II
И читатели испытывали некоторое затруднение. Нет, читатели не сомневались, любить ли им Рассеянного - такого вопроса не было. "Вот какой рассеянный" - из самых популярных стихотворений Маршака для детей (и, заметим в скобках, из самых "детских"). Но что-то в нем казалось недоговоренным, неясным, загадочным. Что-то так и подмывало - отправить поэту письмо и спросить, не забыл ли он упомянуть в стихотворении о чем-то важном, вносящем ясность, например, о том, что он хотел сказать и кого - персонально - имел в виду…
Есть такой прием: когда литературный персонаж не до конца ясен, разыскивают его житейский прототип, и литературный персонаж проясняют житейским прототипом. Прототип Рассеянного разыскивали с настойчивостью не меньшей, чем парня, совершившего подвиг на пожаре в Москве ("Баллада о неизвестном герое"). Но того искали понятно зачем: поблагодарить, наградить, прославить. А Рассеянного? Только для того, чтобы решить некую загадку, смутно мерцавшую в стихотворении.
В ответ на милый детский вопрос - где живет Рассеянный - автор обычно отшучивался: "Он сам забыл свой адрес". Или по-другому: "Рассеянный с улицы Бассейной так рассеян, что прислал мне свой адрес, по которому я никак не могу понять, где он живет. Адрес такой:
Кавказ,
Первый перепереулок,
Дом Кошкина Квартира 200 000".
Взрослым отправлялись ответы более деловитые и обстоятельные: "Очень многие мои читатели спрашивали меня, не изобразил ли я в своем "Рассеянном" профессора И. А. Каблукова. Тот же вопрос задал моему брату - писателю М. Ильину - и сам И. А. Каблуков. Когда же брат ответил ему, что мой "Рассеянный" представляет собой собирательный образ, профессор лукаво погрозил ему пальцем и сказал:
- Э, нет, батенька, Ваш брат, конечно, метил в меня!
В этом была доля правды. Когда я писал свою шутливую поэму, я отчасти имел в виду обаятельного и - неподражаемого в своей рассеянности - замечательного ученого и превосходного человека - И. А. Каблукова.
Вот все, что я могу сообщить Вам по этому вопросу".
В этом была доля правды…
Отчасти имел в виду…
Вот все, что я могу сообщить…
Маршак не скрытничал - он просто сообщал каждому из своих многочисленных корреспондентов ту часть полного ответа, которую тот хочет узнать (или может понять). Маршак сообщал часть, потому что самый полный ответ - это, конечно, образ Рассеянного, и любой ответ, отличный от этого образа, будет частичным, неполным. Но неполным почему-то казался именно образ, и всем хотелось дополнить его прототипом: "Очень многие читатели спрашивали меня…"
Чуковский тоже, по-видимому, считал, что Маршак метил (или попал) в И. А. Каблукова. В цитированном письме к В. Конашевичу Корней Иванович вспоминал знаменитого рассеянного для подкрепления версии о молодости героя Маршака: "С легендарным проф. Каблуковым я познакомился, когда ему было 65–70. Никакой особенной рассеянности, свойственной ему в более ранние годы, я не замечал".
Черновые рукописи "Рассеянного" подтверждают, что легендарного чудака профессора Каблукова Маршак "отчасти имел в виду". Оказывается, в ту пору, когда еще не были сформированы ритмика и строфика будущего стихотворения, когда еще только брезжила его композиция (а ритмика, строфика и композиция не "формальные" признаки произведения, но содержательные компоненты образа героя), Маршак примерял своему персонажу разные "обувные" фамилии, и на этих фамилиях шла словесная игра, открывающая ряд забавных чудачеств. Сначала это была фамилия Башмаков:
На свете жил да поживал
Иван Иваныч Башмаков,
А сам себя он называл
Башмак Иваныч Иванов.
Потом Маршак попробовал иначе:
Жил да поживал
Иван Башмаков,
Себя он называл
Башмак…
Строчка осталась недописанной: на оставленную строфу уже набегал новый вариант начала, в котором герой прямо был назван именем и фамилией прототипа:
В Ленинграде проживает
Иван Каблуков.
