На следующий день войска левого крыла Калининского фронта, а 6 декабря - ударные группы Западного и Юго-Западного фронтов перешли в контрнаступление. Немцы были застигнуты врасплох: трудно было даже определить: частная ли то операция или контрнаступление? Ведь удар по врагу мы наносили в полосе ни много ни мало от Калинина до Ельца - протяженностью около 1000 километров!
И мне открылась с высоты полета истребителя картина, потрясающая душу. Неустанно била артиллерия. Из лесов вырывался вулканический огонь - это "катюши" вели свою стрельбу десятками полков одновременно. Все горело, искрилось под крылом самолета мириадами вспышек: огонь с тыла, огонь с фронта, огонь справа и слева. Под этой огненной лавой рушились доты и дзоты, заваливались блиндажи, гибли батареи пушек и минометов. Было ясно: пришло время, и решается судьба Москвы. Тяжкий, страшный час…
9 декабря войска нашего, Западного, фронта получили директиву:
"Практика наступления и преследования противника показывает, что некоторые наши части совершенно неправильно ведут бой и вместо стремительного продвижения вперед путем обхода арьергардов противника ведут фронтальный затяжной бой с ним.
Приказываю:
1. Категорически запретить вести фронтальные бои с прикрывающими частями противника, запретить вести фронтальные бои против укрепленных позиций, против арьергардов осгавлять небольшие заслоны и стремительно их обходить, выходя как можно глубже на пути отхода противника.
2. Гнать противника днем и ночью. В случае переутомления частей выделять отряды преследования.
3. Действия наших войск обеспечить противотанковой обороной, разведкой и постоянным охранением, имея в виду, что противник при отходе будет искать случая контратаковать.
Жуков".
И наши войска гнали немцев, не давая им опомниться. 13 декабря весь мир облетело сообщение о разгроме под Москвой фланговых группировок гитлеровской армии. Немцы понесли большие потери в живой силе и технике. А мы освободили около 400 населенных пунктов!
Сообщение о первых результатах контрнаступления Красной Армии широко комментировалось мировой печатью. 15 декабря английская газета "Тайме" в редакционном обзоре под заголовком "Победа русских" отмечала: "Москва явилась серьезной проверкой людей, техники и командования, тяжелым испытанием, которое русские выдержали лучше, нежели их противник".
А вот что писали солдаты, которым гитлеровская пропаганда после взятия Москвы обещала красивый отдых. "В настоящее время у нас опять творится нечто дикое. Нам беспрерывно досаждают русские летчики. Превосходство немецкой авиации в данный момент опять почти незаметно. Вчера десять русских истребителей на бреющем полете напали на нас в открытом поле. Могу тебе сказать, что мне было весьма не по себе…" - так ефрейтор Ганс Бергомозер делился впечатлениями о войне в России со своей невестой. А эти строки из письма ефрейтора А. Шахнера: "Чувствую себя теперь препаршиво в этой ужасной России. За это время я пережил страшные вещи. У канала Москва - Волга встретили страшное сопротивление русских, русские самолеты. Никогда я не видел их в таком количестве, как здесь. Русские здорово обкладывают нас. Под нажимом русских началось наше отступление. Просто вспомнить о нем не решаюсь. То, что здесь совершили с нами, словами описать невозможно. Преследуемые русскими на земле и с воздуха, рассеянные, окруженные, мы мчались назад по четыре-пять автомобилей в ряд… Противник упорен и ожесточен. У русских много оружия. Выработали они его невероятное количество. Народ здесь сражается фанатически, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы уничтожить нас…"
И солдаты и генералы вермахта причины своего поражения под Москвой пытались объяснить то русской зимой, то бездорожьем, то "невероятным количеством" техники.
Но дело было не столько в технике, зиме или бездорожье. Наш солдат превосходил захватчика в мужестве и отваге. Вот что главное-то! Немцы вторглись в нашу страну как поработители, мы же защищали родную землю и свою свободу. Так что для каждого из нас выбор был только один: победить или умереть!…
Глава восьмая.
О школе огненных высот, первых воздушных боях с противником и "драконе", которого я обуздал
Я расскажу о своем первом поединке, когда решалось - быть сбитым или повергнуть противника самому. Для летчика-истребителя счет сбитых самолетов - один из основных критериев его мастерства, профессионализма. К концу войны я довел его почти до двух с половиной десятков машин - разные типы истребителей, бомбардировщиков, разведчиков, транспортников Всех, кто попадался, бил! Но первый сбитый запоминается каждому пилоту.
…Стояли сорокаградусные Никольские морозы - крепкие, трескучие. По утрам морозная дымка скрывала даже горизонт, и летать было нельзя. Но пришла телеграмма генерала Сбытова, в которой сообщалось, что с 10 часов утра ожидается массированный удар авиации противника и что необходимо организовать надежное прикрытие войск 5-й армии.
