В двадцать четыре стихотворных строки компактно уложился сюжет психологического рассказа или даже повести. Через тринадцать лет, в рассказе "Сны Чанга" (1916), история словно продолжится: верная собака станет спутником одинокого, всеми забытого капитана, свидетелем его смерти, и верным хранителем памяти о нем; другом капитана будет как раз художник; в одной из сцен упомянута даже такая деталь, как нетопленый камин.
Рецензируя бунинский сборник, А. Блок назвал "Одиночество" "безупречным и единственным в своем роде" стихотворением и привел его целиком. В той же рецензии была точно определена основная черта, доминанта бунинской лирики: "Так знать и любить природу, как умеет Бунин, – мало кто умеет. Благодаря этой любви поэт смотрит зорко и далеко, и красочные и слуховые его впечатления богаты. Мир его – по преимуществу – мир зрительных и слуховых впечатлений и связанных с ними переживаний". Одновременно Блок противопоставил поэзию Бунина ведущей модернистской тенденции, отметил "бедность мировоззрения и отсутствие тех мятежных исканий, которые вселяют тревожное разнообразие в книги "символистов"" ("О лирике", 1907).
Обращенная, прежде всего, к внешнему миру, представляющая образец объективной лирики, поэзия Бунина часто вторгается на территорию прозы и потому легко перерастает в нее.
"АНТОНОВСКИЕ ЯБЛОКИ": ПРОЗА КАК ПОЭЗИЯ
Сам писатель не разделял непреодолимой чертой лирические и эпические произведения. В статье с условным заглавием "Как я пишу" (1929) Бунин признавался: "Свои стихи, кстати сказать, я не отграничиваю от своей прозы. И здесь, и там одна и та же ритмика… – дело только в той или иной силе напряжения ее".
Объединяет разные литературные роды свойство, которое Бунин называет изначальный звук. "Не готовая идея, а только самый общий смысл произведения владеет мною в этот начальный момент – лишь звук его, если можно так выразиться. И я часто не знаю, как я кончу: случается, что оканчиваешь свою вещь совсем не так, как предполагал вначале и даже в процессе работы. Только, повторяю, самое главное, какое-то общее звучание всего произведения дается в самой начальной фазе работы…"
Если бунинская лирика тяготеет к прозе, то его эпические произведения, повести и рассказы, напротив, стремятся к поэтическому звучанию. Фабула и персонажи в них часто подчинены эмоции, настроению, звуку. Один из современников, С. А. Венгеров, использовал для обозначения бунинских рассказов тургеневское жанровое определение: стихотворения в прозе.
"Антоновские яблоки" (1900) на много лет стали самым известным, главным, фирменным произведением Бунина-прозаика.
"…Вспоминается мне ранняя погожая осень". Рассказ начинается с многоточия, словно после вздоха, как продолжение только что прерванного разговора. Как и в "Листопаде", повествование движется от ранней погожей осени к зиме. Но здесь меняются не просто пейзажи, а жанровые картинки, создающие целостный образ дворянской жизни за целый век, от Пушкина до современности.
"Да, были люди в наше время…" – вздыхал старый солдат в "Бородино". "Была игра!" – мечтательно говорил герой пьесы А. В. Сухово-Кобылина, шулер Расплюев. Бунин не фиксирует внимание ни на повествователе, ни на других героях. Темой его рассказа, как в лирическом стихотворении, становится само движение, теперь уже не только природного, но исторического времени.
Было время, когда в дворянских усадьбах кипела жизнь, со смехом и азартом убирали яблоки и хлеб (""Ядреная антоновка – к веселому году". Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился… Вспоминается мне урожайный год", гл. 2), время шумной, веселой торговли и тихих ночей, время, когда повествователь был юношей-барчуком и с надеждой смотрел в будущее: "Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!" (Гл. 1)
Бунин настаивает на одной социальной черте деревенской жизни: ее экономическом и нравственном единстве. "Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, – очень недавно, – имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию". (Через семнадцать лет, в эпоху "Окаянных дней", его точка зрения изменится на противоположную: он обнаружит не просто границу, но пропасть, бездну между дворянами и поверившим лозунгам большевиков "народом".)