Сам себя он называет
Каблук Иванов.
И тогда, по-видимому, пришло намеренье поселить героя на Бассейной. Этот записанный на полях адрес, как мы знаем, впоследствии вошел в строчку, а имя и фамилия стали постепенно оттуда выводиться. Причину этого можно предположить с высокой степенью вероятности: свойственный Маршаку способ типизации героя требует столь строгой обобщенности образа, что фамилия становится чрезмерно конкретной деталью. И эта деталь не приличествует любимым героям Маршака, которых он любит, между прочим, и за безвестность, непрославленность. (Так была выведена из "Мистера Твистера" фамилия Мак-Кей, первоначально присвоенная чернокожему герою.)
И все-таки читатели спрашивали поэта: а не Ивана ли Алексеевича, профессора Каблукова имели вы в виду? Эти вопросы знаменательны: они подтверждают, что прототип, подсвечивающий рассказ о Рассеянном, существовал не только в авторском замысле, но и в читательском восприятии.
Читатели, задававшие вопросы о чудаковатом ученом, едва ли были знакомы с ним или хотя бы со знакомыми его знакомых, зато они слыхали и знали множество анекдотов о чудачествах Каблукова. Такие анекдоты о чудаках (неназванных) издавна бытуют в городской среде и время от времени связываются с именем какого-либо из здравствующих чудаков. Безусловно, маститый и рассеянный ученый был невольным героем-создателем некоторых из этих анекдотов. Но другие - большинство - существовали до него, и фольклорное сознание просто поместило знаменитого чудака в готовую анекдотическую среду, приписав ему участие во всех забавных происшествиях известного рода (до того и впоследствии в эти же анекдоты подставлялись другие имена). Скрытая, "внутренняя" цикличность анекдотов о чудаках превращается в явную цикличность, едва только появляется подходящий кандидат на вакансию героя цикла.
Маршак имел в виду Каблукова лишь отчасти, потому, между прочим, что встречал немало других людей, способных занять эту вакансию, причем кое-кто из знакомцев поэта сознательно "творил легенду" вокруг собственной рассеянности или чудаковатости (так, очевидно, поступал Д. Хармс и, отчасти, В. Пяст).
Писавшие о Маршаке (среди них К. Чуковский и А. Твардовский) отмечали, что в основе одного из самых популярных стихотворений поэта - "Багаж" - лежит анекдот. К анекдотам "каблуковского цикла" восходят многие эпизоды маленькой поэмы о Рассеянном. Б. Бухштаб установил, что сюжетный комизм Маршака - "это обычно комизм не "перевертыша", а анекдота, то есть комизм положений необычных, но правдоподобных".
Подробней других, хотя и с преувеличенной, почти гротескной характерностью, запечатлел облик и бытовое поведение И. А. Каблукова Андрей Белый. В его рассказе есть детали, возможно, отразившиеся в поведении Рассеянного: странная изысканность одежды молодого Каблукова (например, темно-коричневая перчатка, которую он никогда не снимал с левой руки), потом - столь же странная небрежность, скорее неряшливость; услуги, оказываемые знакомым дамам, "как будто главнейшая функция его - стоять у кассы, билет доставать, а не лекции читать". Некоторые странности, связанные с перчатками и кассой, наблюдаются, мы помним, и у Рассеянного.
Главное же - Андрей Белый свидетельствует о языковых, точнее - речевых анекдотических оплошностях Каблукова. Правда, Андрей Белый приводит не подлинные речевые оплошности рассеянного ученого, а пародии на них, сочиненные Эллисом (Л. Кобылинским), но тем ценнее для нас его свидетельство. Ибо, во-первых, пародия дает сгущенный, типизированный образ этих чудачеств, во-вторых - бытование таких пародий, сочиненных на ходу, подтверждает родство анекдотов о Каблукове со старыми, "докаблуковскими" анекдотами о чудаках.
