В порыве типично феодального лицемерия государи и крупные синьоры того времени перед смертью принимали постриг, чтобы предстать пред взором Всевышнего в буквальном смысле обеленными. Фридрих II, внимательный читатель Аристотеля, известный своей борьбой с папами, оказавшись на смертном одре под отлучением, умер цистерцианцем. Манфред, его излюбленный и не менее просвещенный сын, попытался смоделировать свою кончину иначе: на смертном одре, помышляя о спасении души и прося милости у Всевышнего, он попросил прочитать ему вслух книжицу "князя философов", попавшуюся ему под руку в библиотеке отца, а когда выздоровел, то перевел ее на латынь, как он считал, на благо христианам, и снабдил небольшим предисловием, по стилю достойным знаменитых dictatores Великой курии: из него мы и узнали эти подробности. Выздоровевший юный герцог успел потом стать королем, продолжить отцовскую работу над "Книгой об искусстве соколиной охоты" (Апостолическая библиотека Ватикана, рукопись Pat. lat. 1071), повоевать с папством, поддержать переводы других аристотелевских текстов, подлинных и неподлинных, выслать их в Париж в 1263 г., прежде чем сложить голову в битве при Беневенто в 1266 г. Несомненно, яркая судьба, но и неслыханная в среде государей последняя воля: умереть, как Сократ. Возможно, именно это предисловие заслужило особую симпатию к Манфреду Данте, сжалившегося над грешником и поместившего его, в отличие от старшего Штауфена, "эпикурейца", в чистилище (Чистилище. III, 45; III, 112).
У истоков нового жанра: история философии в изложении Иоанна Уэльсского
Мы увидели, что псевдоаристотелевские трактаты, вызывая недоумение, сомнения или, наоборот, доверие, читались иногда как руководство к действию, а (псевдо)автора превращали чуть ли не в христианского святого. Эта метаморфоза, в случае с "Яблоком", видимо, снимала даже бросающуюся в глаза несуразность рассказа Аристотеля о собственной смерти! Топос предвидения собственной смерти типичен для агиографии Востока и Запада с раннего Средневековья. Привязанность человека XIII в. к фабуле, к нарративу отразилась, в том числе, в собирании подобных "сказок" – не менее, чем в расцвете витража, жанра одновременно нарративного и классифицирующего. Само схоластическое сознание в его классической форме, достигнутой тогда, было сочетанием нарратива и классификации, и это сочетание возродило такой хорошо известный в Античности и развитый позднее жанр, как история философии. Родившаяся на пороге университета, эта "доксография", еще довольно слабо изученная, сыграла огромную роль в традиции знаний и формировании системы ценностей и авторитетов читающей публики позднего Средневековья. Остановимся лишь на одном примере.
Иоанн из Уэльса (Johannes Vallensis), францисканец из поколения Роджера Бэкона, популярный проповедник и библиофил, преподавал в школах своего ордена в Париже и Оксфорде в 1260–1280 гг. Одновременно с этим он компилировал своды знаний о святых и философах древности. Один из них получил название Compendiloquium de vitis illustrium philosophorum etdictis moralibus eorundem ac exemplis imitabilibus, что можно, учитывая содержание и вводные замечания автора, перевести как "Полезное повествование о жизни известных философов, их моральных высказываниях и достойных подражания деяниях". Амбициозный проект: здесь собрана масса сведений о языческих мыслителях древности (куда, что характерно, не попал ни один иудей или мусульманин), полезных для наставления юных проповедников. Эти сведения Иоанн собирал с таким же старанием, с каким пчела собирает мед, садясь лишь на добрые цветы.
Эти добрые цветы, т. е. круг источников, довольно внушителен: помимо Отцов мы найдем здесь Сенеку, Авла Геллия, Цицерона, "Федон" (что очень редко в те времена, сицилийский перевод остался фактически не востребованным).
До Иоанна Абеляр, Иоанн Солсберийский, Элинанд и Винцент из Бове тоже собирали подобный урожай поучительных примеров из жизни древних мудрецов, всегда для наставления читателей или для обозначения собственного места в рамках престижной традиции. Но уэльсский францисканец первым догадался написать на основании этого материала целый трактат, вошедший к тому же в состав еще более масштабного педагогического свода, заканчивающегося "Кратким повествованием о мудрости святых" (Breviloquium de sapientia sanctorum): здесь читатель, уже все знающий о добропорядочности языческих ученых, мог насладиться образцами святости от Фиваиды до св. Франциска. Эта оригинальная структура показывает, что наш францисканец не собирался будоражить интеллектуальную атмосферу в ордене: наставление собственным примером и через достойные подражания деяния других, aedificatio per exempla, уже очень важное для личного духовного опыта Франциска, оставалось таковым и во времена св. Бонавентуры. Оставаясь правоверным в вопросе о недостижимости спасения для язычников, Иоанн следует этому общему настроению и логике соборных постановлений своего ордена, он соответствующим образом перерабатывает доступные ему сведения о древних мыслителях, чтобы создать памятник одновременно эрудитский, эмоционально взвешенный и духовно-наставительный.