Может показаться странным: как это - организовать, если летать практически нельзя. Мне подобные сомнения всегда напоминали тот каламбур, согласно которому если нельзя, но очень хочется, то можно. Так и на войне: если "необходимо" - то должно быть выполнено.
Словом, собрал тогда командир полка Самохвалов пилотов в своей землянке, по-домашнему просто, без приказных ноток в голосе объяснил положение дел, поставил, как говорят военные, боевую задачу, и мы разошлись по самолетам.
…Здесь я позволю себе несколько отвлечься и, прежде чем припомнить подробности того боевого вылета, расскажу читателям грустную историю одной фронтовой любви.
Итак, она - наш полковой врач, капитан медицинской службы. Дело, безусловно, прошлое, но, полагаю, имя женщины целесообразней не называть: сейчас, должно быть, и у нее внуки. Так вот эта молодая женщина, очень красивая, великолепно сложенная, несмотря на грубую армейскую форму, была ослепительно элегантна И когда она проходила мимо нас по самолетной стоянке, то многие лихие пилоты провожали ее восторженным взглядом.
Один Аккудинов - мой ведомый - не обращал внимания на полкового врача. Но как-то все же снизошел, заметил и вслух высказал свое сокровенное:
- С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны У меня и без рассуждений хватит огня, чтобы рано или поздно согреть эту прекрасную статую. Приступом надо брать!..
Я возразил - мол, приступом берут стены, а не людей. На что Аккудинов ответил:
- Наше военное звание требует, чтобы мы были сплошь порох и кровь!
Да, казалось, ничто не могло нанести серьезных ран этому заключенному в броню оптимизма сердцу. "Быть бы ему офицером, когда скакали на лошадях, резались в карты, дрались на дуэлях и в деревянных церквушках ночью венчались с дочками станционных смотрителей." - думал я, но всякий раз, когда пилоты проходили медицинскую проверку, замечал, что Аккудинов смотрит на врача с чувством некоторого замешательства.
Как уж он объяснился с нашим милым доктором - никому не ведомо. Но в один прекрасный день мой ведомый объявил, как сказали бы в старину, о своей помолвке.
Чувство любви никакому рациональному контролю не подлежит и в оправдании не нуждается. Ворвавшееся на наш полевой аэродром, оно словно вернуло каждого к ушедшему мирному времени, забытым радостям, и в тот день, когда пришел приказ прикрывать войска 5-й ударной, на вечер уже готовился в полку свадебный ужин. И что скрывать, все настраивались больше на то по-солдатски скромное, но все-таки торжество, чем на встречу с фашистами.
Однако боевая задача полку была поставлена. Подошло время вылета, и мы с Аккудиновым взлетели. Взлетели первыми, за нами - ударная группа. Взяли курс двести семьдесят градусов - и через несколько минут были над линией фронта. Ждем гадов.
Дымка такая, что земли под собой почти не видно, видимости по горизонту тоже никакой. Но барражируем с Аккудиновым, выдерживаем над ударной группой превышение около тысячи метров, готовые ринуться в бой в любое мгновение. А самолеты ударной группы порой словно проваливаются куда-то: ни слева от тебя, ни справа - одна пустота внизу. В такие минуты в кабину невольно заползает тревога - тягостное чувство виновности в чем-то. А в чем? Разве ты отлыниваешь от работы, как то там ленишься, прохлаждаешься в боевой, начиненной снарядами машине?.. Нет, конечно. Однако какие могут быть оправдания, если вдруг потеряешь тех, кого обязан прикрыть, за кого отвечаешь собственной жизнью? И вот ищешь: бросаешь истребитель с крыла на крыло, крутишь головой едва ли не на все триста шестьдесят градусов, пока, наконец, не видишь - вот она! - твоя группа, за которую в ответе перед высшим трибуналом - своей совестью.
Прошло минуть десять. Внизу, со стороны немцев, откуда и ждали, действительно показались "юнкерсы". Наша ударная группа - восьмерка ЛаГГов - стремительно ринулась в атаку. А дальше все пошло, как в синхронной какой-то записи: мы с Аккудиновым, прикрывая наши истребители, почти повторяли их маневры, внимательно следили и за "юнкерсами", и за воздушным пространством. Дело, похоже, ладилось. Я заметил, что четыре бомбардировщика от атак наших истребителей загорелись и начали падать. Вот в это время откуда-то сверху на ведущего группы, - а вел ударную группу командир полка Самохвалов, - и свалилась пара "мессеров". Слово было за нами.
