Но увы, два инстинкта (разрушение и секс) часто сливаются. Агрессия тесно связана с каждой стадией развития сексуальности и, согласно теории Фрейда, оказывается необходимой для того, чтобы сексуальные импульсы достигали своей цели. Это слияние так сильно, что все наши добрые человеческие отношения, включая доброе руководство, добрую волю, религию и наши добродетели вообще, лучше всего рассматривать как простые "сублимации" – просто случайные побочные продукты секса и агрессии. У Фрейда не больше, чем у Гоббса, указаний на то, что аффилиативное желание может быть базовым в человеческой природе.
Однако не очевидно ли, что с момента зачатия жизнь взывает к поддержке, к взаимности? Образ жизни во чреве матери симбиотичен: господствуют отношения связи, и нет признаков каких-либо разрушительных инстинктов. После рождения аффилиативная привязанность ребенка к своему окружению все еще остается доминирующей: в кормлении, игре, отдыхе. Социальная улыбка рано символизирует его довольство людьми. Ребенок позитивно настроен ко всему своему окружению, двигаясь навстречу почти каждому типу стимулов, каждому типу людей. И он инстинктивно не удаляется ни от кого. Его жизнь отмечена готовностью. Конечно, в процессе установления позитивной связи со своим окружением, ребенок может невольно приносить ущерб и невольно нарушать права других. Двухлетний ребенок в каком-то смысле слова может быть "разрушителем". Но его вторжения психологически не соответствуют тому, что он пытается делать. С его точки зрения, он жадно впитывает окружающую его действительность, устанавливая с ней аффилиативные отношения, – и ничего более.
Возникновение негативных эмоций страха и гнева порождено прерыванием этого порыва к сближению. Когда аффилиативные тенденции подвергаются угрозе или фрустрации, они уступают место тревоге или защите. Сатти живописно изложил суть дела: "На Земле нет ненависти, кроме обращенной в ненависть любви, а в преисподней нет ярости, кроме ярости отвергнутого ребенка" [200] .
Приоритет аффилиативной основы столь очевиден, что лишь переворот реальности "с ног на голову" может дать равную точку опоры тезису об агрессивных инстинктах. Некоторые психоаналитики достигают этого, утверждая, что еда (возможно, наиболее заметная из форм активности младенца) – деструктивный акт, именуемый "оральной агрессией". Как пишет один фрейдист, наши далекие предки "были каннибалами". "Мы все вступаем в жизнь с инстинктивным импульсом пожирать не только пищу, но и все фрустрирующие объекты. Прежде, чем младенец приобретает способность любить, им управляют примитивные отношения ненависти к его окружению" [201] . Это утверждение с точностью до наоборот изменяет порядок любви и ненависти в онтогенетическом развитии. Более того, оно переворачивает смысл акта питания. Когда я поедаю ростбиф, то делаю это не из ненависти, а из любви. С моей точки зрения, акты принятия в себя являются аффилиативными.
Можно с уверенностью утверждать, что нормальный человек никогда не ощущает, что в достаточной степени любит или любим; любви он всегда хочет больше. Одна из причин, почему религия является почти универсальной привязанностью человечества, состоит в том, что религия поддерживает базовое отношение любви индивида с неким всеобъемлющим началом. Основные религии представляют не только свободную, нерушимую привязанность к Создателю, но и незапятнанный идеал братства людей. Воображая совершенное состояние бытия, мы неизменно представляем себе безусловный триумф любви.
Но желание любви, встречаясь с отвержением или угрозой, превращается в беспокойный страх. Никто не может оставаться безразличным, если его попытки добиться аффилиации встречают противодействие. Проведенные не так давно исследования малолетних правонарушителей показали, что практически в каждом случае неисправимой делинквентности в семье присутствовали сильные эмоциональные нарушения. Родители отвергали этих детей или были неспособны обеспечить эмоциональную безопасность. Блокировались попытки детей добиться аффилиации; и они, лишь частично осознавая свои страдания, обращались к антисоциальным поступкам в качестве средства защиты [202] . Во время войны тринадцатилетний мальчик, отвергаемый дома, "плюнул на американский флаг и заявил, что другие мальчики – дураки, что верят нашему правительству; что он выступает за Гитлера и нацизм и собирается стать предателем. "Я ненавижу всех американцев", – добавил он" [203] . Дети, лишенные эмоциональной привязанности, часто выступают против "грязных ниггеров", "еврейских ублюдков" и других меньшинств.
