Русский канон. Книги XX века - Игорь Сухих 5 стр.


В финале клубок мыслей и чувств совсем запутывается, превращаясь в с трудом контролируемое "автоматическое письмо", где банальные "лучистые глаза" идут в одном ряду с якобы оригинальным "осенним сердцем", которое "освещено творческой силой солнца весны" и в котором почему-то цветут и рдеют кристаллы слов. "Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем".

Поймать, пластически изобразить мысль Горькому чаще всего не удается. Вопреки замыслу "огонь слова" превращается в трескучий и холодный бенгальский огонь.

Впрочем, стилистические проблемы вряд ли волновали первых читателей. Жанровая модель, на которую ориентирован роман, была вполне нейтральна к проблемам языка. В ситуации начала XX века "Мать" была не началом (истоком, нормой и недосягаемым образцом социалистического реализма она была объявлена потом), а продолжением, звеном в цепи. Ближайшим образом – в цепи романа о "новых людях", который в начале 1860-х годов с разными целевыми установками писали Тургенев, Чернышевский, Лесков и который в следующие десятилетия стал добычей беллетристов "Отечественных записок" и "Дела". Уже в конце 1880-х эта традиция дышит на ладан. Над ней издевается Чехов в рассказе "Драма". Эпитафию ей пишет Короленко, апеллируя к творчеству того же Чехова.

"Мы теперь уже изверились в "героях", которые (подобно мифическому Атласу, державшему на плечах небо) – двигали (в романах, конечно) на своих плечах "артели" в 60-х и "общину" в 70-х годах. Тогда мы все жаждали "героев", и гг. Омулевские и Засодимские нам этих героев доставляли. К сожалению, герои оказывались "апплике", не настоящие, головные. Поэтому теперь мы прежде всего ищем уже не героя, а всамделишнего, настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и не похвального, но непосредственного (в этом и есть сила, напр., Чехова)". И в этом же письме Михайловскому Короленко предсказывал появление в будущем героизма уже "не из головы", а из поступков и деятельности живого человека. "И тогда из синтеза реализма с романтизмом возникнет новое направление художественной литературы…"

Горький уловил эти ожидания нового героизма. Но новое вино было влито в старые мехи. Герои "Матери" двигают на своих плечах уже не артели с общинами, а пролетарскую революцию, однако от этого они не становятся эстетически реальными, сколько бы ни поминали прототипов Павла Власова. Делом агитации и пропаганды (с этим как раз все в порядке) занимаются те же самые головные, бумажные персонажи старого романа.

Но и сам роман о "новых людях" был звеном в иной, более существенной для истории литературы, цепи.

Сравним два романных начала.

"Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе".

"Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы. В холодном сумраке они шли по немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики, она с равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу десятками жирных квадратных глаз".

Глухой, дребезжащий отзвук толстовского "Воскресения" слышен на страницах горьковской книги, особенно ясно – в развернутой сцене суда и вообще в характеристике власть имущих.

М. Бахтин определял "Воскресение" как социально-идеологический роман. "В основе такого романа лежит идеологический тезис о желанном и должном социальном устройстве. С точки зрения этого тезиса дается принципиальная критика всех существующих общественных отношений и форм. Эта критика действительности сопровождается или перебивается непосредственными доказательствами тезисов в форме отвлеченных рассуждений или проповеди, а иногда попытками изображения утопического идеала".

"Мать" оказывается классическим образцом социально-идеологического романа (в смысле реализации исходной жанровой схемы): здесь есть и отвлеченные рассуждения, и проповедь, и попытки изображения утопического идеала.

"Какая уж это литература! Даже не революция, а русская социал-демократическая партия сжевала Горького без остатка", – объявила язвительная З. Гиппиус. В самом деле, это другая литература.

Как и положено в идеологическом романе, перед нами публицистика в лицах. Четко обозначены социальные полюса: "Есть только два народа, два племени непримиримых – богатые и бедные!" ("Белокурые друзья" и "рыжие враги", – шутил Чехов по поводу подобной характерологии.) Выведены основные общественные группы: молодые рабочие-революционеры, революционеры-интеллигенты, крестьяне в романе – десятилетиями повторяли школьные методики и учебники. Даны простые ответы на извечные русские вопросы: что делать? кто виноват? когда же придет настоящий день?