Спокойное домовитое существование подошло к концу, превратившись из образа жизни в забаву. "За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков – охота" (гл. 3). Описав лишенное прежнего размаха занятие (сравним хотя бы сцену охоты в "Войне и мире"), повествователь в начале последней главы подводит безрадостный итог: "Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие. Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч… Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства. Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!" (Гл. 4)
Она сохраняет в миниатюре прежние занятия (охота, молотьба, вечерние встречи с пением под гитару "как в прежние времена") и тоже не лишена прелести и поэзии. "Хороша и мелкопоместная жизнь!" – еще раз, словно уговаривая себя, повторяет рассказчик. "Эх, кабы борзые!" – в форме чужого слова воспроизводит он реплику какого-то мелкопоместного.
Но не случайно финал рассказа приурочен к зиме: "Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок…" В отличие от символа у символистов, бунинская символика ненавязчива, почти незаметна. Однако и во времени года, и в характеризующих песню заключительных эпитетах ("подхватывают с грустной, безнадежной удалью") есть отчетливый символический намек.
Дворянская культура, наследником которой чувствует себя повествователь, – уже в прошлом. "А вот журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из "Евгения Онегина". И старинная мечтательная жизнь встанет перед тобою… Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза…" (Гл. 3)
Прежние люди стали книгами и портретами, "старинная мечтательная жизнь" превратилась в воспоминание. Одновременно с "Антоновскими яблоками" Бунин пишет рассказ "Эпитафия" (1900). В нем в той же манере неспешного рассказа изображено, как исчезает мужицкий мир: пустеет деревня, падает поставленный когда-то крест, зарастают лебедой поля. "Ни души! – сказал ветер, облетев всю деревню и закрутив в бесцельном удальстве пыль на дороге".
Этот рассказ повествователь оканчивает риторическими вопросами и надеждой на цивилизацию, которая, возможно, построит на месте исчезнувшей новую жизнь (редкая для Бунина мысль). "Руда! Может быть, скоро задымят здесь трубы заводов, лягут крепкие железные пути на месте старой дороги и поднимется город на месте дикой деревушки. И то, что освящало здесь старую жизнь – серый, упавший на землю крест будет забыт всеми… Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чье благословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?"
Звук же "Антоновских яблок" – светлая печаль. Рассказ часто называли элегией в прозе, хотя сам автор позднее протестовал против такого определения.
"Антоновские яблоки" – эпилог и эпитафия к важной традиции русской литературы. Усадебный хронотоп Пушкина, Тургенева, Фета – уже в прошлом. Через три года в пьесе Чехова начнут рубить вишневый сад и раздастся звук лопнувшей струны. В "Темных аллеях" Бунин будет писать это прошлое уже по памяти, как затонувшую Атлантиду.
"ГОСПОДИН из САН-ФРАНЦИСКО": САТИРА И ПРИТЧА
Именно потому, что Бунин часто писал с натуры, он особенно ценил выдумку и тянулся к ней. В специальных записках "Происхождение моих рассказов" он признался, что один из самых лучших его рассказов возник вроде бы случайно: проходя мимо витрины книжного магазина в Москве, он увидел русское издание повести Томаса Манна "Смерть в Венеции", но так и не купил эту книгу, прочитав ее много позднее. "А в начале сентября 1915 года, живя в имении моей двоюродной сестры, в селе Васильевском, Елецкого уезда, Орловской губернии, почему-то вспомнил эту книгу и внезапную смерть какого-то американца, приехавшего на Капри, в гостиницу "Квисисана", где мы жили в тот год, и тотчас решил написать "Смерть на Капри", что и сделал в четыре дня – не спеша, спокойно, в лад осеннему спокойствию сереньких и уже довольно коротких и свежих дней и тишине в усадьбе и в доме… <…> Заглавие "Смерть на Капри" я, конечно, зачеркнул тотчас же, как только написал первую строку: "Господин из Сан-Франциско…" И Сан-Франциско, и все прочее (кроме того, что какой-то американец действительно умер после обеда в "Квисисане") я выдумал". Но эта выдумка, как всегда у Бунина, опирается на прочную бытовую основу. Множество точных подробностей не возникли бы без опыта его жизни в Италии и далеких путешествий на океанских пароходах.