Мизантропия – думаю, теперь мы можем обобщить, – это всегда дело фрустрированного аффилиативного желания и сопровождающего его ущемления самоуважения. С психологической точки зрения любопытно смещение, происходящее в результате возникновения ненависти. Немногие из детей в процитированном мной исследовании осознавали источник своего дистресса. Их ненависть и агрессия выбрали несоответствующие объекты. Тонкость процесса смещения хорошо иллюстрирует проведенное в Калифорнии научное исследование антисемитизма. Было обнаружено, что студентки колледжа, имеющие высокую степень предубежденности, обычно во всеуслышание заявляют о своей любви и уважении к родителям – чаще, чем это делают толерантные девушки. Однако более глубокое изучение их жизни показывает, что у них присутствует глубоко запрятанная враждебность к своим родителям. Несмотря на внешнюю видимость, в семье у них отсутствуют свободные аффилиативные отношения, и, что может показаться удивительным, их антисемитизм отражает эту ситуацию [204] .
Похожие результаты дало исследование, проведенное среди ветеранов войны: была обнаружена значимая связь между воспоминаниями о любви и нежности, полученными в детстве, и нынешней толерантностью к группам меньшинств. Ветераны, отмечавшие недостаток нежности к себе со стороны родителей, гораздо чаще оказывались среди нетерпимых [205] . Даже то, что ретроспективные отчеты о нежности в детстве не являются полностью надежными, не влияет на верность нашего утверждения. Сам факт, что люди в исследовании отмечали нарушения базовой любви, показывает, что, так или иначе, у них есть незажившая рана, и эта рана определенно связана с их позднейшей нетерпимостью.
Здесь необходимо добавить, что не всегда ненависть смещается на другой объект. Вполне возможно, что представители группы меньшинств действительно являются фрустрирующими факторами, они вполне могут непосредственно вызывать ненависть и презрение создаваемыми ими препятствиями. Не все жертвы предрассудков невинны, как белая лилия; но если мы повнимательней приглядимся к процессу, то обнаружим, что почти в каждом случае на них обрушивается дополнительная смещенная злоба, для которой они не давали оснований.
Ненависть – это достаточно нормальная реакция, возникающая при угрозе разрушения общепринятых позитивных ценностей. Такими подвергающимися угрозе ценностями могут быть любовь к себе, или желание быть любимым, или альтруистическая любовь. Сатти объясняет это так: "Нет ненависти, кроме обращенной в ненависть любви" [206] . Следовательно, ошибочно рассматривать множественные враждебные чувства людей просто как выплеск агрессивных инстинктов. Если ненависть – зависящее от обстоятельств явление, то, по крайней мере теоретически, ее можно избежать. Действительно, в процессе того как удовлетворяются аффилиативные потребности человека, агрессия и враждебность исчезают. Признание этого факта – первый шаг к улучшению человеческих взаимоотношений.
Являются ли любовь и ненависть инстинктами?
Так как ненависть – явление, зависящее от обстоятельств, неверно утверждение фрейдистов о том, что она вырастает из инстинкта агрессии и разрушения. Конечно, враждебность – это нормальная, возникающая почти рефлекторно способность людей, проявляющаяся, когда серьезная фрустрация блокирует аффилиативную тенденцию их поведения. Но способность, даже естественная, не является сама по себе влечением в том смысле, что она ищет выход своей энергии.
Однако как обстоит дело с тем, что я называю аффилиативными желаниями? Может возникнуть впечатление, что я считаю их основополагающим жизненным инстинктом. Если ненависть возникает только при угрозе аффилиации, разве мы не должны предположить, что именно аффилиативная потребность является первичным инстинктом? В психологической литературе есть много указаний на такую возможность: инстинкт стадности, родительский инстинкт, "желание" ответа, "потребность" в аффилиации.
Хотя я бы согласился поддержать этот постулат, если это окажется логически необходимым, однако вынужден указать на принципиальную пустоту всех формул инстинктов. "Инстинкт любви" не может означать ничего, кроме того, что природа человеческой жизни, видимо, требует сильных личных привязанностей. В каждом индивидуальном случае постулирование этого инстинкта не значит ничего. Не объясняет он и множество трансформаций, которые претерпевают привязанности человека, в том числе тонкое взаимодействие любви к себе и социализированной любви. По-настоящему важные вопросы относительно любви и ненависти встают после проблемы инстинктов. Нашим поведением всегда управляют наши нынешние отношения, наша теперешняя преданность и отвращение, а не неизменные инстинктивные силы, как утверждают Фрейд и другие [207] . Я не верю, что мы можем рассматривать множество форм привязанности и отвращения в вечно развивающейся личности просто как множество каналов выхода постоянных инстинктов секса и агрессии, или стадности и любви, или чего-то еще.
