Культура заговора стала на удивление рефлексивной, вобрав в себя ту терминологию, которую на нее навешивали прежде. Своего логического завершения этот процесс достиг в фильме "Теория заговора" (1997) с Мелом Гибсоном и Джулией Робертс в главных ролях. Хотя до этого в Голливуде уже снимались картины, построенные на сценариях о заговоре и даже на теориях заговора, создатели этого фильма сочли необходимым и выгодным осознанно разрекламировать содержание картины залитой неоном буквальностью, назвав свое творение не "Заговором", а именно "Теорией заговора". Как обещает название, фильм поднимается на новый уровень саморефлексирующей мудрости (в понимании Голды Мейер), согласно которой даже у параноиков есть враги. Похоже, что, выставляя свой разоблачающий характер, фильм заранее отбивается от любых возможных упреков в легкомысленной уступке логике паранойи. Название фильма, видимо, обещает и теорию заговора, и пояснение к самой логике конспирологического мышления.
Если в прошлом политическое обвинение в форме конспира-тивистского заявления можно было отразить заранее, назвав его сторонников параноиками, то в последние десятилетия наблюдается углубляющееся знакомство с языком симптоматологии внутри массовой культуры заговора. Таким образом, "параноидальные" тексты, отражающие усиливающуюся саморефлексию, начали сами усваивать способы прочтения, традиционно к ним применявшиеся, стали предвосхищать и обезоруживать авторитет экспертной критики. Если сериал "Секретные материалы", по утверждению многих знатоков, является симптомом недавнего крена в сторону паранойи в американском обществе, то вместе с тем этот фильм выглядит изощренным и ироничным диагнозом этого бедствия. Точно так же романы Уильяма Берроуза на тему боди-хоррора нужно рассматривать не как извращенную проекцию подавляемого гомосексуального влечения (как в классическом фрейдистском диагнозе паранойи), а как серию стратегических и фантастических воплощений наихудших страхов традиционного общества перед гомосексуальностью, наркотической зависимостью и болезнью. В сущности, произведения Берроуза, как и другие распространенные формы культуры заговора начиная с 1960-х, переносят акцент с психологии заговора на конспирологическую теорию об институте самой психологии.
Финальный раунд этого герменевтического поединка начинается в тот момент, когда те, кого обвиняют в паранойе, переводят стрелки на своих обвинителей, спрашивая у них, кому выгодны подобные симптоматические толкования. Так, Шоуолтер усердно доказывает, что убежденность в теориях заговора вокруг взрыва в Оклахоме лишь усиливает страдания родственников погибших, облегчением для которых может стать не расследование возможного заговора, а утешительные беседы. Но сторонники теорий заговора вокруг этого события могли бы возразить, что сам анализ Шоуолтер, возможно, играет на руку тем, кто старается замести следы тайного злодеяния, совершенного силами правительства или еще кого-либо. Что может быть лучше (рассуждает конспиролог, представляя себе ход мысли высокопоставленного военного чиновника) для отвода глаз от щекотливых подробностей проявления некомпетентности и нарушений во время войны в Заливе, чем заявления какого-нибудь уважаемого ученого, говорящего всем и каждому, что все это неправда и, более того, что у вас небольшая истерия, если вы верите во все это? Эта возможность превосходно передана в отрывке из монументального романа Пинчона "Радуга тяготения" (1973), ставшего классикой конспирологического жанра. К концу романа, напоминающего каталог послевоенных конспирологических теорий, автор начинает рассказывать известную городскую легенду о тайных происках против производства энергосберегающего карбюратора в 1930-е годы (в книге эти козни строил некий промышленный воротила по имени Лайл Бланд):
При помощи института и фонда Бланда этот человек глубоко влез в повседневную жизнь американцев после 1919 года. Кто, по-вашему, был главным в том деле с карбюратором 100 миль на галлон, а? Наверняка вы слышали эту историю, может, даже похихикали над ней вместе с подкупленными антропологами, назвавшими ее Мифом Автомобильного Века или еще какой-нибудь чушью, а похоже, что все было взаправду, вот так, и как раз Лайл Бланд заплатил этим ученым шлюхам, чтобы они посмеялись и авторитетно соврали.
Даже если - я в шоке! какой ужас! - уважаемые ученые вроде Хофштадтера и Шоуолтер и не работают на ЦРУ сознательно или невольно (хотя, как заметил бы убежденный конспиролог, в 1950-х годах многие действительно работали), включение подобных теорий в перечень заговоров можно рассматривать как попытку изменить соотношение сил между критикой экспертов и наивных выразителей параноидального стиля.
