Следующий этап "посвящения" Ивана – выявление общего между ним и мастером, теперь уже учителем (хотя это слово еще не произнесено). Бездомному становится известно, что оба они попали в клинику Стравинского "из-за Понтия Пилата" (с. 552). Мастер совершенно не удивлен ни современной внешностью "консультанта", ни тем, что Воланд демонстрировал литераторам главу из его произведения, – эти факты для него сами собой разумеются. Но ведь и Ивану тоже становится очевидно, что совпадение рассказа Воланда с романом мастера должно быть полным: они одинаково видят события, происшедшие в Ершалаиме 14 нисана. В сознании Ивана не возникает сомнения: дьявол, и вдруг "истина" о распятии? Конечно же, раз Воланд – свидетель, то только верной трактовки событий, а мастер, все знающий и умудренный, солидарен с таинственным "консультантом". Иван сразу же понимает, что Воланд прав: все происходило, как он рассказал на Патриарших, "на самом деле", и книга мастера – тому подтверждение.
Главное, что убеждает Ивана, – визуальный знак: белая мантия с кровавым подбоем. Если мастер говорит об этом так просто и так точно, если его слова полностью совпадают с рассказом консультанта, значит, так оно и было! Он восклицает: "Белая мантия, красный подбой! Понимаю!" (с. 554). Иванова трактовка белого плаща с кровавым подбоем, возможно, ассоциируется с популярной песней: "Белая армия, черный барон…", и образ мастера, емкий и многозначительный, Иван переводит на доступный язык ассоциации с настоящим.
По мере разговора с мастером возрастает интерес Ивана к "роману о Пилате". Он страстно просит своего соседа продолжить рассказ, и желание его так велико (или так сильно заинтересованы в этом желании демоны), что "Казнь" является Ивану во сне. Вполне вероятно, что этому яркому видéнию способствует и предшествующий Ивановому забвению укол. Волшебник-психиатр Стравинский активно помогает пациентам в общении с потусторонними силами: этот абсолютно новый тип врача-психиатра возможен только в условиях советской суперклиники. Антагонист его был уже описан в русской литературе (см. "Палату № 6" А. П. Чехова). Врачи были призваны лечить душевнобольных, что не исключает и лечение бесноватых. Доктор Рагин из чеховского рассказа не мог лечить сумасшедших, у него не было ни медикаментов, ни условий, он мог только сочувствовать им вплоть до полного уподобления; советский профессор Стравинский знаком с более совершенными методами: он точно знает, что болезнь иных пациентов – духовного порядка, сочувствием тут не поможешь. Возможно, у него какие-то контакты с Воландом, потому-то он и заведует своей удивительной клиникой. И этих своих пациентов он готовит к встрече со всесильным патроном из "ниоткуда", "помогает" им понять Воландову силу. Опыт над Иваном – демонстрация способностей психиатрии на новом этапе, но эта способность внезапно обнаруживает "приземленность" Ивана Бездомного: без искусственного вмешательства тов. Понырев, он же Бездомный Иван, к прозрениям не способен. В общем, Стравинский действует на руку Воланду: его пациенты всё больше причастны нечистой силе, их одержимость становится очевидной.
"Казнь" – мистическое продолжение ученичества Ивана. Ему демонстрируют идеал отношения ученика к учителю. Характер Левия Матвея и его слепая преданность Иешуа полностью раскрываются в этой части. Увидев во сне "Казнь", Иван погружается в глубокое раздумье, а "происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного более не интересовало" (с. 752). Иван утверждает, что за это время "очень многое понял" (с. 789). Что именно – не конкретизируется. Ясно, что с вульгарным материализмом Иван Николаевич покончил. Увидев в своей палате мастера вторично, в ирреальном облике, он говорит, что уже "знал" и "догадывался" о характере этого появления. Он прекрасно понял, что значила для его соседа встреча с Воландом, хотя речи о "смерти – метафизике души" в разговоре с прощающимся мастером не было. Ранее невероятное стало теперь в сознании Ивана вполне естественным.