Мне кажется очевидным, что мотивация – это всегда процесс, протекающий в настоящем и направленный в будущее, состоящий из отношений, убеждений и форм приспособления, которые, разворачиваясь в душе человека, успешно связывают его с миром. Мотивация носит конкретный характер, который не могут учесть доктрины инстинктов. Нами, я думаю, с ранних лет жизни движут не инстинкты, а интересы .
В самые первые месяцы жизни у ребенка развиваются системы позитивных привязанностей. Он любит свою мать, а не чью-то еще. Его исходная недифференцированная готовность быстро поляризуется по объектам. У него возникает привязанность к группам, членом которых он является: к своей семье, своей церкви, своей этнической группе, а позднее – к своему домику, своему офису и своему собственному потомству. Любовь и верность конкретны. Они принимают форму чувств, и эти чувства усваиваются. Говорить, что позитивные привязанности человека – это не что иное, как случайная канализация инстинкта, просто бессмысленно. Именно чувства являются устойчивыми постинстинктивными мотивами развивающейся личности.
Ненависть тоже конкретна. Негритянский ребенок делает дружеские шаги навстречу белому ребенку и страдает от полученного отпора – унижение обращается в ненависть. Скажем ли мы, что канализировался инстинкт агрессии, или мы скажем, что вырастает очень конкретное отношение возмущения, которое приобретает собственную динамику, потому что ребенок должен далее приспосабливаться к этой новой фазе своего опыта? Ненависть не существует, пока ей не научились. Растущий ребенок всегда обучается специфическому набору идей относительно специфических категорий людей и соответственно этому выстраивает свои чувства. Его поведением далее руководят именно эти чувства (а не инстинкты). И эти постинстинктивные единицы в личности являются главным для понимания человеческих взаимоотношений, ибо только они определяют курс дальнейшего развития личности.
Повторю, что при желании мы можем говорить об аффилиативной потребности или инстинкте, обобщая таким образом явления, которые мы обсуждаем. Однако мне кажется, что это бесплодно: делая так, мы, скорее всего, упустим из виду уникальность жизненной истории каждого человека, как и то, что его мотивы не полностью соответствуют мотивам других людей. Имея дело с конкретными людьми, мы должны всегда иметь в виду направленные формы аффилиации.
Как развились эти постинстинктивные единицы – это, конечно, загадка научения, предмет, который мы здесь исследовать не можем. Мы знаем, что установки принимают форму отчасти под давлением конформности и подражания; знаем, что главное влияние оказывают родители, но свое воздействие – и хорошее, и дурное – оказывают и преподаватели. Мы знаем, что в этот процесс вносят вклад смещение и обобщение. Мы знаем также, что все враждебные установки отмечены любопытной проекцией: человек, который нам не нравится, почти всегда рассматривается как полностью виновный. Нам редко приходит в голову, что основа нашей ненависти может полностью заключаться в нас самих, что мы можем просто делать не нравящегося нам человека "козлом отпущения". Никто никогда не просит, чтобы его излечили от его предубеждения. Ненависть действует как желтуха: страдающий от нее не замечает состояния собственной печени, это внешний мир кажется злобно-желтым.
Как я уже ранее отмечал, некоторую враждебность можно логически оправдать, когда вызывающий ненависть человек или группа преднамеренно возводят препятствия на нашем пути. Но одной из самых трудных задач в мире оказывается попытка убедить индивида внимательно проанализировать его враждебное отношение и тщательно отделить причины, лежащие вне , от причин, лежащих внутри .
В предлагаемом мною здесь представлении о мотивации важны жизненные планы человека. Именно эти планы, а не его гипотетические инстинкты, являются движущей силой его жизни. Каждый раз, сталкиваясь лицом к лицу с проблемой приспособления, он будет осуществлять его с помощью своего нынешнего арсенала: его теперешних предубеждений, отношений и чувств. К чести большинства неофрейдистов, они замечают этот момент, признавая, что эго – не слуга ид, как декларировал Фрейд. Скорее, ключ к поведению человека может давать его нынешняя философия жизни. Один человек рассматривает мир как джунгли, где люди по сути злы и опасны; другой рассматривает его как дружелюбное место, населенное потенциальными приятелями. Каждый действует в соответствии со своими нынешними убеждениями.
Этот постинстинктивный взгляд на мотивацию обладает двумя большими преимуществами. Во-первых, он уверяет нас в том, что улучшение человеческих отношений возможно. Наша природа не обрекает нас на то, чтобы делать что-то – за или против – с нашей "инстинктивной" агрессией; мы не должны беспокоиться об этом. Наше поведение вырастает из усвоенных нами чувств и предубеждений. Но можно улучшить образование, чтобы усвоить лучшее, и можно использовать подходящую терапию для переучивания.