Виноваты богатые, "убийцы души", которые в погоне за золотом, серебром и ничтожными бумажками-ассигнациями создают государство (поклон Толстому!), натравливают людей друг на друга, превращают их во врагов.

Выход вот он, рядом. "А отчего? – спросил хохол, загораясь. – Это так хорошо видно, что даже смешно. Оттого только, что неровно люди стоят. Так давайте же поравняем всех! (привет Булгакову! – "Собачье сердце" появится через двадцать лет. – И. С.) Разделим поровну все, что сделано разумом, что сработано руками! Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!.."

И тогда, ах, тогда… "Хохол ходил по комнате, потирая рукой голову и, глядя в пол, говорил: "Знаете, иногда такое живет в сердце, – удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, – товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут – льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни"".

"В его речах, – думает Ниловна, – звучала сказка о будущем празднике для всех на земле".

Имя Маркса, кажется, ни разу не поминается в горьковском тексте. Но его идеи и идеи его русских последователей оказываются одним из идеологических полюсов этого романа-сказки о новых (после Чернышевского и шестидесятников) "новых людях". Эти идеи то заслоняются горьковской экзальтированной метафоричностью, то упрощаются до лозунга, до плаката (благо в романе хватает массовых сцен).

"Да здравствует рабочий народ! Да здравствует социал-демократическая рабочая партия, наша партия, товарищи, наша духовная родина!" – кричат на митинге-маевке. "Долой самодержавие! Да здравствует свобода!" – отзываются на похоронах.

Отношения с этим не очень привычным для Горького идеологическим языком не лишены некоторой парадоксальности. "Являлся Егор, всегда усталый, потный, задыхающийся, и шутил: "Работа по изменению существующего строя – великая работа, товарищи, но для того, чтобы она шла успешнее, я должен купить себе новые сапоги! – говорил он, указывая на свои рваные и мокрые ботинки. – Галоши у меня тоже неизлечимо разорвались, и каждый день я промачиваю себе ноги. Я не хочу переехать в недра земли ранее, чем мы отречемся от старого мира публично и явно, а потому, отклоняя предложение товарища Самойлова о вооруженной демонстрации, предлагаю вооружить меня крепкими сапогами, ибо глубоко убежден, что это полезнее для торжества социализма, чем даже очень большое мордобитие!..""

Шутка профессионального "художника революции" (он скоро жизнь свою положит за дело освобождения народа) оживляет, фамильяризирует безличную риторику плаката. Но Горький-повествователь в следующем за монологом комментарии называет язык героя "вычурным". Зато настоящие вычурности, которыми щеголяют другие персонажи, остаются без комментария и воспринимаются, таким образом, в плоскости авторского замысла.

"Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут головы и твердо скажут – довольно! Мы не хотим более этой жизни! – уверенно звучал голос Софьи. – Тогда рухнет призрачная сила сильных своей жадностью, уйдет земля из-под ног их и не на что будет опереться им…"

В монологе другого профессионала революции вдруг прорежется ленинский самоуверенно-иронический говорок: "Конечно! Товарищ пишет – дело скоро назначат, приговор известен – всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики превращают свой суд в пошлейшую комедию".

Горький ловит эту стилистику в воздухе эпохи и воспроизводит вполне сочувственно. Через десятилетие в "Окаянных днях" о том же предмете с тяжелой ненавистью будет говорить Бунин: "Совершенно нестерпим большевистский жаргон. А каков был вообще язык наших левых? "С цинизмом, доходящим до грации… Нынче брюнет, завтра блондин… Чтение в сердцах… Учинить допрос с пристрастием… Или – или: третьего не дано… Сделать надлежащие выводы… Кому сие ведать надлежит… Вариться в собственном соку… Ловкость рук… Ново-временские молодцы…" А это употребление с какой-то якобы ядовитейшей иронией (неизвестно над чем и над кем) высокого стиля?"