До мельчайших подробностей помню тот бой. Как только увидел тогда пару "худых" (так мы прозвали "мессершмитты" за их тонкий фюзеляж) - тотчас полупереворот - и за ними. Сближались стремительно: скорость-то мы разогнали, имея преимущество в высоте. Перед атакой я оглянулся - Аккудинов на месте, держится хорошо, А немцы, судя по всему, нас не заметили, и когда их кресты стали видны совсем отчетливо, я прицелился и пустил вдогонку ведущему четыре эрэса.
Каково же было мое разочарование, когда увидел, что все реактивные снаряды прошли ниже цели. С большой, выходит, дальности пустил: не выдержал, поторопился… Что и говорить, прошляпил. А немцы, понятно, заметили нас и, энергично потянув "мессеры" на горку, приняли воздушный бой.
Не скрою, обескуражила меня первая атака. Хорошо, что еще пушки были и могли работать. На минуту-другую мною овладело незнакомое доселе чувство. Нет, не страха, а какой-то странной скованности: вроде и знаешь, что надо делать, а как-то все не так получается. И только когда снова за счет скорости мы оказались в хвосте "мессершмиттов", такая вскипела во мне злость, такая решимость, что я не стал стрелять и пошел на сближение с твердым решением: откажут пушки - буду таранить!
Очередь снарядов пустил по самолету противника в последнее мгновение, после чего можно было бы уже не раздумывать: бить или не бить - только таран. Словно кинжал, она вспорола брюхо "худого". Гитлеровский истребитель вспыхнул перед глазами и тут же начал разрушаться - я едва уклонился от летящих навстречу обломков.
Победа!..
Еще не осознав, не прочувствовав как следует упоения ею, в следующую секунду я и сам чуть было не пошел следом за "мессером" - в землю. Будто бревном с размаху кто-то ударил по бронеспинке моей машины, и тут же из крыльевых баков вырвался шлейф бензина. Я понял - это уже вторая моя оплошность в одном бою. Как сказал бы мой школьный инструктор:
"Что же ты, Сонечка, смотрела?.."
Пройдут годы. Закончатся жестокие бои с коварным и сильным врагом, но еще долго мне придется нести боевую вахту в небе Отечества. И вот, размышляя о былом, не раз возвращаясь к опыту войны, я невольно приходил к мысли, что летчику-истребителю в первом бою, кроме всяких там - долго перечислять! - качеств, предъявляемых к нему как к воздушному бойцу, нужна просто удача. Как бы ни была мала ее доля, она влияет на судьбу летчика, и каждый должен принять ее - равно как совершить свои собственные ошибки.
В той воздушной схватке, когда я открыл боевой счет - срезал первого "мессера", - конечно же, мне еще не хватало боевого опыта. Оттого и ракеты пустил раньше времени, и во второй атаке зазевался: пока сам стрелял, противник свалился с высоты и ударил по мне. Спасла, слава богу, надежная бронеспинка ЛаГГа и, что ни говори… удача.
На аэродром я дотянул с пробитым бензобаком один, без ведомого. Аккудинов еще вел бой. Пилоты, понятно, принялись поздравлять меня - и со сбитым "мессером", и с тем, что сам живой остался. А через час все боевые машины были готовы к очередному вылету, кроме моей: на самолете меняли бензобак, требовался ремонт фюзеляжа. Так что я остался "безлошадным" и принялся помогать техникам.
Тем временем остальные пилоты полка, прикрывая пехоту 5-й армии, вели бой, из которого моему ведомому вернуться было не суждено. Его сбил хвостовой стрелок бомбардировщика, и все видели, как самолет Аккудинова взорвался в воздухе…
…Угасал день. Во время ужина за столы никто не сел - перекусили молча в штабной землянке и разошлись. Я почему-то чувствовал свою вину в гибели Аккудинова, рассуждая просто: пошли бы вот парой, вместе - беды могло бы и не случиться. Об этом откровенно сказал командиру полка. Самохвалов ответил не сразу, помолчал, потом, глядя куда-то в сторону, будто между прочим заметил:
- Не ждите упреков, Савицкий. В небе, где жизнь сходится с жизнью, кто-то должен погибнуть. И рыцарские замашки истребителю ни к чему. Учитесь вести бой, драться…
В тот вечер я долго не мог заснуть. Так на всю жизнь и остались для меня неразрывными два события: гибель ведомого летчика и первый сбитый мною за годы войны самолет врага.
В начале января 1942 года закончилось наше контрнаступление на западном стратегическом направлении. Ударные группировки противника, угрожавшие Москве с юга и с севера, были разгромлены. Тридцать восемь немецких дивизий потерпели под Москвой тяжелое поражение. Отбросив врага на запад на 100-250 километров, наши войска освободили более одиннадцати гысяч населенных пунктов. И нагромождения бесчисленной вражеской техники - танки, самолеты, автомашины, самоходки, сожженные и разбитые, целые и изуродованные - завалили дороги, заградили опушки лесов.