Объяснение распространения культуры заговора с точки зрения психологии обычно предполагает, что люди винят какие-то внешние силы в том, что, по сути, является их внутренними психическими проблемами, развивающимися иногда на сексуальной почве. Так, утверждает Хофштадтер, "сексуальная раскрепощенность, приписываемая ему [врагу], отсутствие у него моральных комплексов, знание особенно эффективных способов удовлетворения желаний позволяет носителям параноидального стиля проецировать и беспрепятственно выражать отвергаемые их собственным сознанием вещи" (PS, 34). Говоря о повествованиях, где речь идет о похищении инопланетянами, Шоуолтер сходным образом заключает, что "женщины ищут внешних объяснений своим сексуальным мечтаниям, бессознательным фантазиям, ощущениям". Хотя утверждение о том, что основанные на заговорах страхи являются истерическим проявлением бессознательных желаний человека или его постыдных фантазий, порой звучит правдоподобно, вместе с тем оно скрывает возможность того, что подобные страхи в такой же степени являются интернализацией социального напряжения, в какой они отражают личные бессознательные тревоги. Таким образом, культуру заговора, далекую от того, чтобы служить проекцией вытесняемых внутренних конфликтов во внешний мир, в целом можно трактовать как попытку придать смысл, хотя и в искаженном виде, более глубоким конфликтам, коренящимся не в психике отдельного человека, а в обществе. Возможно, порой полезнее искать внутренних демонов где-нибудь в Пентагоне, чем в умах людей.
Моральная паника
Тем не менее существует альтернативная теория конспирологических теорий, базирующаяся не на психоаналитических предпосылках по поводу подавленных желаний. Начиная с работ прогрессивных историков первой четверти XX века, эта теория утверждает, что вспышки того, что Хофштадтер и остальные впоследствии назвали "параноидальным стилем", в действительности были сознательно организованной моральной паникой. Согласно этой точке зрения, эти организованные взрывы общественной тревоги позволяли стоявшим у власти людям проводить репрессивную политику. Так, например, панический страх перед красными, заметный в 1920–1930-х годах, подогревался историями про итальянских анархистов, плетущих заговор с целью свержения правительства. Согласно этой концепции, такая демагогия вовсе не была естественным выражением подлинной (хотя и сильно преувеличенной) тревоги за национальную идентичность, уязвимую перед нараставшей иммиграцией из стран Южной Европы, выходцев из которой заклеймили "социалистами". Вспышки общественного беспокойства, скорее, были без труда инициированы и раздуты представителями власти для того, чтобы оправдать хитрые политические ходы вроде антитрудового законодательства. В рамках этой модели (возрожденной стараниями радикальных историков в 1960-х годах) элита не охвачена патологическим бредом, а, наоборот, с безжалостным расчетом манипулирует общественным мнением. Если Хофштадтер, к примеру, считал расцвет маккартизма результатом разгула ограниченных, застойных и популистских предрассудков, то другие историки сказали бы, что он не учел тот факт, что элита республиканской партии поддержали маккартизм в своих политических целях.
Преимущество теорий о моральной панике, спровоцированной элитой, состоит в том, что они не опираются на недоказуемые утверждения о психическом состоянии людей, склонных верить в конспирологические теории. С учетом зачастую неоспоримых разоблачений экономических и политических интересов, которым служит пропаганда конспирологических убеждений, этот подход также может предложить подробные исторические объяснения, которых часто недостает психологическим теориям. Но и у этой теории есть свои ограничения. Как и при исследовании параноидального стиля, здесь приходится признать, что конспирологические теории непременно ошибочны, а эта посылка все больше не выдерживает критики на фоне разоблачений деятельности разведывательных служб, появляющихся с конца 1960-х годов. Своим описанием злобных руководителей, готовящих страшные заговоры, чтобы обманным путем заставить массы проникнуться демонологической риторикой (а между собой с циничным видом презрительно отзываться о ней), есть опасность, что эта теория тоже может породить что-то вроде конспирологической теории о происхождении конспирологических теорий, направленных против масс. Наконец, делая акцент на беспощадное и умелое манипулирование общественным мнением, эта теория не оставляет места пониманию того, почему так много людей начинает верить в конспирологические теории. Не может она и признать пользу, которую люди извлекают для себя из наводящих панику историй, цинично навязанных им, а также порой удивительную культурную и психологическую работу, которую эти основанные на заговорах теории выполняют в повседневной жизни.
Когнитивное картографирование бедняка
Хотя в большинстве своем исследования, посвященные культуре заговора, стараются доказать ее несостоятельность и непригодность, отдельные комментаторы все же начали анализировать причины высокой популярности дискурса паранойи в последние годы. В двух своих статьях о постмодернизме Фредрик Джеймисон предлагает - чуть ли не мимоходом - полезную формулировку, отражающую отношения между конспирологическими повествованиями и современной социально-экономической ситуацией. "Заговор, - пишет Джеймисон, - э го когнитивное картографирование бедняка в эпоху постмодерна; это размытое изображение тотальной логики позднего капитала, отчаянная попытка представить систему последнего, неудачный исход которой отмечен скатыванием к голой теме и содержанию". Джеймисон обнаруживает "повсеместное присутствие темы паранойи" в "кажущемся неиссякаемым производстве продуманных с максимальной тщательностью конспирологических сюжетов, появляющихся в эпоху постмодерна", начиная с триллеров и заканчивая киберпанком. Это перепроизводство "паранойи в стиле хайтек" является признаком того, что многие люди больше не способны найти смысл своей жизни в рамках более масштабного исторического и социально-экономического контекста. Раскрывая скрытые намерения, стоящие за внешним хаосом современной истории, конспирологическая теория пытается придать компенсирующий смысл историческому ориентированию - "когнитивному картографированию", по выражению Джеймисона, - которого недостает в повседневной жизни.
