Я полностью осознаю еретичность моего предположения о том, что в некотором ограниченном смысле существует разрыв между нормальной и аномальной мотивацией, и что нам требуется теория, которая бы признавала этот факт. Разрывы определенно непопулярны в психологической науке. Одна из теорий аномальности утверждает, что нам просто нравится рассматривать крайние точки нашего линейного континуума как аномальные. Некоторые теоретики культуры настаивают на том, что аномальность является относительным понятием, меняющимся от культуры к культуре и от одного исторического периода к другому. Есть также пограничные случаи, которые даже наиболее опытные клиницисты не могут с уверенностью классифицировать как нормальные или аномальные. Наконец – и это самое важное – можно, достаточно глубоко порывшись, обнаружить некоторый инфантилизм в мотивации многих нормальных людей.
Учитывая все эти хорошо знакомые аргументы, все же можно выделить область различий, если не между нормальными и отклоняющимися от нормы людьми, то между здоровыми и нездоровыми механизмами, включенными в развитие мотивации. То, что мы называем интегративным действием нервной системы, является, по существу, целостным механизмом, который поддерживает мотивацию в состоянии, соответствующем требованиям времени. Он направлен на то, чтобы осуществлять внутреннее согласование и оценку соответствия реальности элементов, входящих в мотивационные паттерны. Эффективное подавление является другим здоровым механизмом, безвредным для индивида и делающим возможным расположение мотивов в упорядоченной иерархии [177] . С помощью эффективного подавления индивид прекращает играть инфантильные драмы. В числе механизмов балансировки можно назвать самопознание, ясный образ себя и малопонятный фактор гомеостазиса.
Как показал эксперимент Гетцеля, прямые и проективные проявления здоровых людей едины. Будущий тест на нормальность – к несчастью, психологи еще не разработали его, – может основываться на гармонии экспрессивного поведения (выражение лица, жесты, почерк) с фундаментальной мотивационной структурой индивида. Есть свидетельства того, что дискоординация между сознательными мотивами и экспрессивными движениями – зловещий признак [178] . Это указывает направление необходимых исследований.
При нездоровой мотивации верх одерживают механизмы разбалансировки. Всегда существует некий вид разбалансированности. Вытеснение неэффективно, вытесненные мотивы прорываются в аутичных жестах, в приступах раздражения, в ночных кошмарах, в навязчивых идеях, возможно, в параноидальном мышлении. Сверх всего, в широких сферах жизни нарушено самопознание. Но в норме механизмы баланса берут верх. Иногда у людей с сильными расстройствами механизмы разбалансировки захватывают контроль. Порой мы обнаруживаем эти механизмы действующими у людей, в других отношениях являющихся здоровыми. Когда в работе этих механизмов отмечается дисгармония, для диагностики полезно использование проективных техник. Но когда в системе личности в целом налицо гармония, проективные методы могут очень мало (или не могут ничего) сообщить нам о мотивации.
Из всего сказанного ясно, что удовлетворительная концепция психодинамики должна обладать следующими характеристиками. 1. Она никогда не будет использовать проективные методы или глубинный анализ, не уделяя также внимания для полного диагноза мотивов прямым методам.
2. Она будет исходить из того, что у здоровой личности основная часть мотивации может быть "принята за чистую монету".
3. Она будет опираться на предположение, что нормальная мотивация этого рода соотносится с настоящим и будущим для индивида, и не может быть адекватно представлена путем изучения его прошлой жизни. Другими словами, она должна признать, что психодинамика жизни в настоящем может быть большей частью функционально автономной, хоть и вытекающей из ранней истории формирования мотивации [179] .
4. В то же время в этой концепции сохранятся эпохальные догадки Фрейда и других о том, что инфантильные фиксации иногда имеют место, и что стоит проверять сознательный самоотчет и дополнять прямые методы непрямыми.
Пока такая адекватная концептуализация не достигнута, необходимо пересмотреть одну современную догму мотивационной теории. Я имею в виду часто встречающееся положение о том, что все мотивы нацелены на "снижение напряжения". Эта доктрина, обнаруживаемая в инстинктивизме, психоанализе и психологии стимула – реакции, удерживает нас на примитивном уровне теоретизирования.
Мы, конечно, не можем отрицать, что базовые влечения стремятся к "снижению напряжения". Отчетливые примеры – потребность в кислороде, голод, жажда и выделение. Но эти влечения не являются надежной моделью всей нормальной мотивации взрослых. Гольдштейн отмечает, что пациенты, которые ищут только снижения напряжения, явно страдают патологией. Они озабочены локальными раздражениями, которые пытаются облегчить. В их интересах нет ничего творческого. Они не могут принимать страдание, отсрочку или фрустрацию как простой эпизод в своем поиске ценностей. Нормальными людьми, напротив, управляют "предпочтительные паттерны" самоактуализации. Их психогенные интересы являются способом поддержания и направления напряжений, а не избегания их [180] .
