молодые поколения менеджеров готовятся в новом духе, нередко в международных школах бизнеса. Именно так внутри деловой элиты многих развивающихся стран вызревают внутренние стимулы к обновлению.
Можно ли говорить о том, что в условиях современной экономики, которая оказывает на социумы огромное давление, трансформирующее их убеждения, установки и ценности в духе "парадигмы производительности", культура влияет на экономику, как и прежде? В исторических исследованиях часто излагаются жаркие дискуссии о воздействии культурных факторов на общественное развитие, поскольку исторически эти факторы были весьма устойчивыми и накладывали заметный отпечаток на экономическую конфигурацию социальных систем. И все же конвергенция экономических идей и давление глобального рынка заметно сократили масштабы влияния культурных переменных на выбор тем или иным обществом экономического пути.
Сегодня мы являемся свидетелями вызревания основ подлинно интернациональной экономической культуры, которая преодолевает традиционные культурные границы и все глубже усваивается различными странами. Комплекс убеждений, установок и ценностей, касающихся экономики, должен стать единым для всех, а явно "непродуктивные" аспекты культуры падут под натиском глобализма и тех возможностей, которые он открывает. Ключевая роль культуры в экономическом процветании по-прежнему сохранится, но станет более позитивной. Те уникальные аспекты общественной жизни, которые порождают необычные потребности, навыки, ценности и способы труда, станут отличительными особенностями национальной экономической культуры. "Продуктивные" аспекты культуры, такие, как экологическая озабоченность Коста-Рики, страсть Америки к комфорту, одержимость Японии играми и мультфильмами, сделаются важнейшими источниками конкурентных преимуществ, которые невозможно будет имитировать. Это, в свою очередь, углубит международную специализацию, поскольку народы станут заниматься прежде всего теми сферами, где их культура предоставляет им уникальные преимущества.
Иными словами, хотя глобальный консенсус по поводу "парадигмы производительности" будет укрепляться и впредь, культурные различия, несомненно, сохранятся. Глобализация, вопреки опасениям многих, не истребит национальные культуры. Однако вместо того, чтобы замыкать тот или иной народ в его экономических слабостях, упомянутые культурные особенности будут создавать уникальные конкурентные преимущества, столь важные для процветания наций в условиях глобальной экономики. В глобальном мире, где без труда можно разыскать все что угодно, культурные различия, порождающие особые, не похожие на другие, продукты и услуги, будут только приветствоваться.
Джеффри Сакс
Заметки о новой социологии экономического развития
Введение: загадка роста
Одна из самых больших загадок экономического развития заключается в необычайной сложности вопроса о том, почему столь трудно добиться устойчивого экономического роста. До 1820 года такой вещи, как устойчивый экономический рост, вообще не было. Согласно подсчетам Ангуса Мэддисона (Maddison, 1995), в период с 1500 по 1820 годы среднедушевой рост ВВП в мире составлял около 0,04 процента в год. Несмотря на то что к 1820 году Западная Европа и ее колонии в Северной Америке и Океании значительно опережали другие регионы, разрыв между Европой и беднейшей частью земного шара (тропической Африкой) был всего лишь трехкратным.
После 1820 года рост затронул все регионы мира и в период между 1820 и 1992 годами составлял 1,21 процента ежегодно, хотя это развитие было очень неравномерным. Две группы наций, которые обеспечили себе лидерство уже к 1820 году, Западная Европа и те, кого Мэдцисон именует "отпрысками Запада" (Соединенные Штаты, Канада, Австралия и Новая Зеландия), ушли далеко вперед, став наиболее передовыми странами мира. В 1990 году из тридцати богатейших государств двадцать одно относилось к упомянутым группам. Еще пять стран находились в Азии - это Гонконг, Япония, Корея, Сингапур и Тайвань. В последнюю "четверку" вошли два маленьких нефтедобывающих государства (Кувейт и Объединенные Арабские Государства), а также Израиль и Чили. На долю этих тридцати приходится около 16 процентов населения планеты. К 1990-м годам пропасть между богатейшими и беднейшими регионами выражалась соотношением 20:1.
Три типа гипотез могут способствовать разрешению "загадки роста".
• Во-первых, география. Некоторые районы мира находятся в более выгодном географическом положении. Географические преимущества могут включать в себя доступ к основным естественным ресурсам, а также выход к морю и наличие удобной береговой линии, соседство с процветающими экономическими системами, благоприятные условия для ведения сельского хозяйства и воспроизводства людских ресурсов.
• Во-вторых, общественная система. Одни социальные системы поддерживают экономический рост, в то время как другие не делают этого. Как правило, докапиталистическое общественное устройство, основанное на рабстве, крепостном праве, неотчуждаемом характере земельных владений и так далее, подавляет экономическое развитие. В нынешнем столетии социализм неизменно оказывался катастрофой для благосостояния и роста, где бы его ни внедряли. Подобным же образом колониальное правление в XIX и XX веках в основном препятствовало успешному экономическому развитию.
• В-третьих, "позитивная обратная связь". Она многократно усиливает преимущества ранней индустриализации, расширяя пропасть между мировым богатством и мировой бедностью. Так, творцы европейской промышленной революции эксплуатировали отсталые регионы, используя военные захваты и колониальное правление. Столкнувшись с вызовом более передовых в военном или экономическом отношении обществ, многие социально отсталые системы рухнули. Причем с течением времени технологическая пропасть между преуспевающими и отстающими странами не сокращается, но, напротив, становится все шире. Технологическая инновация напоминает цепную реакцию, в которой нынешние достижения предоставляют "топливо" для дальнейших прорывов.
Неоклассическая экономическая теория не способна разрешить "загадку роста", поскольку не принимает во внимание роль географии, социальных институтов и "позитивной обратной связи". Даже механизм инноваций до недавнего времени ею практически не исследовался. Для неоклассической экономики развитие вообще не представляет проблемы, ибо рыночные институты воспринимаются в ней как данность. Считается, что страны накапливают капитал, в то время как технологии и деньги свободно циркулируют через государственные границы.
Поскольку в странах, испытывающих дефицит капитала, деньги делаются быстрее, нежели там, где наблюдается его избыток, и поскольку технологически отсталые страны могут импортировать передовые технологии из-за рубежа, бедные государства, как ожидается, должны развиваться быстрее богатых.
Таким образом, неоклассическая экономика весьма радужно оценивает перспективы экономической конвергенции, то есть тенденции к ускоренному развитию бедных стран и сокращению нынешних перепадов в уровне доходов. Разумеется, и "классики", и "неоклассики" со времен Адама Смита знают, что ущербные экономические установления могут тормозить рост. Вместе с тем оптимизм неоклассической экономики поддерживается убеждением, что устаревшие институты будут отмирать в ходе институциональной конкуренции или общественного выбора.
Неоклассическая экономика, бесспорно, помогает понять выдающиеся примеры экономических прорывов, наблюдаемые в наше время. В частности, подъем Восточной Азии во многом был обусловлен ускоренным накоплением капиталов и технологий в рыночно ориентированном и испытывающем недостаток денежных средств регионе. Точно так же сокращение разрыва между Северной и Южной Европой в послевоенный период явно имеет отношение к описываемым неоклассической экономикой механизмам конвергенции, тем более что основные пункты неоклассической схемы вполне применимы в западноевропейском контексте. Но проблема здесь в том, что подобные механизмы не могут использоваться повсеместно, так как требуют для себя особых условий.