В дальнейшем Иван не потерял связи с мастером. Одно то, что в эпилоге булгаковского романа читатель знакомится с Иваном Николаевичем Поныревым – "сотрудником Института истории и философии, профессором" (с. 808), говорит о последовательности жизни Ивана "после посвящения". Верный своей клятве, он навсегда отказался от поэтических упражнений. Внешняя цепочка связи с мастером тоже налицо: Иван – историк, как и его учитель. К тому же, подобно Иешуа, он еще и философ, а также "профессор" – уже Воландова "традиция", которой следовали и упомянутый в романе Кант, и психиатр Стравинский. Как знать, быть может Ивану Николаевичу предстоит, подобно знаменитому немецкому коллеге, дождаться как-нибудь за завтраком высокого гостя из "бездны", но Булгаков оставляет его на распутье. Дневное сознание новоиспеченного профессора философии вполне ординарно: он знает, что "стал жертвой преступных гипнотизеров", "но знает он также, что кое с чем он совладать не может" (с. 808). "Кое-что" – не только тяга к бывшему особняку Маргариты, но и встречи во сне с ней и с учителем в потоке лунного света.
Иван Николаевич Понырев мистически остался учеником исчезнувшего мастера. Посвящение происходило астрально (демонстрация "Казни") и под воздействием бесед с мастером. Иван не читал книги об Иешуа и Пилате, так как роман сгорел дважды: сначала в печке, затем вместе с подвальчиком мастера. Материально "произведение мастера" прекратило свое существование. Кроме Ивана, на земле никто не знает о тайной книге, повествующей об "истинных" событиях 14 нисана. На Страстной неделе Ивана ежегодно посещают удивительные видения. Видится ему описанная учителем казнь на Лысой Горе, но акценты расставлены по-новому. Внимание Ивана приковывает сошедший с ума Гестас. Сами же события происходят в подчеркнуто ирреальных цветах; безносый палач, добивающий распятых, смотрится "неестественным" (с. 810). Он страшен, но еще более кошмарно "неестественное освещение во сне". Похоже, Иван видит чудовищный спектакль, доводящий его до мучительного крика.
"После укола все меняется перед спящим" (с. 811), лекарство обладает свойством все сглаживать. Ивану снится уже не кипящая туча, а "широкая лунная дорога". Столь тревожащая перед сном луна теперь дает увидеть трогательную картину: Иешуа и Понтий Пилат удаляются все выше в лунные выси. Это видение – личное прозрение Ивана. Мастер не писал о "потусторонней" встрече своего героя с Иешуа – здесь, скорее, вариация мечтаний Пилата, что не следует отождествлять с "мистической" концовкой, вероятным, но не написанным завершением романа. Суть сна Ивана в том, что Иешуа отрицает реальность казни, "он клянется", что ее не было, "и глаза его почему-то улыбаются" (с. 811). Этот момент из совместной прогулки Иешуа и Понтия Пилата как бы предшествует сну Пилата, является его началом: ведь Пилат видит себя с Иешуа уже после прощения Иешуа, после того, как узнал, что "казни не было! Не было!" (с. 735). И фрагмент казни, и беседа Иешуа с прокуратором – личные откровения Ивану, дополнения к роману мастера, знание тайны о "подмене".
Эти новые вкрапления в смысловую ткань романа мастера заставляют задуматься. Во-первых, очевидная театрализация "тревожного периода" сна Ивана предполагает некое действо. Во-вторых, клятва Иешуа как бы аннулирует задуманную мастером трагическую концовку. Что, если все, включая смерть на Лысой Горе, – это спектакль, разыгранный для доверчивых зрителей? Подробнее мы будем говорить об этом в части II.
Ситуация еще более усложняется появлением во сне Ивана мастера. Мастер на "жадный" вопрос ученика дает прямой ответ: "Этим и кончилось, мой ученик…" (с. 811). "Этим" кончился роман мастера в том странном пространстве, в котором после вещих слов мастера скалы рухнули, как декорации. Иешуа ждал своего прокуратора. Иван вклинился уже в мистическую сферу, где герои "апокрифа" обрели независимость от слова мастера. Но были произнесены другие слова: "Казни не было". Если прокуратору просто хотелось бы принять желаемое за действительное, как это реализовалось во сне, то почему Ивану "показывают" такую оптимистичную концовку? К тому же ее демонстрируют ежегодно, одну и ту же, как будто Иван – плохой ученик, не способный выучить заданный урок, проникнуть в тайну повторяющегося видéния. Он так и не находит однозначного ответа и не понимает до конца смысла своего сна. "Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым" (с. 812). Иван никому не рассказывает об этом сне, и его молчаливость – дань памяти об учителе, о его прижатом к губам пальце, призывающем сохранить тайну, как это было в момент первого знакомства. Приложенный к губам палец мастера и молчаливость Ивана наутро после мистической ночи свидетельствуют о герметичности ученичества и о принципе неразглашения. Вместе с тем настораживают успокоительная интонация в голосе Маргариты, когда она приводит мастера к Ивану, убаюкивающие и какие-то необязательные слова, похожие на слова гипнотизера. Существо "жадного" вопроса Ивана расплывается в убаюкивающем ответе: так была ли казнь на Лысой Горе?
