Ибо не все писатели – Фолкнеры. Проблема состоит не в самих гениях, которые изобрели свой собственный язык в XX веке, а во вдохновленных ими дураках-эпигонах. По вине Пруста целая когорта французских авторов считает себя обязанной строить длиннейшие фразы про своих мамочек, чтобы сойти за умных; по вине Джойса любая бездарь воображает себя поэтом, создавая нечитабельную заумь; и если значительная часть американской литературы состоит из толстых романов типа "Южной глубинки" ("Deep South"), набитых под завязку инцестами, насилиями, убийствами и фермерами-алкашами, то это уж точно вина Фолкнера, чьи "хроники кукурузоводов" высмеивал Набоков. Бедняга Фолкнер: великосветские приемы в смокингах еще до него захватил Фицджеральд, короткие фразы приватизировал Хемингуэй, и ему пришлось довольствоваться тем, что осталось, – между двумя порциями виски и тремя сценариями, отвергнутыми Голливудом. Предлагаю вам занятие, которое, право же, стоит труда: тренируйтесь каждое утро, произнося "Йокнапатофа" (название мифического округа, где происходит действие); оно звучит гораздо шикарнее, чем "петаушнок".
№33. Габриэль Гарсиа Маркес "СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА" (1967)
Прочитав, что под номером 33 стою не я, а "Сто лет одиночества" Габриэля Гарсиа Маркеса (родившегося в 1928-м), некоторые могут подумать, что это именно я безумно люблю одиночество и замариновал себя в горечи бытия… и будут, разумеется, абсолютно правы.
"Cien anos de soledad", возникнув в Колумбии 1967 года, прокатились по всей планете как мощное землетрясение. Можно сказать, что история литературы XX века разделилась на две части – до и после этой книги: с ее появлением мир начал с упоением читать такие романы – латиноэпические (и маргинально-психические), яркие и пестрые, с неистовыми, безрассудными героями, неожиданными поворотами сюжета и буйной атмосферой тропиков. Кроме того, наблюдается еще одно любопытное явление: великие романы прошедшего века часто основаны на стремлении сконцентрировать вселенную – в одном дне дублинского алкоголика, в жизни одного парижского дома или, как здесь, в воображаемой колумбийской деревушке под названием Макондо, изолированной от цивилизованного мира.
Гарсиа Маркес решил поведать нам историю династии Буэндиа, начиная с Хосе Аркадио, основателя селения, и кончая его внуком, родившимся с поросячьим хвостиком (так что Мари Даррьёсек ничего нового не придумала); между ними описана жизнь полковника Аурелио, марионеточного диктатора, весьма напоминающего генерала Алькасара в "Tintin chez les Picaros". Макондо суждено отразить, как в зеркале, все величие и упадок XX века: вначале это всего лишь крошечное симпатичное селеньице со своими легендами (например, стоит священнику выпить шоколаду, как он взмывает в воздух), но с наступлением современного прогресса магия обретает все более индустриальные черты – вот уже и магниты притягивают железо, и подзорные трубы сокращают расстояния, и фотографии останавливают время; все эти нововведения – дороги, работа, образование, администрирование, телевидение – вещи, конечно, полезные, но не менее странные, чем философский камень алхимиков, – они только удаляют нас от самих себя.
А потом будет война, и набегут эксплуататоры-американцы, и все смоет дождевой потоп, который продлится целых четыре года. "Сто лет одиночества" – это трагикомическая эпопея, и необъятная, и смехотворная, которую часто сравнивают с "Дон Кихотом", но которая все-таки ближе к Библии, с ее Книгой Бытия, Исходом, Потопом и Апокалипсисом; да, это именно Библия латиносов, Библия-сальса, эдакая "Buena Vista Social Bible", написанная в лирическом и ошеломляющем духе. А впрочем, сейчас я вам это докажу, послушайте-ка сами:
"Он избежал всех катастроф и катаклизмов, которые выпали на долю человечества. Он пережил пеллагру в Персии, цингу на Зондском архипелаге, проказу в Александрии, бери-бери в Японии, бубонную чуму на Мадагаскаре, землетрясение на Сицилии и кораблекрушение, поглотившее целый людской муравейник в Магеллановом проливе".
Как видите, это многое объясняет. Анджело Ринальди преувеличивает, утверждая, что эта книга должна была бы называться "Сто лет пошлячества", даже если ему нравится выводить из себя Жана Даниэля. Сержант Гарсиа Маркес все еще жив, он получил Нобелевскую премию по литературе в 1982 году, и ему всем обязаны многие "барочные" писатели – Жозе Сарамаго, Гюнтер Грасс или Салман Рушди, из коих двое первых уже нобелизированы, а третий – вполне нобелизабелен. Отсюда мораль: пишите толстые, разветвленные романы, и у вас будет гораздо больше шансов огрести Нобеля, чем у последователей Маргерит Дюрас.