Иногда утопичность мечтаний о "сказочном царстве братства людей" у автора "Матери" приобретает такие предельно бескомпромиссные формы, что за их интерпретацией надо, пожалуй, обращаться к доктору Фрейду (или наместникам его в современной критике).

"Он переменил позу, снова взял в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи: "Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире"".

"Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара и смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной, согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал:

– Хорошие вы человеки, – да!

Павел наклонился, схватил его руку.

– Не дергай! – глухо сказал хохол. – Так ты меня уронишь…

– Что стесняетесь? – грустно сказала мать. – Поцеловались бы, обнялись бы крепко-крепко…

– Хочешь? – спросил Павел.

– Можно! – ответил хохол, поднимаясь.

Крепко обнявшись, они на секунду замерли – два тела – одна душа, горячо горевшая чувством дружбы".

Эти только пунктиром намеченные идеи о мире без женщин, но с коммунизмом, о верной мужской любви, единой душе будут потом исповедовать герои платоновского "Чевенгура" (а Горький заметит, что они, герои, "окрашены" иронически, являются перед читателем скорее не революционерами, а "чудаками" и "полоумными").

Однако сиюминутностью идеологический состав горьковской книги не исчерпывается. В глубине за профилем Маркса и других кумиров смутной эпохи отчетливо прорисовывается еще один силуэт.

Власов-отец умирает непримиренным и злым, со словом "сволочь" на устах. Перерождение Власова-сына начинается с чтения умных книжек, подметания полов ("Никто в слободе не делал этого") и одной картинки. "Однажды он принес и повесил на стенку картину – трое людей, разговаривая, шли куда-то легко и бодро.

– Это воскресший Христос идет в Эммаус, – объяснил Павел.

Матери понравилась картина, но она подумала: "Христа почитаешь, а в церковь – не ходишь…"" На пути в Эммаус воскресший Христос впервые явился своим ученикам. Сын не ходит в церковь, потому что он нашел свою веру.

Сюжет воскресения души (но совсем иного, чем толстовское) становится главным в горьковском романе. Абсолютно закономерно потому, что горьковский пролетарский апостол – тоже Павел, идущий в мир с Марксом и Евангелием наперевес.

Ассоциация с апостолами, с первоначальным христианством многократно отыгрывается в романе. Картина, принесенная сыном, потом оживет в сознании матери: "Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво-тихие – все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое лицо – для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно-решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.

Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг Павла, – в этой толпе он становился незаметным для глаз врагов".

Друзья Павла объединяются, сливаются в образ некоего коллективного Христа, причем сын оказывается в центре. Следовательно, сама Ниловна проецируется на Богоматерь, жертвующую Своим Сыном ради спасения мира. Такой смысл имеет финальная сцена, в которой мать несет людям слово сына и кричит в толпу: "Душу воскресшую – не убьют!"

Религиозные мотивы рассеяны в смысловом поле романа так же густо, как революционно-пролетарские. Сначала Ниловна по старинке стоит перед иконами. Позднее ее подпольная работа напоминает ей детские походы "в дальний монастырь к чудотворной иконе". Бессознательно, но истинно верующими кажутся ей самоотверженные интеллигентные девицы-монашки ("Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в Бога жить такой жизнью?"). Она же гордится сыном: "Он понял Божью правду и открыто сеял ее…"

На Бога опирается в своей агитации среди мужиков Рыбин: "Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!"

Закономерно, что шпиона Исая кличут Иудой, недоброжелатели обзывают демонстрантов еретиками, а в глазах Андрея, напротив, первомайская демонстрация превращается в "крестный ход во имя бога нового, бога света и правды, бога разума и добра".

И уж совсем обнажается идея, переводится в авторский символический план в эпизоде сна матери (начало второй части, сцена, следующая сразу за первомайской демонстрацией). Пение "Рабочей марсельезы" ("Вставай, подымайся, рабочий народ…") сменяется здесь торжественно-литургическим "Христос воскресе из мертвых…". (Через десятилетие, в "Окаянных днях" Бунин увидит в этой песне совсем другой символ: "Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: "Вставай, подымайся, рабочий народ!" Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские".)

