Господствует в этом двойственном – реальном и символическом – мире одна стихия, гуляющие по бескрайнему пространству ветер, вьюга: "Ветер хлесткий!", "Ветер веселый", "Да свищет ветер…" (гл. 1); "Гуляет ветер…" (гл. 2); "Разыгралась чтой-то вьюга, / Ой, вьюга, ой, вьюга! / Не видать совсем друг друга / За четыре за шага!" (гл. 10); "И вьюга пылит им в очи / Дни и ночи / Напролет…" (гл. 11); "Это – ветер с красным флагом / Разыгрался впереди…", "Только вьюга долгим смехом / Заливается в снегах" (гл. 12).
Но тогда, в этой символической перспективе, не стоящий на ногах человек – это тоже не просто гонимый ветром прохожий, но – человек вообще, современник, свидетель, оказавшийся в мире, насквозь продуваемом ветрами истории.
"Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?" – сомневается Блок 14 апреля 1917 года, наблюдая бурную революционную весну.
Когда события логически дошли до революционной зимы, сомнения художника отступили перед ощущением его правоты и визионерства, видением невидимых сущностей из других миров. "…B январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). <…> Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства…" ("Записка о "Двенадцати"", 1 апреля 1920 г.)
ЖАНР: ЧАСТУШКА И "КИНОШКА"
К. И. Чуковский, как мы помним, шутил, что Блок "променял объятья Незнакомки на дровяной паек". В "Двенадцати" произошел более существенный, трудновообразимый, почти невозможный обмен. Блок отказался от привычного художественного языка, на котором были написаны и лирическая трилогия, и другие поэмы ("Соловьиный сад", "Возмездие"). На смену стилю высокой поэзии приходит голос улицы, в ее самом живом, самом актуальном в начале XX века жанровом преломлении.
Лучше всех понял сделанное поэтом другой поэт. "Поэма "Двенадцать"" – монументальная драматическая частушка (выделено мной. – И. С.). Центр тяжести – в композиции, в расположении частей, благодаря которому переходы от одного частушечного строя к другому получают особую выразительность, и каждое колено поэмы является источником разряда новой драматической энергии, но сила "Двенадцати" не только в композиции, но и в самом материале, почерпнутом непосредственно из фольклора. Здесь схвачены и закреплены крылатые речения улицы, нередко эфемериды-однодневки вроде: "у ей керенки есть в чулке", и с величайшим самообладанием вправлены в общую фактуру поэмы, – написал через год после смерти Блока О. Э. Мандельштам. – Независимо от различных праздных толкований, поэма "Двенадцать" бессмертна, как фольклор" ("А. Блок", 1921–1922).
Действительно, Блок купается в стихии народного языка, играет разными ритмами, "выкидывает коленца", то использует повторы-вариации, то рифмует отдельные строфы, то отказывается от рифм, то просто обращается к междометиям-звукоподражаниям (французский поэт и мыслитель П. Валери вообще считал, что лирика вырастает из междометий, пытаясь словами выразить то, что говорят слезы и поцелуи).
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить -
В красной гвардии служить -
Буйну голову сложить!Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружье!(гл. 3)
Ужь я времячко
Проведу, проведу…Ужь я темячко
Почешу, почешу…Ужь я семячки
Полущу, полущу…Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..(гл. 8)
Блок признавался, что поэма начиналась с этого звукового образа: два "ж" в стихе "ужь я ножичком" показались ему очень выразительными.
Наряду с частушкой Блок использует в поэме другие, но тоже массовые, почти фольклорные, жанры: марш ("Революционный держите шаг! / Неугомонный не дремлет враг!"), плясовую песню ("Эх, эх, попляши! / Больно ножки хороши! <…> Эх, эх, согреши! / Будет легче для души!"), молитву ("Упокой, господи, душу рабы твоея…"), городской романс на стихи Ф. Н. Глинки, придавая ему пародийный характер ("Не слышно шуму городского / Над невской башней тишина, / И больше нет городового – / Гуляй, ребята, без вина!").
Только словесными фольклорными жанрами фундамент "Двенадцати" не ограничивается.
Обрывки разговоров, залихватские реплики безымянных персонажей напоминают о народном театре, святочных развлечениях простонародья, балаганных зазывалах, вышучивающих прохожих и привлекающих публику в свое заведение: "А это кто? / – Длинные волосы / И говорит вполголоса…"; "А вон и долгополый – / Сторонкой – за сугроб… / Что нынче невеселый, / Товарищ поп?", "Вон барыня в каракуле / К другой подвернулась: / – Ужь мы плакали, плакали… / Поскользнулась / И – бац – растянулась!"