Я думаю, мы должны согласиться, что снижение напряжения не является адекватной формулой функционирования зрелых психогенных мотивов. Во время своей инаугурации в качестве президента Гарвардского университета Джеймс Брайант Конант заметил, что он принимает свои обязанности "…с тяжелым сердцем, но с радостью". Он знал, что не снизит напряжения, связывая себя обязательствами по новой работе. Напряжения будут возрастать и возрастать, временами становясь почти невыносимыми. Хотя в ходе своей ежедневной работы он должен будет расправляться со многими делами и ощущать облегчение, его общие обязательства – его общие вложения энергии – никогда не будут иметь своим результатом некое равновесие. Психогенные интересы устроены именно так: они ведут нас к осложнениям и беспредельно напрягают нашу жизнь. "Стремление к равновесию", "снижение напряжения" и "желание смерти" выглядят тривиальным и ошибочным отображением мотивации нормальных взрослых.
Как я говорил, послевоенные годы принесли благотворный поворот в теоретизировании. Например, немногие специалисты по военным неврозам рассуждали в терминах снижения напряжения, они скорее говорили о "твердой эго-структуре" или о "слабой эго-структуре". Гринкер и Шпигель пишут: "С усилением эго терапевт требует от пациента растущей независимости и активности" [181] . После осуществления успешной терапии эти и другие авторы иногда замечают: "Теперь эго приобрело, похоже, полный контроль". В выражениях, подобных этому, – а они встречаются все чаще, – мы вновь сталкиваемся с пост-фрейдовской психологией эго. Конечно, аромат этих теоретических положений изменчив. Иногда они по-прежнему близки концепции эго как рационализатора, всадника и рулевого. Но часто, как в цитированных выше работах, они значительно выходят за эти рамки, подразумевая, что эго в норме не только способно избегать злокачественного вытеснения, хронизации и ригидности, но также представляет собой дифференцированную динамическую силу – сплав здоровых психогенных мотивов, которые можно "принимать за чистую монету".
Нет нужды пугаться концепции "активного эго". Как мне видится, термин эго не отсылает к модели гомункулуса, но лишь является кратким выражением того, что Гольдштейн называет "предпочитаемыми паттернами". Этот термин означает, что здоровые личности в норме обладают различными системами психогенных мотивов. Их число не безгранично; в самом деле, у хорошо интегрированного взрослого их можно пересчитать по пальцам обеих рук, а возможно, – и одной. То, что человек пытается делать настойчиво и постоянно, исходя из своей внутренней природы, часто на удивление хорошо сфокусировано и структурировано. Называть ли эти ведущие мотивы желаниями, интересами, ценностями, чертами или чувствами, – не так уж важно. Важно то, что мотивационная теория, которой будут руководствоваться диагностика, терапия и исследования, должна в полной мере принять эти структуры во внимание.
Воображение в психологии: некоторые необходимые шаги [182]
Некоторые содрогнутся при одной мысли о том, что психология может проявлять больше воображения, чем сейчас. Они скажут: "Посмотрите, что вы, психологи, уже сделали. Вы заморочили нас обучающими машинами, компьютерами и имитирующими устройствами и измерили все наши коэффициенты ( IQ, EQ, AQ и даже PQ – коэффициент личности). Вы подвергли нас воздействию сыворотки правды и детекторов лжи, замучили опросами и опросниками, лабиринтами и другими сумасшедшими изобретениями и, что хуже всего, вы приняли нас за это странное и неуравновешенное венское эдипово семейство. Нам больше не нужно вашего воображения. Что нам нужно, так это стратегия, с помощью которой мы могли бы сопротивляться вашему нахальству. Мы восхищаемся бедным парнем, обратившимся в поисках работы в британскую Интеллидженс Сервис. У него была репутация любителя приложиться к бутылке, поэтому психолога попросили выяснить, в самом ли деле у него есть такое пристрастие. Психолог дал ему тест словесных ассоциаций. "Говорите мне первое, что приходит вам в голову, когда я говорю Хейг [183] !" – "О, – ответил кандидат, – Хейг, вы знаете, знаменитый генерал, первая мировая война, Северная Африка и так далее" – " Гордон !" – "О да, другой генерал: Китайский Гордон, боксерское восстание" – " Бут !" – "О да, еще один генерал. На этот раз Армия спасения" – " Ват 69 !" – "Так… Может быть, телефон папы Римского?"".
