Французский язык писем графини Ферзен символизирует свойственное Веку Просвещения стремление к снятию противопоставления "национальное" / "универсальное". София Ферзен – шведская аристократка, которая по отцу принадлежит к немецкому дворянскому роду, по матери – к французскому, а служит шведской Герцогине, по рождению – немецкой принцессе. Герцог Карл Зюдерманландский, как и сам король, – ребенок немецкого принца Адольфа Фредрика и Лувисы Ульрики, сестры Фридриха Прусского. Немецкая принцесса Ангальт-Цербстская – под именем Екатерины Алексеевны – занимает российский престол. Потому естественно, что князь Куракин обязан (согласно официальной инструкции!)
приветствовать членов шведской королевской семьи французскими речами, и София ведет с ним любовную переписку на этом языке (как и принц Густав с Шарлоттой Дю Риез). "Ферзены были большими французами, чем все, и это – в стране, тесно связанной с Францией в течение более чем двух столетий. Ферзен Старший сражался во французской армии во время войны за Австрийское наследство. Графиня, урожденная Делагарди, происходила из семьи гасконских кальвинистов, бежавших в Швецию при Франциске I. От своих предков она получила удивительные черные глаза, которые она передала детям. Ферзены говорили и писали на чистейшем французском языке…" [Kermina, 12-13].
В рамках циркумбалтийского культурного диалога французский язык порождает особую проблему – передачу имен собственных. Правила французской орфографии – в исполнении Софии Ферзен – часто не годились для шведских, немецких, русских слов. Многие фамилии в ее письмах требуется почти расшифровывать: иногда успешно (Dier – Де Геер, Ruckmann – Рикман), иногда – нет (Haften / Hafften / Haifsten, Dholn и т. д.). [195]
Фамилия автора писем также может транслитерироваться по-разному: по правилам шведского языка должно быть "Ферсен" (ср. в современном переводе 1999 г. исторической монографии Э. Леннрута "Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя"), однако в русской традиции принята транслитерация "Ферзен" с буквой "з" (история С.М. Соловьева, "Архив князя Ф.А. Куракина"), что, по-видимому, связано с немецким происхождением семьи.
Женское письмо – письмо эпохи Просвещения по преимуществу. Чувственные всплески регулярно перемежаются добродетельным торможением: по ироничному замечанию Э. Ауэрбаха, "добродетель всегда касается только одного предмета – сексуальной жизни, "нормальна" она или беспорядочна, и потому само представление о добродетели насквозь, от начала до конца, пропитано эротикой…" [Ауэрбах, 401]. Женское письмо эмоционально в своей рассудочности, рассудочно в эмоциональности. Накал страстей не затемняет ясность изложения. София, слезно жалуясь на тоску и на забывчивость возлюбленного, одновременно не без ехидства реферирует новости придворной жизни. Любовные страдания не приводят к унынию, наоборот, обнаруживают доверие к мирозданию и привязанность к мелочам бытия, пестроте светских событий. Это – с одной стороны.
С другой – искренность в такого рода тексте неотличима от намеренной взвинченности, от игры и – в пределе – от манипулирования партнером. Чувства-то под контролем. Можно сказать, что именно просветительская версия наилучшим образом соответствует двойственности любовного дискурса в интерпретации Р. Барта: "…описание любовного дискурса заменяется его симуляцией, и этому дискурсу предоставляется его фундаментальное лицо, а именно я – с тем, чтобы показать акт высказывания, а не анализ. Предлагается, если угодно, портрет; но портрет этот не психологический, а структуральный; в нем должно прочитываться некое место речи – место человека, который про себя (любовно) говорит перед лицом другого (любимого), не говорящего" [Барт, 81].
Письма Софии функционируют идеально (в качестве канала информации) и материально – в качестве "пожелтевших листков", которыми можно дорожить и которые можно ненавидеть, хранить или уничтожить. В самом начале общения – в прологе – София выкупает чувственную искренность посланий непременным требованием их отсылки: "Извините, если я напомню вам то, что вы вчера обещали мне относительно этого письма; простите мое беспокойство, оно слишком естественно! ваше слово – надежная гарантия для меня, на которое я полагаюсь" (письмо № 1). Предосудительное идеальное содержание должно остаться в сознании влюбленного вне материального носителя.