Мастер, Маргарита, Пилат и Иешуа входят в ночное сознание Ивана извне, откуда-то издалека, то ли из прошлого, то ли из безвременья, где они пребывают. Эти встречи происходят по жесткой схеме: сначала Иван видит казнь в "неестественном" освещении, затем Иешуа с прокуратором, а в конце – мастера и Маргариту. Схема не меняется, она подобна незыблемому распорядку балов, которые сатана дает в Страстную пятницу. "Уроки" из потустороннего мира – только напоминание, но никак не свидетельство духовидческих способностей Ивана. Ему не дано перейти грань и свободно общаться с учителем, душевный раскол Иваном не преодолен. Неслучайно Воланд точно "угадал" заболевание Ивана: шизофрения и есть расщепление личности, буквально – "раскол" сердца или души. Не собранным воедино, не преодолевшим переход от "ветхого" к "новому" Иваном остается и для читателя ученик мастера, молодой профессор истории и философии Иван Николаевич Понырев.
Часть II
Игра перевертышей
1. Понтий Пилат и Воланд
Главным героем своего романа мастер называет Понтия Пилата. Это герой страдающий. Он мучается одиночеством, устал от чтения доносов, от тяжести службы, от чужеродной толпы, от непонятного и ненавистного Ершалаима. Еще мучительнее головные боли – приступы гемикрании. Но совершенно особые страдания доставляет Пилату собственная непоследовательность, из-за которой он посылает на казнь Иешуа Га-Ноцри, одновременно защищая его перед Синедрионом. Боязнь нарушить "Закон об оскорблении величия" императора помешала Пилату в благом намерении спасти арестованного.
Пилат – человек сложный. Но мастеру, как он сам признался, однозначные люди неинтересны. Его герой проявил слабость, но он же в ней и раскаялся. Если смерть Иуды из Кириафа уже ничего изменить не может, то ясно одно – решение убить Иуду, сорвать на нем зло, как на обычном осведомителе, – неслучайно. Прокуратор не любит доносчиков и лишних свидетелей. А вот Иешуа ему интересен. Иуду он глубоко презирает, чувствуя вместе с тем таинственную связь с предателем. Иуда выдал философа, но ведь смертный приговор утвердил Пилат. Иуда безмятежен – угрызений совести он не знает. Пилат же страдает. И мастер, говоря о своем герое, сочувствует ему, понимает его смятение, одиночество, ему родственны эти качества, недаром душевный надлом и одиночество свойственны не только Пилату, но и мастеру.
Пилат мечтает видеть арестанта живым, жаждет общения с ним, только этот человек способен избавить его от болезни и одиночества. Желаемое становится действительным лишь во сне. Пилат, уже убежденный в том, что нет большего порока, чем трусость, пожертвовал карьерой ради невинного, не отступил, и казнь не состоялась. Они идут вместе по лунной дороге и спорят, и спор их нескончаем. "Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны" (с. 735).
Слово "прелесть", помимо обиходного значения, имеет еще и другое. Прелесть – искушение, дьявольское наваждение. Возникшая во сне картина приглашает Пилата, а с ним и читателя поверить в счастливый конец, в возможность дружбы в инобытии прокуратора и подследственного. Написанный мастером Пилат во многом далек от новозаветного прообраза; единственное их сходство – нежелание смерти арестанта (ср. Евангелие от Матфея). Но у новозаветного Пилата есть советница-жена, приехавшая вместе с ним в Иерусалим. Именно ей приснился вещий сон, открывший, что смерть Иисуса станет источником страданий ее мужа. У булгаковского Пилата никаких советчиков нет, разве что сообщник Афраний, организовавший убийство Иуды из Кириафа, но он – скорее подчиненный, чем друг. Вся любовь прокуратора отдана собаке Банге. Покой Пилата во дворце Ирода охраняет испытанный в боях и преданный Марк Крысобой, но и его нельзя назвать другом прокуратора, он – телохранитель. Никто не поверяет "сыну звездочета" своих снов – он сам пытается поделиться с Афранием странным видéнием, которое оказывается слишком сложным для пересказа.