Изобразительная динамика, быстрая смена эпизодов аналогичны еще одному виду искусства, которому не исполнилось и четверти века и которое воспринималось многими современниками Блока как низкое, "площадное", – кино (в эту эпоху бывшему еще черно-белым и немым). Точно так же, как в кино, короткие эпизоды блоковской поэмы перемежаются надписями-титрами: плакатом "Вся власть Учредительному собранию!" или репликами персонажей.
Большинство блоковских соратников, поэтов-символистов, либо высокомерно презирали "толпу", любимые ею формы и жанры – городской романс, частушку, кинематограф (В. Брюсов, Вяч. Иванов), либо, напротив, познав первый успех, эксплуатировали понравившиеся публике формы (К. Бальмонт). В своем пути Блок соединил эти крайности.
И в лирике он, сохраняя привязанность старым поэтам (Жуковский, Полонский, А. Григорьев), не чуждался массовых форм и жанров. В "Двенадцати" он, подобно Маяковскому, подслушал и отразил язык охваченной стихией бунта петроградской улицы. Но одновременно он остался в кругу высокой символистской мысли, не изменил своим темам и основам своего художественного мира. Поэма тем и отличалась от скороспелых агитационных произведений, что, используя новый художественный диалект, она продолжала вечные для русской литературы темы. И здесь Блок оказывается окружен привычными "проклятыми" вопросами: Россия и революция, интеллигенция и народ, верность духу музыки и крушение гуманизма.
ДВЕНАДЦАТЬ: РАЗБОЙНИКИ ИЛИ АПОСТОЛЫ?
Система персонажей поэмы тоже весьма необычна. В "Двенадцати" отсутствует создающий единство "трилогии вочеловечивания" лирический герой, он растворяется в изображенном мире, в чужом слове. Если предположить, что поэма, подобно "Слову о полку Игореве", дошла до нас как анонимный текст, авторство Блока вряд ли мог бы установить любой его знаток и поклонник.
С другой стороны, нет в поэме и подробных характеристик, биографий, фабульных историй большинства персонажей (они присутствуют, например, в "Медном всаднике" или поэмах Некрасова). Блоковские герои, как и изображенный мир, походят на маски народного театра или персонажей кинофильма, появляющихся в одном эпизоде, на несколько минут, и потому они представлены броско, эффектно, одной заметной и, может быть, вполне случайной чертой.
Вот бедная, не разбирающаяся в политике, старушка: она ругает большевиков, но не понимает и их противников, вывесивших бесполезный плакат: "Сколько бы вышло портянок для ребят…"
Вот длинноволосый писатель, "вития", толкующий о том же, что и старушка, но более высокопарно: "Предатели! / – Погибла Россия!"
Вот буржуй на перекрестке, поп, барыня в каракуле, обсуждающие свои дела "сотрудницы" публичного дома, бродяга. Едва ли не вся социальная вертикаль взбудораженной революцией России представлена в первой главе. Но главный герой, вынесенный в заглавие, появляется лишь в главе второй.
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Мы даже не знаем имен десяти из них. В сцене погони (гл. 6) упомянуты только Андрюха и Петруха, драма Петрухи раскрывается в следующей главе. Остальные остаются нерасчлененной массой, коллективным героем, реплики и оценки можно приписывать любому из них.
Кто такие эти двенадцать?
В бытовой фабуле – отряд красногвардейцев, несущий дежурство на ночных улицах Петрограда. "Как пошли наши ребята / В красной гвардии служить…" (гл. 3) "Вперед, вперед, вперед, / Рабочий народ!" (гл. 10). Американский журналист Д. Рид в очерковой книге "Десять дней, которые потрясли мир" вспоминал, что патрули действительно часто состояли из двенадцати человек.
Но Блок с разных сторон так подсвечивает это грозное шествие, что на воображаемых экранах возникают огромные тени, символические проекции этих персонажей в иных мирах.