Аристотелю уготовано в Compendiloquium почетное место, глава о нем превосходит все остальные и по размеру, и по богатству материала. И неслучайно, что в своем панегирике Стагириту он не ссылается на Августина, как известно, любимого авторитета францисканцев и самого Иоанна. Достаточно вновь вспомнить наш quodlibet, чтобы понять причину: там анонимный магистр приводит без ссылки пассаж из августиновского комментария на псалом 140: 19, где Аристотель отправляется в ад вполне буквально, без "чистилищ" и иных оговорок. Для Августина и тех, кто следовал за ним на заре Средневековья и в его разгаре, мудрость всех "платонов" и "аристотелей", при всей привлекательности, исполнена гордыни, это лженаука, противоположная мудрости, sapientia, неотделимой от любви, caritas. Такая фигура умолчания красноречива – как красноречиво для историка вообще всякое молчание источника… Она красноречива под пером того, кто хочет доказать, что Аристотель вместе с остальными избранными им язычниками жил по "закону" (т. е. евангельским заповедям), не ведая ни о нем, ни о благодати, причем жил лучше иных "нынешних" христиан.
Жизнеописания языческих мудрецов предварены подробным разъяснением места философии в христианском знании (scientia), взыскующем мудрости (sapientia), разъяснением, основанным, как мне показалось, на внимательном чтении "Дидаскаликона" Гуго Сен-Викторского и "Металогикона" Иоанна Солсберийского и схожим с таким "койне" ученых XIII в., как "Сумма философии", приписывавшаяся Роберту Гроссетесту Иоанн четко различает правильное и неправильное использование философии. Правильное, естественно, состоит в заботе о душе, где конечная цель – поиск личного спасения: assecutio beatitudinis secundum suam intentionem. Естественно, продолжает автор, опираясь на "О граде Божием", что Платон и благородные платоники не сомневались, что все сотворено Творцом, что Он открыл истину и даровал блаженство. В таком манипулировании авторитетом Августина нет ни лицемерия, ни приспособленчества. Если слава философии, согласно Эмпедоклу (!), – в презрении к преходящему, в стремлении к будущему счастью, к просвещению ума (mobilis affluentie contemptus, future felicitatis appetitus, mentis illustratio), то злоупотребление ею – в самолюбовании магистров и в праздном любопытстве. Образы Аристотеля и других философов древности, выведенные Иоанном Уэльсским, вписываются в эту сложную гармонию христианской святости, вновь продуманной и прочувствованной наследниками Франциска, и мудрости языческих философов, на самом деле не только античных, без которых немыслим интеллектуальный горизонт даже среднего образованного человека XIII столетия. Иоанн Уэльсский своей энциклопедией предложил удачный компромисс.
Любви все возрасты покорны
Попытаемся подвести некоторые итоги. Мы услышали и по мере сил разобрали немало курьезов из средневековой "жизни" великого мыслителя древности, которые ценителю его настоящего творчества вряд ли особенно интересны. Они поучительны скорее для историка схоластики, средневековой ментальности и литературы. Но мы забыли едва ли не самый знаменитый такой курьез: историю о том, как мудреца проучила Филлида, возлюбленная Александра, раздраженная тем, что тот отвадил царя от ее ласок. В отместку Филлида, распалив сластолюбие старца, заставила его голым возить себя на спине, что не укрылось от глаз ученика: человеческая мудрость оказалась посрамленной, и в очередной раз было доказано, что любви все возрасты покорны.
На Западе эта история неизвестного происхождения появляется в начале XIII столетия в виде exempium среди проповедей Якова Витрийского, как известно, одного из традиционалистов, критически относившихся к университетской культуре. В 1230–1240 гг. сюжет был с куртуазным изяществом переработан в стихотворный "Ди об Аристотеле", т. е. буквально "сказ", на старофранцузском неким автором, которым до недавнего времени считали знаменитого нормандского поэта и интеллектуала Анри д'Андели. Здесь Аристотель выступает выразителем недовольства баронов и рыцарей, оставленных без внимания своим государем. Сравнив ученика с упрямым и неразумным вьючным скотом, учитель советует ему оставить глупости, чему тот покорно следует. Красотка не дала себя в обиду и поклялась отомстить могущественному старику той же монетой: параллелизм между брошенным в лицо возлюбленному обвинением и местью прекрасно продуман с точки зрения как композиции (Аристотель словно заранее "накликал" на себя беду), так и лексики. Взывая к здравомыслию ученика, учитель сам же его теряет, едва завидев поутру полуобнаженную Филлиду пляшущей и поющей в саду у него под окнами: бросив скучные книги, он бросается буквально к ее ногам, готовый исполнить любую прихоть. Даже повеление встать на четвереньки, положив на спину седло, показалось ему "замечательной выдумкой". Автор "ди" не склонен глумиться ни над Аристотелем, ни над человеческой мудростью в его лице. Как куртуазному поэту ему просто важно подчеркнуть силу любви, перед которой ничто не устоит, даже великая ученость. Его юмор – не сарказм. После появления "ди" именно в таком юмористическом, но не злом ключе история Аристотеля и Филлиды стала расхожим куртуазным любовным сюжетом: неслучайно ее изображали с конца XIII в., например, на ларцах для косметики и украшений из слоновой кости, во множестве изготавливавшихся в Париже и развозившихся по всей Европе (рис. 1).