Булгаковский Пилат вообще не имеет близких. Его окружение в Ершалаиме четко обозначено: Крысобой, Банга, Афраний. Правда, есть еще некто, "инкогнито", присутствующий при всех событиях, – это Воланд. И он, и мастер (в разговоре с Иваном Бездомным) утверждают, что события 14 нисана в Ершалаиме произошли при непосредственном участии сатаны. "Инкогнито" – значит под чужим именем, а не в качестве бестелесного духа. Какова же роль этого прячущегося, но вездесущего героя в ершалаимской истории? Казалось бы, ответ на этот вопрос прост. Сатана – противник Бога, искуситель, соблазнитель, он и должен подтолкнуть Пилата к роковому решению. Только он мог убедить Пилата не жертвовать карьерой ради подследственного из Галилеи. Но в том-то и дело, что прокуратор ни с кем не советуется, он сам принимает решения, сам делает выбор. Во всяком случае ни Крысобой, ни Афраний не общаются с ним на допросе Иешуа.
Итак, Воланд, "инкогнито" присутствовавший и в саду, когда прокуратор беседовал с Каифой, и на балконе дворца, осуществляет связь ершалаимских событий с московскими в качестве таинственного лица, прикрывающегося чужим именем. В Москве он тоже выдал себя сначала за "историка", консультанта по черной магии, потом – за мага и артиста, хотя ни то, ни другое его сущности не открыло.
Первым из ученых, попытавшихся раскрыть "инкогнито" Воланда в Ершалаиме, был Б. Гаспаров. Исследовав окружение Пилата, он пришел к выводу, что таинственный консультант и начальник тайной стражи Афраний могли быть одним лицом, и привел интересные доводы в пользу этого предположения. Не углубляясь в анализ Б. Гаспарова, позволим себе усомниться в сделанном им выводе исходя из следующих соображений.
Первое. На балконе у Понтия Пилата Афраний не присутствовал, поскольку на допросе его не было. Он разговаривал с прокуратором позже, в затененной комнате. Затем он пришел к Пилату, который из-за грозы поджидал его в глубине колоннады, а не на балконе.
Второе. Когда прокуратор разговаривал с Каифой в саду, Афрания там тоже не было. Полную конфиденциальность разговора Булгаков подчеркнул словами Пилата: "Кто же может услышать нас сейчас здесь?.. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что мышь не проникнет ни в какую щель!" (с. 453). Конечно, теоретически Афраний мог все же подслушать (на чем и настаивает Б. Гаспаров), но это уже из области домыслов и предположений: прямого авторского указания на этот счет нет.
Третье. Сатана в облике Афрания никакого отношения к сделке с совестью Понтия Пилата не имеет, что для искусителя довольно странно. Пилат соблазняется сам, никто ему решений не подсказывает.
Предварительный вывод: Понтий Пилат и есть Воланд, "инкогнито" присутствующий в Ершалаиме. Попробуем доказать это.
Отправным пунктом берем портретные характеристики пятого прокуратора и мессира Воланда. Обычно Булгаков-портретист скуп на мелкие подробности внешности своих героев. Но точность двух-трех характерных деталей настолько объемно рисует персонажа, что с первых же авторских слов он буквально оживает. Портрет Понтия Пилата мозаично складывается из крупинок-деталей, рассеянных по роману мастера. В противоположность творческой манере мастера Булгаков целокупен в описании Воланда и дважды описывает его: от своего лица и глазами Маргариты.
Вопреки традиционному представлению о Мефистофеле, у Воланда нет ни бородки, ни усов – он гладко выбрит. "Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец" (с. 426–427).
Маргарита увидела тонкости, доступные только предельно внимательному взгляду: "Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как вход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар" (с. 669).
Чтобы подробнее рассмотреть описание Пилата и сопоставить его лицо с внешностью Воланда, составим сравнительную таблицу.
ПИЛАТ
1. Бритое лицо (с. 441)
2. ‑Глаза: "искра в глазах" (с. 445)
"дьявольский огонь в глазах" (с. 446)
"мертвые глаза" (с. 453)
"подернутый дымкой страдания глаз… другой закрытый" (с. 438)
глаза "как будто провалились" (с. 445)
3. Желтый или желтоватый цвет лица (с. 441, 442, 445, 752)
4. Лысеющая голова (с. 450)
5. Асимметричность: "дернул щекой" (с. 436)
"усмехнулся одною щекой" (с. 440)
"судорога прошла по лицу" (с. 724)
6. Надменное лицо (с. 451, 811)
7. Желтые зубы (с. 440)
8. Шаркающая походка (с. 435)