"Жило двенадцать разбойников", – напоминает Блок на одной из страниц черновика некрасовские стихи – балладу "О двух великих грешниках", входящую в поэму "Кому на Руси жить хорошо". Это один символический ключ, один ряд, в который легко включаются блоковские персонажи. "В зубах – цыгарка, примят картуз, / На спину б надо бубновый туз!" (гл. 2). "Запирайте етажи, / Нынче будут грабежи! / Отмыкайте погреба / Гуляет нынче голытьба!" (гл. 7)
В зачетной студенческой работе "Поэзия заговоров и заклинаний" (октябрь 1906) Блок вспоминал и еще одну "чертову" дюжину: "Заклинатели Халдеи вызывали астральных демонов, число которых колебалось между двенадцатью и семью. В христианской культуре эти духи демоны превратились в злых лихорадок…"
В другой символической перспективе число красногвардейцев совпадает с числом пошедших за Христом его первых учеников, апостолов. Да, они идут без "имени святого", они собираются "пальнуть пулей в святую Русь". Однако, раздувая мировой пожар, они привычно просят благословения: "Мировой пожар в крови – / Господи, благослови!" (гл. 3) И в финале поэмы (к чему мы еще вернемся) появляется фигура, которая подтверждает не разбойничьи, а апостольские ассоциации.
Но финалу предшествует трагическая любовная история, героями которой оказываются уже не двенадцать, а трое.
ПЕТЬКА С КАТЬКОЮ: ЖЕСТОКИЙ РОМАНС И ТРАГЕДИЯ
Композиционно "Двенадцать" отчетливо делятся на три части. В первых трех главах вертится колесо обозрения, творится уличный театр, появляются разнообразные персонажи, изображается коллективное шествие двенадцати.
Возвращение к общему плану (кинематографический термин в данном случае оказывается очень уместным) происходит в восьмой главе (два монолога безымянных персонажей в восьмой и девятой главах входят, как вставные эпизоды, в общую картину продолжающегося шествия).
В центральной же части этого "триптиха" появляется крупный план: персонажи получают имена, их взаимоотношения, их история прописана более подробно. Ванька с Катькой гуляют в кабаке, мчатся на лихаче по улице, героиня гибнет от пули Петрухи, который тоже любил ее и оказался ее невольным убийцей.
Еще одним жанром, на который ориентирована поэма, оказывается жестокий романс, история любви, измены и смерти. И в этом любовном треугольнике изобразительные характеристики распределяются неравномерно. Истории мужчин рассказаны более схематично. Ванька – черноусый, плечистый и речистый бывший фронтовик (в шинелишке солдатской), который разбогател, отошел от своих товарищей и теперь прожигает жизнь в кабаках, видимо наверстывая потерянное время и подражая буржуям.
Петька был когда-то влюблен в девушку ("Ох, товарищи, родные, / Эту девку я любил… / Ночки черные, хмельные / С этой девкой проводил…"), страдал от ее измены, еще больше страдает после убийства, но постепенно успокаивается, подбадриваемый товарищами ("Он головку вскидавает, / Он опять повеселел…").
Подробнее обрисована героиня. В разных местах дается несколько ее портретных деталей: толстоморденькая, жемчужные зубы, огневые очи, пунцовая родинка, шрам на шее и царапина под грудью. Детальнее рассказана и ее история: помимо Петрухи и Ванюхи, она "с офицерами блудила", получала от них подарки, накопила денег (в никому не нужных теперь керенках).
Образ героини для Блока, кажется, был не менее важен, чем характеристика двенадцати. В письме Ю. П. Анненкову, который иллюстрировал поэму, Блок словно вглядывается в нее, прибавляя новые черты. "Катька – здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая – здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется..<…> "Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая, даже – до детскости). <…> Хорошо тоже, что крестик выпал…" (12 августа 1918 г.).
Судьбу лирического героя трилогии вочеловечивания определяла, прежде всего, любовь, отношение к женщине. Прекрасная Дама чудилась в Незнакомке, она надевала снежную маску, превращалась в Фаину, донну Анну, Кармен или простую русскую девушку, ожидавшую счастья у железной дороги.
Детски простодушная, страстная, религиозная ("крестик выпал") Катька – еще один вариант Вечной Женственности и еще одна трагедия женской судьбы, которая определяет структуру "Двенадцати". "Любовью, грязью иль колесами / Она раздавлена – все больно" ("На железной дороге").
"Товарищ, винтовку держи, не трусь! / Пальнем-ка пулей в Святую Русь".
У двенадцати оказывается много врагов, от повесившего нос буржуя до шелудивого пса. Но они вызывают лишь злую усмешку.
Их врагом оказывается и кто-то невидимый, может быть Бог. Но он – "от пули невредим".
Гибнут в поэме только двое: где-то за кадром – безымянный офицер ("Помнишь, Катя, офицера – / Не ушел он от ножа…") и красивая женщина "из народа".
Катька убита из винтовочки одного Петрухи. Но в символическом плане она – жертва бури, ветра, вселенского катаклизма. Ее вина только в том, что она пыталась жить и выжить в эпоху, когда выжить оказывается очень трудно.
