И еще одна оговорка: начиная с Ренессанса, заметны какие-то приметы конца риторического принципа. Выразимся осторожнее: если брать эти явления сами по себе и в перспективе своего времени, они едва ли читаются как предвосхищения нового состояния литературы. Но задним числом трудно прочитать их иначе. Сюда относятся, например, "Опыты" Монтеня, 1580: если Тереса ничего иного не желала, как исполнить свое монашеское послушание и дать в руки младшим сестрам сугубо утилитарную информацию о своем духовном опыте, то Монтень совершенно сознательно избирает безыскусственность и непринужденность как литературную позицию и последовательно осуществляемый способ являться перед читателем. Правда, на это можно возразить, что традиционная риторика была не так проста, чтобы не додуматься еще в античные времена до идеала обдуманной и намеренной небрежности, искусственной безыскусности - αφέλεια. С этим возражением полезно считаться; но так ли много оно значит? Положим, непринужденность Монтеня на некотором уровне сопоставима с риторической άφέλεια Клавдия Элиана и ему подобных; но разве она может быть сведена к этому уровню? Время Монтеня - не время Элиана. Через два десятилетия после первой публикации "Опытов" такие священные для риторической культуры вещи, как условная элоквенция и условная дидактика, неожиданно предстанут у Шекспира в речах Полония как постылый абсурд. Современник Шекспира - Фрэнсис Бэкон, впервые оспоривший тот тип дедуктивного, силлогистического, "схоластического" мышления по образу формально-логической, геометрической или юридической парадигматики, за которым стоит гносеология, принципиально и последовательно полагающая познаваемым не частное, но общее, и который является предпосылкой риторического воображения, тоже идущего от родового к конкретному. Наконец, примерно через столетие после Тересы явятся "Мысли" Паскаля - книга, оставшаяся незаконченной ввиду смерти автора, но и по каким-то собственным внутренним законам: с точки зрения традиционной концепции жанра книга без жанра, книга несделанная, несостоявшая-ся, так сказать, некнига, нелитература, которая, однако, оказалась самым жизненным шедевром века. Паскаль писал: "Истинное красноречие смеется над красноречием". И еще: "Все ложные красоты, которые мы порицаем в Цицероне, находят почитателей, и во множестве" (Pensees sur l’esprit et sur le style). Для гуманистов культ цицероновского красноречия стоял вне дискуссий; Паскаль пожимает плечами - "ложные красоты", проблема только в том, как это они находят почитателей! Кажется, будто не так далеки времена, когда слово "риторика" и словосочетание "общее место" станут бранными.
Но эти времена были еще не так близки. Настоящие, недвусмысленные признаки нового состояния литературы обнаруживаются лишь во второй половине XVIII в., причем одним из важнейших симптомов был подъем романа, самым своим присутствием, как показал М. М. Бахтин, разрушавшего традиционную систему жанров и, что еще важнее, самое концепцию жанра как центральной и стабильной теоретико-литературной категории.
Античная риторика и судьбы античного рационализма
У слов - своя судьба. Поистине примечательно постоянство, с которым термины определенного ряда тяготеют к негативному переосмыслению. Над этим фактом стоит задуматься.
Самым первым в европейской традиции обозначением профессионально практикуемого и профессионально преподаваемого, а значит, формализованного умения умствовать и говорить было слово " софистика"; и оно приобрело одиозный привкус еще для самой античности. Впоследствии единое в руках софистов искусство убедительности разделилось надвое. Умение владеть словом с античных времен называлось "риторикой"; формализованная мыслительная работа с соблюдением школьных (scholasticus) технических правил в средние века называлась "схоластикой". В Новое время, особенно в XIX в., оба слова широко употреблялись как бранные; они употребляются так и до сих пор. Нет причин отвергать общеизвестные объяснения судьбы этих терминов - понятие схоластики стало жертвой новоевропейского натиска на средневековый догматизм, понятие риторики оказалось скомпрометировано "склерозом" позднего классицизма. Все это так, но вот что любопытно: процесс продолжается, он идет дальше, он готов захватывать новые слова, уже не отягченные историческими реминисценциями. Начнем с риторики. Риторический профессионализм замещен в нашей культуре профессионализмом литературным: что же, слово "литература" еще не стало ругательством повсеместно, однако со времен Верлена вполне может употребляться как таковое; а быть обвиненным в "литературности", тем паче в "литературщине"- не лучше, чем в "риторичности". Тот же одиозный ореол легко возникает и около других слов. Скажем, греческому слову "софист", по буквальному смыслу означающему профессионала, чья профессия - "мудрость" ("со-фиа"), довольно точно соответствует современное международное слово "интеллекту ал"; каждый знает, что по-русски оно употребляется почти всегда с иронией. Положим, права этого варваризма в русском языке по сие время сомнительны; но вот слово "интеллигент"- давно уже неоспоримо русское, несмотря на латинский корень; Бодуэн де Куртэ-не ввел его в четвертое издание словаря Даля, иностранцы употребляют транскрибированное латиницей intelligentsia как намеренный русизм. Сегодня возможность негативного осмысления термина "интеллигент", в общем, отступила - мы как раз переживаем реакцию на десятилетия идеологически мотивированных насмешек над интеллигентами как "хлюпиками" и "нытиками", по своей частотности в языке прессы "интеллигентность" стоит рядом с "духовностью", - однако вот что писал почти семьдесят лет тому назад такой несомненный представитель старой русской интеллигенции в лучшем смысле слова, как М. О. Гершензон, возражая Вяч. Иванову, человеку тоже достаточно "интеллигентному": "Вы сердитесь: дурной знак <...> Даже браните меня интеллигентом". Да и в современном нашем языке "интеллигентный" - похвала, но "интеллигентский" - чаще всего порицание.