В заснеженных полях России окончательно был похоронен гитлеровский замысел "молниеносной" войны…
Используя благоприятные условия, создавшиеся в результате контрнаступления под Москвой, Ставка ВГК 7 января 1942 года отдала директиву на наступательные операции на более широком фронте. Перед войсками Северо-Западного, Калининского, Западного и Брянского фронтов была поставлена задача завершить разгром группы армий "Центр". Калининскому фронту, нанося главный удар в общем направлении на Сычевку и Вязьму, предстояло разгромить ржевскую группировку врага, овладеть Ржевом, железной и шоссейной дорогами Гжатск - Смоленск и лишить врага основных коммуникаций. Войска Западного фронта должны были нанести удар по противнику в районах Юхнова и Мо-сальска, а затем ударом в направлении Вязьмы во взаимодействии с Калининским фронтом завершить окружение можайско-гжатско-вяземской группировки немцев.
Истребительный авиаполк, к которому я был прикомандирован, продолжал боевую работу в общем направлении на Можайск - Гжатск, активно взаимодействуя с частями 5-й армии генерала Л. А. Говорова. Боевые задания в те дни приходилось выполнять при очень сложной наземной обстановке - порой не было никаких данных о положении войск в районе действий.
В один из таких дней, оставаясь за командира дивизии, я получил приказание срочно явиться в штаб фронта. Едва прибыл в штаб - он находился в деревне Перхушково, - меня тотчас же провели к командующему фронтом генералу армии Г. К. Жукову.
Что еще сказать о легендарном полководце Великой войны? Имя его и дела хорошо известны далеко за пределами нашего Отечества. Ко всему написанному о нем я считаю возможным добавить здесь только свои личные впечатления от той короткой встречи - в январе сорок второго.
Помню, едва представился командующему, он приветствовал меня по-мужски крепким рукопожатием и сразу же направился к оперативной карте. По тому, как Георгий Константинович держался, как шел - упруго и ненапряженно, - в нем чувствовалось изобилие силы. Когда заговорил о боевой обстановке, о задаче, которую ставил - а предстояло нам разбить штаб только что прибывшего на наше направление гитлеровского армейского корпуса, - в его глазах, во всех чертах буквально засветились и вдохновение, и уверенность в том, что мы не подведем его, справимся с порученным делом.
Я заметил: довольно часто, когда говорят о военных вообще, а об известных тем более, уже привычно употребляют выражения: славные боевые дела, прославленный командир, прославленный военачальник, боевая слава… В жизни мне довелось повидать немало действительно известных в народе, прославленных людей. Но вот вспоминаю полководца Жукова, январский день сорок второго, деревню Перхушково и те строки из его директивы Западному фронту: "Гнать противника днем и ночью. В случае переутомления частей выделять отряды преследования…" - или приказ от 15 января:
"Обращаю внимание командиров на необходимость стремительного преследования отходящих частей противника", приказ 20 января: "Приказываю преследование вести стремительно, создав на главных направлениях сильные ударные группировки и продвигая их параллельно отходящим главным силам противника", - и отчего-то думается мне, что слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для такого же человека, как Георгий Константинович Жуков, целью его энергической деятельности была не слава - скорей наилучшее употребление своих удивительных жизненных сил.
Помню, поставил мне генерал Жуков боевую задачу и, глядя прямо в глаза, спросил:
- Сомнения есть?
Я, не дрогнув, ответил, что сомнений нет, что боевую задачу мы выполним. Хотя, признаться, подумать перед выполнением такой задачи было о чем.
Дело в том, что погода в те дни стояла совершенно нелетная: снегопады, метели прижали авиацию - и нашу и противника - к земле, а над самой головой повисло небо - белое, беззвездное, будто и на небе выпал снег и все звезды засыпал. Но то, что выполнять боевую задачу в таких трудных условиях доверили только нам - истребителям, - разве не воодушевляло, не обязывало справиться? "Да хоть к черту в зубы полечу, а отыщу этот штаб!" - решил я, когда отвечал Жукову, и в решении моем не было ни бравады, ни самонадеянного пустозвонства.
На деле же все выглядело так. Только добрался я из Перхушкова до своего аэродрома, как тут же приказал подготовить для разведки машину и вскоре взлетел. На малой высоте, ориентируясь в основном по железной дороге, быстро долетал до Гжатска. Город промелькнул внизу в морозной дымке переводной картинкой, еще не проявленной. От него я взял курс чуть северо-западней и довольно быстро отыскал указанный мне на карте штаб гитлеровского корпуса.