Такого типа сопротивление мне тоже симпатично. Но нынешнюю "наглость" психологии лучше лечить, не лишая ее воображения, а прибавляя его.
Переходный период
Сейчас психология напоминает молодого человека, возможно, неловкого и высокомерного, но откровенно цветущего и многообещающего. Состояние это можно лучше понять в контексте интеллектуальной истории нынешнего столетия.
Первые монументальные фигуры в психологии – думаю, что могу назвать Вильгельма Вундта, Уильяма Джеймса, Уильяма Мак-Дугалла и Джона Дьюи – уводят нас от чисто спекулятивной философии к широким эмпирическим взглядам на человеческую природу. Отдавая предпочтение лабораторным или клиническим эмпирическим данным (хотя в их распоряжении было не слишком много таковых), они не хотели утрачивать и свое обзорное видение предмета психологии, а именно, общего устройства человеческой природы.
Однако их бунт против философии зашел не настолько далеко, чтобы доставить удовольствие некоторым энтузиастам, по существу говорившим: "Мы можем дать вам простую формулу человеческой природы". Фрейд, например, предложил удобную концептуальную треногу: ид, эго и суперэго; Уотсон и бихевиористская школа утверждали, что суть всего в реакции на стимулы; был разработан ряд хорошо усваиваемых редукционистских понятий, в том числе бессознательное, обусловливание, подкрепление, иерархия привычек. Редукционизм – это доктрина, утверждающая, что все сложности человеческой природы в принципе могут быть объяснены с помощью одного механизма или их группы, предпочитаемых конкретным теоретиком.
Но Zeitgeist [184] этого столетия завел психологию еще дальше; она попалась в ту же паутину, что и другие науки, включая философию, искусство и литературную критику. Началась эра крайнего позитивистского редукционизма. Все теории стали подозрительны из-за их словесной соблазнительности и слабой эмпирической поддержки. Вундт и Джеймс, Мак-Дугалл и даже Фрейд предлагали, по существу, точку зрения одного человека, личную интерпретацию. Это не наука, – говорили нам их оппоненты, – ибо она базируется на личностных смыслах, а все смыслы субъективны.
Они призывали стать объективными, уйти от интроспекции, сторониться личностных смыслов. Вычистите все лишнее, определите термины операционально. Затем подгоните все данные к математическим или компьютерным моделям, используйте статистику, определите вероятности. Сведите к минимуму промежуточные переменные, а еще лучше, размышляйте в терминах "пустого организма", так, чтобы все измерения и понятия можно было бы публично верифицировать.
Важно подчеркнуть, что тенденция к крайнему позитивизму не ограничивалась психологией. У нее была точная параллель в философии, которая отказывалась от метафизики и теории ценностей в пользу лингвистического анализа и методологии. У нее была параллель в литературном позитивизме, который лишал стихотворение содержания, отделял от личности автора и анализировал его как ряд изолированных слов, причем использовались лишь текстуальные данные. В искусстве реализм и изобразительность, обусловленные значением и традицией, попали в опалу. Модными были абстракции, отражающие только сиюминутные переживания художника.
Все области человеческого творчества по существу говорили: давайте забудем наш традиционный багаж слов, слов, слов… Ничто не заслуживает доверия, если оно несводимо к физическим, измеримым операциям. Ничто не является истинным, если лингвистический анализ не может определить понятие истины. В литературном и художественном творчестве также давайте придерживаться поддающихся определению фрагментов опыта и текстовых данных.
Этот период недавнего прошлого, который мы могли бы назвать "эпохой чистки", отнюдь не завершился. В психологии мы везде замечаем последствия редукционизма. Современное теоретизирование, в противоположность прежнему обзорному теоретизированию, сильно упрощено. Иногда это возвращение к биологизму – тенденция, которую мы встречаем уже у Фрейда; иногда – к физиологизму (как в психологии стимула – реакции); иногда к операционализму, к кибернетическим аналогиям, к компьютерным аналогиям, к математическим формулам, включая конечно факторный анализ и другие формы твердолобого эмпиризма. Продукты такого редукционизма рассматривались, а зачастую и сейчас рассматриваются как последнее слово психологии.
Эта эра, повторяю, еще не закончилась, и мы надеемся, что она не исчезнет полностью, так как ее уроки слишком ценны, чтобы потерять их. Никто, за исключением, быть может, нескольких глубокомысленных философов, не захотел бы вернуться к прежним системам психологической теории, не имевшим никакого или почти никакого эмпирического контроля.