Добавим, что слово "рационалист" все чаще употребляется сегодня как эвфемизм для обозначения человека, обвиняемого в расчетливости, может быть, и меркантильности, в цинизме, в холодности и сухости. Уж если "рационалист" - значит, нет ничего святого. Если такое словоупотребление - новшество, то ведь у "разума" (intellectus, Vernunft) еще со времен немецкого классического идеализма был низший двойник - "рассудок" (ratio, Verstand); если быть "разумным" похвально, то быть "рассудочным" дурно. Характерно, что этимология ни в русском, ни в других языках не дает достаточной опоры для оппозиции "разум-рассудок"; просто понадобился лексический дублер со знаком неполноценности, так сказать, "мальчик для битья" в мире понятий. В общем, трудно не вспомнить для шутливой параллели приводимые немецким филологом Ф. Дорнзейфом во введении к его лексикологическому труду примеры постепенной компрометации изначально нейтральных обозначений для лиц духовного звания (Pfaüfe, ср. рус. "поп") и для лиц женского пола (Weib/Weibsbild, ср. рус. "баба", особенно Dirne, ср. рус. "девка")... Судьба интересующих нас слов такая же. Слова принуждены расплачиваться собственным "добрым именем" за чрезмерный ценностный ореол вокруг культуры мысли и речи, как они расплачиваются за избыток почтения перед священнослужителем или за избыток обаяния женственности. Это своего рода семасиологическая Немесида.
В такой шутке есть серьезный смысл, но все же шутка остается шуткой. Когда мы пытаемся сделать серьезные выводы, общность судьбы терминов, характеризующих в разные эпохи европейской культуры профессиональный и формализованный подход к мысли и речи, заставляет прежде всего иного задуматься над общностью их значения: "софист" и "схоласт", "ритор" и "литератор" предстают в единстве, в контексте своих типологических и генетических связей. Продумывая все импликации этого большого контекста, мы совершаем ряд объективных, безоценочных суждений. От них мы можем, если захотим, перейти к суждениям оценочным, интерпретируя вышеописанное обращение с терминами, скажем, как необходимую защиту мысли против ее же разросшегося и ставшего непозволительно автономным инструментария, или, напротив, как проявление деструктивной вражды к интеллектуальной дисциплине и к культуре вообще. Беда в том, что в приложении к феномену столь всеобщему, захватывающему языковое поведение людей различных эпох, самые противоположные оценки в равной степени верны и взаимно погашают друг друга. Выбирая ту или иную оценку, принимая позицию "за" или "против" рационализма и риторики, мы имеем шанс сказать нечто содержательное разве что о самих себе, но не об исторической действительности, которая и в этом случае, как в других, не сводится ни к чистому смыслу, ни к чистой бессмыслице. Если такая значительная часть человечества выражала и выражает в языке определенное отношение к определенным вещам, трудно не признать за этим резонов более глубоких, чем наше понимание сразу схватывает: с другой стороны, видеть в этом отношении тот самый глас народа, который глас Божий, - чересчур романтично...
Поэтому вернемся от оценочных суждений к безоценочным и закончим такой объективной констатацией: происходящее в "софистике", в "риторике", в "схоластике", вообще в "рационализме", рефлективное обращение мысли на себя самое и на свое выражение в слове глубоко, порой даже болезненно противоречит инерции сознания того персонажа, которого называли когда-то естественным человеком.
Последний заявил свой протест у самой колыбели рационалистической традиции - в "Облаках" Аристофана. Между отсутствием формализованного подхода к регуляции мысли и речи и его наличием - различие не количественное, не эволюционное, а качественное и революционное. Это пропасть, через которую нет мостов, которую можно только перескочить.
Как бы ни переосмыслял термины языковой обиход, в научном языке термины могут употребляться (просьба простить тавтологию) лишь терминологически, т. е. прежде всего на условиях исключения эмоциональных обертонов как вредных шумов, нарушающих чистоту звука. Наука не может иметь дело с "рационализмом", заранее редуцируемым до "меркантильного духа" (или, напротив, по старинке мифологизируемым при помощи световых метафор как "заря познания" и т. п.); "рационализм", которым занимается она, это предмет, требующий, чтобы говорили о нем, а не "за" или "против". Сосуществование в общем составе языка чистых терминов и терминов, эмоционально переосмысленных, - для науки досадная омонимия, с которой необходимо бороться, разводя омонимы как можно резче и четче. Всякий текст, допускающий возможность неоговоренной подмены термина псевдотермином, автоматически выбывает из числа научных.