Второе преимущество состоит в том, что мы можем теперь плодотворно решать самую трудную проблему из всех: как примирить аффилиативные потребности индивида с его любовью к себе и самооценкой.
Себялюбие и альтруизм
Вопрос можно сформулировать следующим образом: как далеко распространяются аффилиативные желания индивида? Включает ли его картина собственной безопасности и личной целостности всего несколько или много аффилиативных отношений? Говорит ли он, как Англичанин в Индии у Э. М. Форстера: "Мы должны исключить кого-то из нашего сборища, или мы останемся ни с чем"? Скольких мы пригласим на свое "сборище" – это просто вопрос нашего прошлого научения. Мы можем сформировать крошечный островок безопасности, охватывающий маленький аффилиативный кружок, или большой остров, где наше самоуважение тождественно интересам более широкого круга. Некоторые люди настолько хорошо социализированы, что чувствуют себя действительно сильнее, когда они заходят дальше в своих привязанностях, когда приглашают все больше и больше людей на свое "сборище".
Если бы я читал курс онтогенетического развития, последовательность стадий была бы примерно следующей. Прежде всего, симбиотическая фаза, которую я описал. После этого периода зависимости и безопасности, проведенного с матерью, ребенок энергично вступает в аффилиативные отношения со своим окружением. Его любопытство и дружелюбный интерес не знают границ. Фрустрации, от которых он страдает, – всего лишь рябь на приливной волне. В возрасте двух-трех лет, когда возрастают ограничения, фрустрация усиливается и помогает интегрировать растущее чувство индивидуальности, которое более резко отделяет ребенка от его социального и физического окружения. Хотя в норме многие годы у него продолжаются теплая и позитивная идентификация с родителями, он также учится отстаивать свои права и возмущаться пренебрежением своим самолюбием. Эгоизм становится выдающимся фактором в его жизни, быть может, самым выдающимся. Но благополучие других также остается его искренней заботой.
Однако именно здесь жизненные истории заметно расходятся. Некоторые дети, кажется, никогда не утрачивают эгоцентризма первых лет жизни; жизнь полностью вращается вокруг их собственных интересов, как они их себе представляют. Других детей захватывает интероцептивный процесс расширения. Но как именно случается, что одни молодые люди остаются по существу инфантильными в своем эгоизме, а другие соединяют развивающееся осознание своего эго с интересами, далеко выходящими за их гедонистические требования, – это нам еще не известно. Для наших целей может быть достаточно заметить, что индивиды обладают разным диапазоном ценностей. Все эти ценности возникли в начале жизни из первоначальной аффилиативной ориентации, затем направление их развития изменил ранний эгоизм, и в конце концов они кристаллизовались в форме узких или широких чувств, более или менее социализированных.
Конечно, Гоббс не совсем ошибался. У большинства смертных есть тщеславие, гордость и ненасытный эгоизм, даже при наличии социализированной структуры ценностей. Этот факт проявляется во всех цитированных мной исследованиях. Люди хотят близких связей, но таких, которые поддерживают их собственную самооценку. Лишь немногие достигают такой святости или смирения, чтобы поддерживать дружеское внимание к тем, кто ущемляет их самолюбие. В то же самое время формируются мириады паттернов и мириады комбинаций эгоизма и альтруизма. По-настоящему зрелый человек обладает широким диапазоном социализированных интересов; и его альтруистические чувства, какими бы они ни были, являются не менее подлинными компонентами его природы, чем его более узкие области гордыни и эгоизма.
Хотя любящее внимание редко способно сохраниться, когда задето самоуважение, все же иногда оно это выдерживает, и наша теория должна учитывать этот факт. Прощение, хотя оно, несомненно, менее распространено, чем возмущение, может следовать за оскорблением эго, и предшествующая любовь не ослабевает. Спокойная и высокоразвитая личность может прощать, даже когда о прощении не просят. Некоторые личности могут также проводить различие между поступком и тем, кто поступил , ненавидеть зло, с истинным уважением относясь к его виновнику. Обычно эти добродетели милосердия вырастают только из религиозной по сути философии жизни, развиваются до высокой степени и становятся функционально автономными внутри личности. В этих случаях крайней аффилиативности мы имеем дело с очень заметным расширением эго. Сформировавшаяся таким образом автономия чувств представляет собой подлинную трансформацию гордого, настойчивого эго, столь характерного для личности в раннем подростковом возрасте. Но святые среди нас редки.
Экономика ненависти