№32. Альбер Коэн "ПРЕКРАСНАЯ ДАМА" (1968)
"Спешившись, он зашагал мимо кустов орешника и шиповника; конюх следовал за ним, ведя в поводу обеих лошадей; он шел в тишине, размеченной лишь треском веток под ногами, его обнаженный торс обливало полуденное солнце, он шел вперед и улыбался – странный и величественный, уверенный в своей победе". И точно: он победит и станет номером 32 в списке пятидесяти лучших книг века, а мне, подобно Адриену Дэму, останется лишь одно – быть потрясенным наблюдателем.
Этот Неопознанный Литературный Объект – "Прекрасная дама" Альбера Коэна (1895-1981) – появился в 1968 году, в разгар псевдореволюции буржуазной молодежи, устыдившейся своего мещанского благополучия. Альбер Коэн – дипломат в отставке, осевший в Женеве, в домашнем уединении, ему 73 года, и это его третий роман, после "Солаля" и "Манжклу". Не могу понять, как другу детства Марселя Паньоля удалось снести это золотое яичко – столь фантастическую историю любви, юной, неистовой, страстной и в то же время, мрачной, жестокой, унылой, невообразимой.
Тридцатые годы. Солаль, красавец еврей родом с Кефалонии, высокопоставленный чиновник в Лиге Наций, влюбляется в замужнюю женщину, Ариану, и кадрит ее на протяжении 350 страниц до тех пор, пока она не бросает своего жалкого мужа Адриена Дэма, который стреляется с горя. Влюбленная чета, обретя наконец свободу, будет предаваться любви не три года (отсылка к неведомому шедевру), но целых три главы, до самой смерти: любовь за закрытыми дверями, "возвышенный и неугасимый пламень", приводит либо к скуке, либо к саморазрушению. Точно такая же история рассказана уже в тысячах романов: Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Поль и Виргиния, Даниэль Дюкрюэ и Фили Хаутман, но тогда почему же Ариана и Солаль так трогают наши сердца?
Я думаю, книга обязана успехом своему мощному, выразительному почерку, абсолютно раскрепощенному, одновременно и циничному, и возвышенно-романтическому (сам Коэн именовал свой стиль "великолепно разросшейся раковой опухолью"). Следует знать, что Коэн не писал эту книгу, а диктовал ее в течение 14 лет своему секретарю, а затем своей жене Белле; этим объясняются некоторые ее длинноты (например, монологи Арианы, сидящей в ванне), но, главное, ее завораживающий лиризм. Построение фразы у Коэна, его манера внезапно напрямую обращаться к читателю, критиковать своих собственных героев, самому выходить на сцену, очень современна: она напоминает стиль Бориса Виана и предвещает появление Эшноза. Кроме того, книга пронизана чисто еврейским юмором, и приниженным, и горделивым, высмеивающим братьев автора по крови и прославляющим страдания его народа. Как все великие книги, "Прекрасная дама" – неисчерпаемый кладезь: при каждом новом чтении она открывает вам новые миры. Ее можно рассматривать как памфлет против нацистских преследований, как руководство для стареющих плейбоев по обольщению дам в духе Ретифа де ла Бретонна, как критику современного брака и прустовской ревности, как злейшую сатиру на бюрократию со времен Куртелина, как восторженную песнь истинной любви, несравнимой с фальшивыми страстями, как карикатуру на праздную, самовлюбленную буржуазию (та же Ариана одновременно и трогательна, и смешна), и прочая, и прочая…
Осмелюсь высказать мнение, что "Прекрасная дама" должна была бы занимать не 32-е место в этом списке, а стоять на одном из первых пяти. Конечно, книга не идеальна, но это совершенно неважно: все, что красиво, – не идеально, возьмите, к примеру, хоть меня.
Я люблю вас, Альбер Коэн, блистательный старец, не нуждавшийся в виагре, чтобы поддерживать свою мощь. "Прекрасная дама" – не книга, она – наркотик, завещание потомкам, дар небес, крестный путь, глас эпохи, произведение искусства, которым наслаждаются, которым дорожат, которое дарят друзьям и которое делает людей лучше, помогает им прозреть, преображает их, заставляя смеяться, плакать, любить и ждать смерти стоя, в гордом одиночестве, и… О Господи, не пора ли мне кончать со своими слезливыми кривляньями?
№31. Жан Жионо "ГУСАР НА КРЫШЕ" (1951)
Перед тем как стать фильмом дядюшки Гийома Раппено, "Гусар на крыше" был романом Жана Жионо, французского Фолкнера (слава тебе, господи, наконец-то хоть один парень с Юга!). Такое впечатление, что наша коллегия из 6000 выборщиков горячо привержена именно экранизированным книжкам. Иначе как объяснить тот факт, что в нашем хит-параде века появились такие произведения, как "Презрение", "Под солнцем Сатаны", "Унесенные ветром" или "Имя розы"? Да очень просто: люди видели их в кино, а это куда менее утомительно, чем читать.