В то же время уже налицо заметная реакция. В течение последних двух десятилетий происходит возрождение понятия " Я ". Обращает на себя внимание экзистенциальное течение, особенно тонко рефлектирующее фрагментацию жизни и распыление ценностей, и в то же время стремящееся с помощью своих понятий "трансцендентность", "включенность" и "стремление к смыслу" противодействовать атомизации мышления и дезинтеграции цели. Можно заметить повышение интереса к целям терапии, а также к целям нации. Видно оживление феноменологии как психологического метода. С этим общим широким движением связан поворот психоанализа к так называемой "эго-психологии". Можно отметить быстрый рост числа новых журналов, посвященных индивидуальной психологии, экзистенциальной психологии, гуманистической психологии. Это направление в современной психологии столь заметно, что получило название "третьей силы".
И вот мы подошли к эре, лежащей впереди. Сможет ли она сохранить главные достижения последних десятилетий и избежать при этом тривиальности взглядов, присущих крайнему редукционизму? Возможно ли вновь достичь уровня общей теории с ее уважением к целостности души человека, не жертвуя выгодами критического метода, так недавно обретенного? Мой ответ – осторожное "да". Чтобы это сделать, прежде всего требуется выделить те черты человеческой природы, что были потеряны из виду в массовом движении редукционистов. Естественно, второе требование – помнить недавно полученные методологические уроки.
Морфогенез и личность
Мы можем проиллюстрировать единство этих двух требований на примере рассмотрения конкретной проблемы из области человеческой личности.
Все знают, что нейропсихическая система каждого человека уникальна. При уникальном наследуемом генотипе и никогда не повторяющихся особенностях окружающей личность среды иначе и быть не может. Каждый знает, что хотя в системе данной личности нет окончательного единства, каждая система, тем не менее, высоко организована и последовательно структурирована. Адекватно ли психологическая наука относилась до сих пор к этой ситуации? Я думаю, нет. Картина, предлагаемая психологией, – это главным образом картина параметров, а не человека.
Хотя легко допускается существование индивидуальных различий (или параметров), личность – это нечто большее, чем пересечение параметров. Другими словами, ваша личность – это не просто совокупность ваших баллов по параметрам достижения, доминирования, интроверсии, интеллекта, невротизма или по факторам А, В и С . В действительности эти общие, или номотетические, измерения, входящие в нынешний "торговый ассортимент" психолога, могут даже не соответствовать вашей личной структуре. Даже если некоторые из них соответствуют (приблизительно), вопрос не в том, ќак ваши баллы по этим переменным отличаются от баллов других людей, а скорее в том, как эти качества влияют друг на друга в вашей собственной функционирующей системе.
Необходимо воображение, чтобы дать нам методы, соответствующие структуре и развитию отдельного человека. Надо пройти длинный путь, прежде чем улучшится наша оценка и понимание индивида, а также предсказание его поведения и контроль за ним. Для меня неприемлемо утверждение, что проблема уникальности лежит вне сферы науки, так как наука, как говорят, имеет дело только с общими знаниями и никогда – с уникальными случаями. Независимо от того, что может быть догмой в естественных науках, я настаиваю, что психологии предначертано заниматься проблемой человеческой личности, и для того, чтобы с этим адекватно справляться, она должна сосредоточивать свое внимание на морфогенезе отдельных паттернов. В официальном этическом кодексе Американской психологической ассоциации (APA) 1959 года психолог определяется как специалист, "обязанный увеличивать понимание человека человеком". А человек, заявляю я, существует только в конкретных, специфических, уникальных формах. Если вы ответите, что каждый объект природы уникален – каждый камень, каждое дерево, каждая птица, – я останусь непреклонным. Дело в том, что индивидуальная человеческая система настолько сложна, настолько поразительно изменчива в своих взаимодействиях с миром, и настолько изощренна ее саморегуляция, что нельзя сбросить со счетов вопрос уникальности, прибегнув к аналогиям с неживой природой или низшими формами жизни.
Стоящий перед нами вопрос не нов. Он обсуждался много раз, например, Мелом [185] , Сарбином, Тэфтом и Бентли [186] , а позже Холтом [187] . Если не ошибаюсь, большинство дискуссий кончалось тщательной защитой параметрического анализа. Разными словами нам говорят, что наука не может иметь дела с уникальными структурами, или уверяют, что в конечном счете нет разницы между молекулярным (то есть параметрическим) и морфогенетическим исследованием. Каждый биолог знает разницу между молекулярной и морфогенетической биологией, но психологи не спешат увидеть аналогичное различие в своей собственной науке.