Горьковский Христос – "Бог бедных" (у богатых есть свой Христос). Он не имеет никакого отношения к официальной Церкви (священник во сне Ниловны превращается в жандарма и кричит: "Взять их!") и к предшествующей истории. Бог создается людьми, придумывается, конструируется, чтобы заполнить пустоту сердца, помочь в сегодняшних тяготах, решить больные проблемы.

"Новая мысль", которую рождает сердце матери в конце первой части, звучит неожиданно еретически: "Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди не погибли во славу его…"

Именем "бога нового" клянется Андрей (еще одно апостольское имя).

И "охмеляющие мысли", которые рождаются в "осеннем сердце" Ниловны в конце романа, все о том же: "Ведь это – как новый бог родится людям!"

Горьковский пафос можно попробовать свести к какому-либо четкому лозунгу, вроде: "Да здравствуют трудящиеся всех стран, идущие под красным знаменем к Божьей правде!"

Принято думать, что Горький-богостроитель и богоискатель появится через год, в "Исповеди". Эту повесть многие, от Д. Философова до В. Воровского, противопоставляли "Матери". Между тем горьковские еретические религиозные поиски очевидны уже в "своевременной книге", хотя здесь они включаются в более сложный контекст.

Корни этой новой версии христианского социализма легко увидеть в той же эпохе, к которой восходит структура горьковской книги – у шестидесятников и семидесятников-народников.

Его еще покамест не распяли,
Но час придет – он будет на кресте;
Его послал Бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.

Некрасовского "Пророка" связывали с именами то Чернышевского, то Д. Лизогуба. Ход мысли здесь такой же, как и у Горького. Революционный подвижник отождествляется с Христом, служение добру кончается крестной жертвой. "Идут в мире дети наши к радости, – пошли они ради всех и Христовой правды ради – против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши!"

Через десятилетие Блок скажет в "Двенадцати": "…И идут без имени святого Все двенадцать вдаль", – но потом все равно пометит впереди идущих бесплотный женственный призрак с "кровавым флагом" ("Если вглядеться в столбы мятели на этом пути, то увидишь "Иисуса Христа""). Горьковские апостолы в 1907 году идут на бой с именем Христовым.

Но причудливым, фантастическим сочетанием марксистских и христианских мотивов дело не ограничивается. Идеологический каркас утопии все время размывается в "Матери" иррациональной магмой, "темным потоком жизни". Правильные речи рабочих-рыцарей вдруг сменяются лихорадочным, сбивчивым разговором о последних вопросах, и резкость ответов предсказывает многие последующие катаклизмы.

Вещающие афоризмами герои о многом проговариваются. Периферийные по отношению к фабульной схеме сцены и детали оказываются порой интереснее объявленной темы "роста сознания народных масс в процессе революционной борьбы".

Толпа – один из сквозных образов романа. Толпа людей-тараканов, ползущая с фабрики, толпа на демонстрации, толпа на похоронах, толпа на вокзале в финальной сцене. "Темное, тысячеглавое тело толпы". "Огромное, черное лицо толпы". Даже пролетарские апостолы, вырывающиеся из массы, постигающие истину и ведущие толпы за собой, оказываются частичками другой, меньшей, но все-таки толпы.

Старая проблема "героев и толпы" приобретает новый смысл. На расчищенное историческое поле выходит (или напоминает о себе) новая сила. "Восстание масс" встает в повестку дня.

И потому, хотя горьковские "художники революции" грезят о сказочном братстве людей и прочих социальных прелестях ("Россия будет самой яркой демократией земли!"), ближайшая перспектива оказывается окрашенной в страшные цвета.

"Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпения, – что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней как мыло вспенится…"

"Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы – он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…"

"Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь – его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин".

Пожалуй, это не провокация, а констатация. Как ни заговаривает себя Горький красивой сказкой в духе "Старухи Изергиль", подземный гул русского бунта ощутим на страницах книги (не забудем, она пишется после 1905 года).

Восстание масс связано с "крушением гуманизма". Новая этика "новых людей" трансформирует до неузнаваемости, фактически отменяет некоторые мучительные для русской культуры вопросы.

Назад Дальше