А ведь истинный шедевр литературы не поддается экранизации, он создан для того, чтобы остаться на страницах книги, и вот доказательство: никому еще не удалось воплотить на экране "Путешествие на край ночи", "Улисса" или "Прекрасную даму". Но я что-то заболтался, и вообще это не мое дело, вернемся к "Гусару на крыше", самому стендалевскому роману Жионо.
Первым делом нужно выяснить, какого черта гусару понадобилось на крыше. Ну так вот: он спасается от эпидемии холеры, разразившейся в 1838 году в Маноске, родном городе Жионо. Героя зовут Анджело Парди (не путать с Брандуарди, который вовсе не гусар, а бардсард, в смысле сардинец). Анджело – итальянец, проезжающий по Провансу, усеянному посиневшими трупами; он растирает больных, чтобы вернуть их к жизни, наподобие Фабрицио дель Донго, если бы этот последний действовал как доктор Росс в "Скорой помощи". Он влюбляется в Жюльетт Бинош… пардон, в Полину де Теюс, и они вместе храбро идут навстречу всем опасностям, но вот она тоже заболевает, и Анджело врачует ее, то есть растирает изо всех сил, трет ей ступни, икры, бедра, добирается до живота (надо же, а живот-то теплый, даже горячий!), и она уже обращается к нему на "ты", тогда как он по-прежнему говорит ей "вы", а потом и вовсе возвращает мужу, ибо он человек чести (а может, слегка "гормосессуален", как выражался Кено?).
Итак, нас вовлекают в road-book – эколо– (а иногда и демаго-)…гический роман с множеством неожиданных ходов, с благородной щедростью типа "Возьми все что хочешь!", с отважными и добрыми героями, и все это приправлено ужасами, жестокостью, бесстрашием и пейзажами – почти такими же роскошными, как в глянцевом журнале "Южный берег". Вывод: даже когда "Гусар на крыше" был только книгой, он уже был фильмом. Нет, лично мне милее паскалевский "Король скучает".
Конечно, стоит слегка поскрести эту блестящую оболочку, и нам откроется, что Жионо стремился создать истинного героя романа, каких больше не бывает. Его пацифизм, проповедующий возврат к земле, стоил ему тюремной отсидки после Освобождения, в качестве вдохновителя вишистов. Ну что за дурацкая мысль – публиковать свои сочинения в газете под названием "La Gerbe"! Может быть, поэтому после войны он и придумал своего идеального героя, проходящего через все испытания с завидным хладнокровием, – героя, каким не был сам? Благодаря этому он стал как бы предком современных "гусаров" (Нимье, Деон и Хеденс шлют ему горячий привет). Он проповедует литературу не правую, но правильную, стремясь реабилитировать авантюрный жанр в духе Дюма с его благородными, неустрашимыми героями.
И потом, ну как не растрогаться перед столь замечательной историей несвершившейся любви, очень близкой (странное микробное совпадение!) к "Любви во времена холеры" Гарсиа Маркеса. Самые прекрасные страсти – те, что не сбылись: представьте себе, что Полина решила сбежать от мужа и поселиться где-нибудь в предместье Турина вместе с красавцем Анджело, – разве стоило бы тогда о них говорить? Конечно, нет, да и фильм в этом случае назывался бы иначе – "Отвратительные, грязные и злые".
№30. Андре Жид "ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ" (1925)
Я лично голосую за то, чтобы номер тридцать был присвоен Андре Жиду, лауреату Нобелевской премии по литературе за 1950 г., даже если "сама природа ужасается Жиду" (dixit Анри Беро).
Андре Жид родился в 6-м округе Парижа (улица Медичи, дом 19) в 1869 г. и умер в 7-м округе Парижа (улица Вано, дом 1а) в 1951 г. – иными словами, он потратил целую жизнь, чтобы перебраться из одного округа в другой. Его преследует репутация "слишкомвеликогописателя" (как сказал Доминик Ногез), иными словами, старого брюзги, и все потому, что он основал в 1909 г. "Нувель Ревю Франсез", что Андре Рувейр прозвал его "современным основоположником", а Артюр Краван – "комедиантом". Во Франции всегда существовал подобный тип автора – интеллектуальный гуру и одновременно добропорядочный буржуа. На этом-то и зиждется величие нашего любезного отечества. Однако Жид такими определениями далеко не исчерпывается, как показывает его единственный и неповторимый роман "Фальшивомонетчики". Жид – это богатый гугенот, который якшается с чернью. Приведу его собственные слова: "Я всего лишь озорной мальчишка, который развлекается под присмотром угрюмого протестантского пастора" ("Дневник"). В молодости этот денди был даже слишком скандальным еретиком и, если вдуматься, всю свою жизнь переходил от искуса к искуплению и от эмоций к рассудку.