Меняя язык, Блок не изменяет своим главным темам, продолжающим темы великой русской литературы XIX века. Философской масштабностью, принципом контраста, трагической неразрешимостью основного конфликта "Двенадцать" вдруг напоминают "Медный всадник", проблемой "крови по совести" – "Преступление и наказание".
У Пушкина Параша гибнет по произволу стихии, хотя вину несчастный герой возлагает на грозного властелина, железной волей которого был основан город. Катька гибнет от руки человека своего круга, бывшего любовника. Власть на какое-то историческое мгновение из силы, стоящей над людьми, превратилась в насилие над ближним, над своим. Итог для маленького человека, почти ребенка, оказался тем же самым: внезапная и бессмысленная гибель.
А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!Чту, Катька, рада? – Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль, на снегу!Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Причем ему удается решить и проклятый вопрос о крови по совести. Он верит увещеваниям товарищей ("Поддержи свою осанку! / – Над собой держи контроль! / – Не такое нынче время, / Чтобы няньчиться с тобой! / Потяжеле будет бремя / Нам, товарищ дорогой!") и снова включается в общее движение. ("И Петруха замедляет / Торопливые шаги… / Он головку вскидавает, / Он опять повеселел…").
И сразу же после преодоления мук совести в поэме возникает разбойничья тема: "Эх, эх! / Позабавиться не грех!"
Но завершается это упорное и настойчивое движение двенадцати все-таки в иной символической реальности.
ИСУС ХРИСТОС: ЗА И ПРОТИВ
Явление этого персонажа в финале, последней строфе, последнем стихе, удивило не только многих современников (как принимавших, так и отрицавших блоковское создание), но, кажется, и самого поэта. В комментариях, в разговорах Блок словно вглядывался в бушующую вьюгу и подтверждал: все так, все увидено правильно.
"…"Христос с красногвардейцами". Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелье и думавших о нем. <…> Разве я "восхвалял"? <…> Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь "Исуса Христа". Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак" (Дневник, 10 марта 1918 г.).
Преступая через кровь, красногвардейцы идут дальше "без имени святого", хотя в незримом сопровождении Христа.
Об отношении двенадцати и простонародного Исуса, отдельных деталях финала поэмы велись разнообразные споры.
Благословляет ли Христос красногвардейцев и возглавляет ли движение своих апостолов?
Убегает ли он, а они преследуют и стреляют в невидимый призрак?
Несет ли он сам кровавый флаг или полотнище развевается само по себе?
Блок-комментатор и критик помнит об ограниченности своих возможностей, когда объясняет Блока-поэта. Он сам с удивлением вглядывается в созданную картину, с трудом пытается понять, что ему надиктовало вдохновение, однако настаивает на своей художественной правоте.
"О Христе: Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит. "Христос с флагом" – это ведь – "и так и не так". Знаете ли Вы (у меня – через всю жизнь), что, когда флаг бьется под ветром (за дождем или за снегом и главное – за ночной темнотой), то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет, а как – не умею сказать). Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть, хуже всего сумел сказать и в "Двенадцати" (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все критики)" (Ю. П. Анненкову, 12 августа 1918 г.).
Поэту ясно только одно: прошлое (безродный пес старого мира), настоящее (двенадцать апостолов-разбойников), возможное будущее (невидимый призрак под красным флагом и в "белом венчике из роз") оказываются в одном символическом пространстве-времени, посреди вьюги, с памятью о невинной жертве. "Если бы из левого верхнего угла "убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него – Христом, – это была бы исчерпывающая обложка" (Ю. П. Анненкову, 12 августа 1918 г.).
Оригинальное объяснение финала поэмы предложил М. М. Пришвин. Он частично объединил различные точки зрения на героев и ввел в мир поэмы самого автора. "Наконец, я понял теперь, почему в "12-ти" впереди идет Христос, – записывает Пришвин в дневнике 9 декабря 1922 года, – это он, только Блок, имел право так сказать: это он сам, Блок, принимал на себя весь грех дела и тем, сливаясь с Христом, мог послать Его вперед убийц: это есть Голгофа – стать впереди и принять их грех на себя".
"Двенадцать" продолжают традицию великих книг XIX века с открытым финалом. Бесспорны только стихии: черный вечер, белый снег, мировой пожар в крови. Но чем все кончится, пока не знает никто.
Главный мотив поэмы точно выделил и описал еще один поэт, в романе которого о революции явно отзывается блоковская стихия.