Предложенная Джеймисоном формулировка позволяет провести материалистический анализ причин, заставляющих людей обращаться к конспирологическим объяснениям, анализ, не зависящий от недоказуемых догадок психоанализа, проникающего в сознание этих людей. Кроме того, он предлагает убедительное историческое объяснение распространению конспирологического дискурса в эпоху глобализации. По мнению Джеймисона, современная теория заговора неизменно является попыткой "осмыслить современную мировую систему во всей ее невероятной полноте". Если теоретики параноидального стиля видят подавляемую сексуальность в качестве главного источника страхов и фантазий, то выражение "когнитивное картографирование бедняка", использованное Джеймисоном, отражает вытесняемые представления об экономике. Впрочем, как видно из примеров, приведенных в этой книге, культура заговора выполняет разные функции в различных сферах.
Если отталкиваться от предыдущей работы Джеймисона, то может показаться, что в современном обществе действительно существует заговор - в повествовательном смысле, - который необходимо раскрыть. Речь идет не о тайных махинациях могущественной группы заговорщиков, а об "одном крупном незаконченном заговоре" в форме классовой борьбы. Подход Джеймисона базируется на том убеждении, что экономический способ производства (по выражению Альтюссера) в конечном счете решает все. Хотя Джеймисон и упрекает культуру паранойи за ее неспособность точно обозначить "современную мировую систему во всей ее невероятной полноте", можно утверждать, что в его вере в единую и в конечном итоге причинно-обусловленную систему звучат громкие конспиративистские нотки. Как мы покажем в шестой главе, отдельные проявления современной культуры заговора отражают нарастающий скептицизм по поводу какой-либо возможности последовательно объяснить непредсказуемые причинно-следственные связи в мире, где все становится взаимосвязано. Нагнетая непрекращающиеся подозрения, сложные формы культуры заговора, начиная с романа "Выкрикивается лот 49" и заканчивая "Секретными материалами", указывают на то, что окончательная карта никогда не будет составлена и, более того, навязчивое желание прийти к этому итогу иллюзорно, опасно и даже параноидально.
В отличие от резкого отказа Джеймисона от культурной логики паранойи, Марк Фенстер в своем анализе, сопровождающемся обильными подробностями, изо всех сил старается отыскать проблески утопических политических целей, запрятанных в продуктах теории заговора. В неустанном стремлении конспирологов обнародовать грязные секреты какого-нибудь продажного правительства Фенстер обнаруживает похвальный демократический порыв к гласности и справедливости. В то же время вслед за Джеймисоном, настаивающим на том, что культурная логика паранойи, в конечном счете, это деградация и неудача, Фенстер тоже критикует теорию заговора. "Кроме ее недостатков как универсальной теории власти и подхода к изучению исторических и политических событий, - предупреждает Фенстер, - теория заговора в конечном итоге оказывается несостоятельной в качестве политической и культурной практики" главным образом потому, что она не предлагает какого-нибудь плана эффективных политических действий после раскрытия заговора. Фенстер также убедительно оспаривает привычку конспирологической теории полагаться на всеамериканскую идеологию строго индивидуального действия. С не меньшей корректностью Фенстер отвергает представление о том, что конспирологи непременно образуют некое протополитическое радикальное сообщество, которое нужно защищать. Хотя эта критика хорошо аргументирована, тем не менее она подходит к теории заговора с чрезмерно строгими критериями настоящего политического мышления и деятельности, которым теория заговора никогда не будет соответствовать. Отдельные теоретики заговора действительно заявляют о своих радикальных политических убеждениях, но большинство форм повседневной паранойи редко бывают настолько грандиозными или программными. В подходе Фенстера есть одна проблема: он неявно требует от конспирологических теорий выполнять ту политическую функцию, с которой они никогда не справлялись. Культурологические исследования делают ставку на существование тайных утопических устремлений, скрытых где-то глубоко в массовой культуре, которые можно переформулировать в более продуктивные политические проекты. И хотя это представляется крайне важной задачей для культурологического анализа, все может закончиться утверждением, что повседневная культурная практика других людей (чаще всего более простая) является проводником чьих-то политических целей, а затем последует обвинение этой практики в том, что она не выполняет задач, никогда не стоявших у нее на первом месте.