"…По московским гостиным зациркулировал бесподобнейший номер, разыгрываемый Эллисом; назывался же номер: "Иван Алексеевич Каблуков". Номер этот демонстрировался не раз; у меня, у Владимировых, у Шпета, д’Альгеймов, у Щукиных, Метнеров, Астровых, у Христофоровой, в бедном номере "Дона", где жил автор инсценировки; потом даже Эллиса приглашали вполне незнакомые люди на номера "Каблуков"… Большинство анекдотов о путанице слов и букв Каблукова, теперь уже классических, имеют источником не Каблукова, а импровизацию Эллиса; импровизировал он на основании скрупулезнейшего изучения модели; и шарж его был реален в своей художественности; я утверждаю: знаменитая каблуковская фраза не принадлежит профессору: "Знаменитый химик Лавуазье - я, то есть не я: совсем не то… Делал опыты: лопа колбнула, и кусочек глаза попал в стекло" (вместо "колба лопнула, и кусочек стекла попал в глаз"); выражения "совсем не то" и "я, то есть не я" - обычные словечки Каблукова… приписываемое Каблукову "Мендельшуткин" вместо "Менделеев и Меньшуткин", - тоже цитата: из той же пародии…
Он (Каблуков - М. П.) потерял способность произнести внятно простую фразу, впадая в психологические, звуковые и этимологические чудовищности, которыми он себя обессмертил в Москве; и, желая произнести сочетание слов "химия и физика", произносил "химика и физия"…"
Невольные каламбуры Рассеянного, несомненно, воспроизводят психологические, звуковые и этимологические "чудовищности" Каблукова:
Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?
Нужно ли доказывать, что "вокзай и трамвал" построены по модели "химика и физия", а "вагоноуважаемый глубокоуважатый" - по модели "лопа колбнула" и "Мендельшуткин", а кусочек глаза, попавший в стекло, дает модель вокзала, останавливаемого у трамвая? В доказательстве нуждалось бы утверждение, что маршаковское "говорят ему: "не то"" воспроизводит "не то" Каблукова, отнятое у чудака и переданное другим персонажам, но этого никто и не утверждает. Маршак, по-видимому, был знаком с Каблуковым; едва ли он был знаком с книгой Андрея Белого, когда сочинял "Рассеянного", - обе книги вышли почти одновременно, но анекдоты о Каблукове он знал безусловно.
Чуждая науке жеманная стыдливость долгое время определяла отношение к анекдоту. Из-за этой стыдливости потеряны (возможно, навсегда) другие анекдоты о Каблукове, о человеке, которого поэт признавал одним из житейских прототипов своего Рассеянного. В научной литературе о почетном академике И.А.Каблукове их не сыщешь. Там, в лучшем случае, упоминается лишь факт существования таких анекдотов, застенчиво упрятанный в закуток вводной фразы или придаточного предложения, и никто из писавших об ученом не решился предать эти анекдоты бумаге. Историк науки счел моветонным их присутствие в своих благопристойно-серьезных сочинениях. Физико-химику было невдомек, какую ценность они представляют для "лириков". Хочется верить, что кто-нибудь все-таки записал их и что эти записи еще послужат изучению фольклорной основы творчества Маршака.
Анекдоты о чудаках - тема, поворачивающая этот очерк от прототипа житейского, бытового к прототипу жанровому.
III
Любовь маленьких читателей Маршака к Рассеянному сродни детской любви к безобидным и забавным чудакам. Недаром лучшие друзья детей в книгах Диккенса - это люди, которым взрослый мир отказывает в нравственном кредите, - помешанные, тронутые, юродивые. Для взрослых они, видите ли, ненормальны, для детей они - выросшие, но так и не ставшие взрослыми - полны обаяния. Безумцы по меркам безумного взрослого мира, они очаровательные чудаки по представлениям детей, - Диккенс знал, что делает. Он и сам, кажется, был из их числа. Своей причастностью к этим "безумцам" иронически гордился Корней Чуковский. В книге воспоминаний он рассказывал о своей дружбе с детьми, переполнявшими дом под Питером, в котором поселился Короленко:
"Я знал их уже несколько лет и с удовольствием водил их купаться, катал в рыбачьей лодке, бегал с ними наперегонки, собирал грибы и т. д.