История смерти богатого американца на солнечном острове писалась, таким образом, в глухой деревне. Из глубины России Бунин предлагает свой взгляд на судьбу всей современной цивилизации.
Эта цивилизация представлена обитателями парохода с говорящим названием "Атлантида". Пароход – современный ковчег, где, окруженные небывалой роскошью, плывут в Европу хозяева мира: великий богач, знаменитый писатель, всесветная красавица, наследный азиатский принц, множество других декольтированных дам и мужчин во фраках и смокингах. Среди них – и семья главного героя, господина из Сан-Франциско с женой и дочерью, имени которого "никто не запомнил".
Герой – человек не только без имени, но и без биографии. Неизвестно, как, каким образом он заработал свое богатство и положение упомянуто лишь, что для этого понадобились "китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами".
Зато подробно рассказано о планах героя. Завоевав прочное положение, он собирается объехать весь мир – Италию, Францию, Испанию, Англию, Грецию, Палестину, Египет и даже Японию. Господин предполагает наслаждаться солнцем и "любовью молодых неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной", предаваться разнообразным удовольствиям "отборного общества", включая стрельбу в голубей и участие в папской мессе.
Но путешествие заканчивается, едва успев начаться. Господин из Сан-Франциско внезапно умирает на острове Капри, и его теперь никому не нужное и всех пугающее тело, помещенное в ящик из-под содовой воды, совершает обратное путешествие через океан в трюме того же парохода в сопровождении безутешных жены и дочери.
В отличие от многих других рассказов, в "Господине из Сан-Франциско" Бунин добавляет к своей привычной описательности сатирический пафос и открытую идею.
Обычный быт парохода "Атлантида" изображен с сатирической злостью и мрачной символичностью. Хозяева жизни утопают в роскоши, целый день едят и спят, развлекаются на вечерних балах, совершенно не обращая внимания на многочисленных молчаливых и незаметных людей, которые обеспечивают, ухаживают, прислуживают, доставляют: "…Великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах"; "Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их".
Защищенные богатством, ослепленные ярким электрическим светом, эти люди не видят символических предзнаменований и не верят во что-то превосходящее их возможности. Между тем, рыжего капитана Бунин сравнивает с огромным языческим идолом, трюм парохода – с недрами преисподней, девятым кругом ада, а в конце повести появляется и сам Дьявол, следящий со скал Гибралтара за уходящим кораблем.
Примечательно, что все обитатели "Атлантиды" – люди без имен. Имена Бунин дает только простым итальянцам: коридорному слуге Луиджи, танцорам Кармелле и Джузеппе, лодочнику Лоренцо. Неаполь и Капри представлены Буниным как противоположный полюс изображенного мира, полюс бедной, но естественной и гармоничной жизни.
На пароходе, развлекая пассажиров, танцует красивая фальшивая пара, нанятая "играть в любовь за хорошие деньги". На Капри два простых итальянца, спускаясь с гор, останавливаются у иконы Богоматери и поют "наивные и смиренно-радостные хвалы… солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной…" (Бунин вспоминал: "…Взволновался я и писал даже сквозь восторженные слезы только то место, где идут и славословят мадонну запоньяры".)
Слуги на пароходе невидимы и безответны. Бойкий коридорный Луиджи, с "гримасами ужаса", "с притворной робостью, с доведенной до идиотизма почтительностью", на самом деле смеется над господином.
"Огненные несметные глаза" верхних этажей и "багровое пламя" в утробе парохода противопоставлены совсем иной цветовой гамме: "Шли они – и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово".
"Господина из Сан-Франциско" называют самым толстовским рассказом Бунина. Действительно, у позднего Толстого есть прямо перекликающиеся с бунинской повесть "Смерть Ивана Ильича" и притча "Много ли человеку земли нужно?". Как и Толстой, Бунин противопоставляет фальшь богатства естественному простодушию бедняков. Подобно Толстому, он сатирически смотрит на цивилизацию, которую благословляет Дьявол.