- Странно, - сказала мне однажды их мать. - Я большая трусиха, вечно дрожу над детьми. А с вами я не боюсь отпускать их и в море и в лес.
- Не усмотрите здесь, пожалуйста, аллюзии, - сказал Короленко, обращаясь ко мне, - но, когда мы были малышами, мама преспокойно отпускала нас купаться с одним сумасшедшим.
Потом помолчал и прибавил, как бы утешая меня:
- Сумасшедший был совсем безобидный, и мы его очень любили…".
Такие любимцы детворы были в каждом городишке, в любом местечке или слободе. Один из них появляется на страницах книги Маршака "В начале жизни", облаченный в головной убор, сразу вызывающий в памяти свойственную Рассеянному манеру одеваться: это Хрок, "человечек с нахлобученным на голову по самые брови медным котлом". Медный котел - не из той ли кухни, откуда взята знаменитая сковорода: "Вместо шапки на ходу он надел сковороду"?
"Даже петрушечника, изредка приходившего на Майдан с пестрой ширмой на спине, не встречали и не провожали таким неистовым гомоном и хохотом, как угрюмого Хрока, когда он принимался топтаться, кружиться на месте, подпрыгивать и приседать. И все это с такой невозмутимой и торжественной серьезностью!" Невозмутимая и торжественная серьезность - неотразимое оружие каждого комика. Поступки Рассеянного были бы просто не смешны, если бы не строгая, истовая вера Рассеянного в серьезность всех его предприятий. Человек, просидевший почти двое суток в вагоне, не шутит, когда в ответ на ошеломляющую новость о том, что его поезд все еще находится на станции отправления, восклицает: "Что за шутки!"
Между тем это была именно шутка, притом старая, давно известная в литературе шутка. Маршак знал эту шутку, этот старый дорожный анекдот - он-то и послужил источником завершающего эпизода стихотворения о Рассеянном, его литературным предшественником и прототипом. Об этом анекдоте вспоминает А. Ф. Кони в очерке "Петербург": "Посредине железнодорожного пути между Петербургом и Москвой находилась станция Бологое. Здесь сходились поезда, идущие с противоположных концов, и она давала, благодаря загадочным надписям на дверях "Петербургский поезд" и "Московский поезд", повод к разным недоразумениям комического характера".
Нетрудно догадаться, в чем заключались эти недоразумения: пассажир, сошедший в Бологом размять ноги на перроне, по ошибке садился не в тот поезд, и вскоре благополучно прибывал туда, откуда недавно отправился в путь. Пассажиру ничего другого не оставалось, как воскликнуть: "Еду я вторые сутки (поезд от столицы до столицы шел тридцать часов. - М. П.), а вернулся я назад!" - или что-нибудь в этом же роде…
Но анекдот о комических недоразумениях на полдороге между Петербургом и Москвой возник гораздо раньше, чем железнодорожное сообщение между этими городами, - в эпоху ямской езды и конной почты. О бытовании таких анекдотов, к тому же рождавшихся прямо на глазах из городской повседневности, упоминал еще Е. А. Боратынский: "Сесть в чужую карету, в чужие сани, заехать к незнакомым вместо знакомых, обманувшись легким сходством домов, - случаи весьма обыкновенные. В обществе ежедневно рассказывают анекдоты этого рода". Растяпа, совершающий подобную ошибку, по мнению Боратынского, "очень простителен".
Исследуя вопрос о влиянии фольклора и, в частности, анекдота на литературу, академик А. И. Белецкий писал: "Вот еще забавный случай, совершенно уже безобидного свойства и, по-видимому, также популярный в обывательской среде николаевских времен: некто едет из Петербурга в Москву в почтовой карете; выйдя на станции, частью по собственной рассеянности, частью по бестолковости кондуктора, вновь усаживается в дилижанс, отправляющийся в противоположную сторону; едет, не замечая, - и к величайшему своему изумлению, после долгих часов езды, очутился снова там, откуда выехал, т. е. в Петербурге". Из литературных произведений, подхвативших этот анекдот, два весьма заметны: повесть В. И. Даля "Бедовик" и повесть А. Ф. Вельтмана "Чудодей".