Бунин изображает ужас внезапной смерти. Но столь же ужасно-бессмысленна оказалась жизнь господина из Сан-Франциско, который только собирался жить, который думал, что ему покорен весь мир, но ему оказывается достаточно лишь большого и длинного ящика. "Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене…"
В "Господине из Сан-Франциско" Бунин судит Страшным судом всю европейскую цивилизацию. Рассказ становится притчей о фальши современного мира, который на корабле "Атлантида", созданном гордыней Нового Человека, под предводительством языческого идола-капитана плывет в неизвестное будущее, сопровождаемый пристальным взглядом Дьявола, оставляя за кормой прекрасную солнечную страну и смиренную молитву.
Звук этого рассказа-притчи – мрачное предупреждение: "В самом низу, в подводной утробе "Атлантиды", тускло блистали сталью, синели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля. <…> А средина "Атлантиды", столовые и бальные залы ее изливали свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке – красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу…"
"ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ": ГРАММАТИКА ЛЮБВИ
Бунин, как мы помним, – объективный художник. Поэтому тематический подход к действительности привычен для него. Наряду со стихотворениями и рассказами о природе, социально-психологическими произведениями о загадках национального характера (в "Деревне" Бунин видел "начало целого ряда произведений, резко рисовавших русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы"), рассказами-притчами о судьбе современной цивилизации (кроме "Господина из Сан-Франциско", к ним можно отнести "Братьев" и "Старуху"), в его творчестве, начиная с 1910-х годов, все заметнее становится любовная тема, чтобы в последней книге стать основной.
Тридцать восемь рассказов "Темных аллей" (отдельное издание – 1946) написаны, большей частью, в оккупированной фашистами Франции, посреди второй мировой войны, о русской жизни, которая давно исчезла, оставшись только в памяти писателя. Сочиняя книгу о самом индивидуальном, интимном человеческом чувстве, Бунин словно противопоставляет его массовому безумию мировой бойни.
Заглавие подсказало Бунину стихотворение Н. П. Огарева "Обыкновенная повесть", которое, видимо, он запомнил с юности. Его прозрачная символика объяснена в письме писательнице Тэффи: "Вся эта книга называется по первому рассказу – "Темные аллеи", – в котором "героиня" напоминает своему возлюбленному, как когда-то он все читал ей стихи про "темные аллеи" ("Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи"), и все рассказы этой книги только о любви, о ее "темных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях" (23 февраля 1944 г.).
Еще в рассказах, написанных накануне революции, Бунин нашел несколько важных художественных формул, определяющих его восприятие темы.
В центре рассказа "Легкое дыхание" (1916) – трагедия юной девушки, гимназистки Оли Мещерской, веселой, легкой, ожидающей счастья, однако соблазненной старым ловеласом, другом своего отца, и провоцирующей после этого собственное убийство. "Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре".
Герой другого рассказа, "Грамматика любви" (1915), "некто Ивлев", находит в имении соседа-помещика, всю жизнь любившего свою внезапно умершую горничную, старинную книгу и внимательно читает написанные на последней странице стихи: "Тебе сердца любивших скажут: / "В преданьях сладостных живи!" / И внукам, правнукам покажут / Сию Грамматику Любви".
В написанном уже в эмиграции рассказе "Солнечный удар" (1925) юный поручик встречает на пароходе незнакомку, проводит с ней всего одну ночь и после того, как женщина уезжает, понимает, что пережил, вероятно, главное событие своей жизни: "Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар!"
В рассказе "Муза" (17 октября 1938 г.), включенном в книгу, есть короткий диалог между героями:
"– Воображаю что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.
– Любовь?
– А как же иначе это называется?"
В "Темных аллеях" идет поиск и этого слова, и этого языка: сочиняется грамматика солнечных ударов.
В заглавном рассказе "Темные аллеи" (20 октября 1938) Бунин цитирует Н. П. Огарева. В "Холодной осени" (3 мая 1944) появятся цитаты из стихотворения А. А. Фета (стихи Фета щедро использованы раньше, в "Жизни Арсеньева"). Композиция рассказа "В одной знакомой улице…" (25 мая 1944) подчинена развитию лирического сюжета в стихотворении Я. П. Полонского "Пленница".
Имя Фета особенно важно для Бунина. Именно Фет делает хронотоп усадьбы центром мироздания, вписывая в него мгновенный любовный роман.