А пребывая в гневе, София приказывает уничтожить письма: "Сожгите все мои письма, я часто пеняю себе за то, что отправляла их, хотя с самого начала опасалась, что вы найдете им дурное применение и пожертвуете ради развлечения новой красавицы, которую, без сомнения, предадите так же, как меня. Как не родиться такому подозрению! я считаю вас способным на самые черные поступки, с тех пор как вы показали вашу неверность и презренные чувства. У меня нет слов, чтобы умолить вас: если у вас осталась жалость ко мне, сожгите мои письма (раз вы не любите)" (письмо № 37). Впрочем, приказ сжечь означает, что София уже смирилась с фактом материального существования "листков", а финальная оговорка ("сожгите мои письма (раз вы не любите)") обнаруживает: этот факт не неприятен ей.
Кстати, весьма сомнительно, что Куракин подчинился бы повелению возлюбленной. Он был фанатиком архивообразования: "Его переписка сохраняется в красных сафьянных тисненых переплетах, разделенная князем по годам и лицам. Переплетал князь письма почти сразу – в том же году, разбивая иногда по месяцам, поскольку со временем уже невозможно было переплести все в один том. Некоторые бумаги, пришедшие позже либо отправленные кому-то для переписывания, затем переплетались, что называется, вдогонку – по достижении этими "забытыми" бумагами необходимого для переплета объема" [Дружинин, 78].
Письма Софии идеально-материальны, они как будто превращаются в фантом – знак "столетья безумна и мудра" (А.Н. Радищев), когда страсти бушевали и одновременно подчинялись разуму, когда чарующий эпилог "старого режима" приближал мир к эре революций.
Литература
АКК – Архив князя Ф.А. Куракина. СПб., 1890-1892. Т. I-III; Саратов, 1893-1899. Т. IV-VIII; Астрахань, 1901. Т. IX; М., 1902. Т. X.
Ауэрбах Э. Мимесис. М., 1976.
БП – Балтийские перекрестки: этнос, конфессия, миф, текст. СПб., 2005.
Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М., 1999.
Долгоруков И.М. Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. Ковров, 1997.
Дружинин П.А. Неизвестные письма русских писателей князю Александру Борисовичу Куракину (1752-1818). М., 2002.
Елагин И.П. Опыт повествования о России. М., 1803.
Заборов П.Р. Мадемуазель Аиссе и ее письма // Аиссе. Письма к госпоже Каландрини. Л., 1985.
Кобеко Д.Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754-1796): Историческое исследование. СПб., 2001.
Леннрут Э. Великая роль: Король Густав III, играющий самого себя. М., 1999.
Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000.
Модзалевский Б.Л. К биографии Новикова: Письма его к Лабзину, Чеботареву и др.: 1797-1815. СПб., 1913.
НПК – На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе: В 2 ч. Калининград, 2004.
Одесский М.П. Об "откровенном" и "прикровенном": София в комедиях В.И. Лукина // Мистика. Символ. Герметизм / Литературное обозрение. 1994. № 3/4.
Песков А. Павел I. М., 2005.
Платен К.Х., фон. Стединк: Курт фон Стединк (1746-1837) – космополит, воин и дипломат при Людовике XVI, Густаве III и Екатерине Великой. М., 1999.
Пыпин А.Н. Масонство в России. М., 1997.
Серков А.И. Русское масонство: 1731-2000: Энциклопедический словарь. М., 2001.
Соколовская Т. Масонские системы // Масонство в его прошлом и настоящем. М., 1991. Т.2.
Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001.
Шильдер Н.К. Император Павел I: Историко-библиографический очерк. М., 1997.
Энглунд П. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. М., 1995.
Fersen S. – Lettres de la comtesse Sophie Fersen – au prince Alexandre Kourakin// АКК. Саратов, 1899. Т. VIII.
Kermina F. Hans-Axel de Fersen. Paris, 2001.
Wahlstom L. Gustavianskie studier: Historiska utkast fran tidevarvet 1772-1809. Stockholm, 1914.
ЕленаПогосян (Эдмонтон) Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году
1783 г. можно считать началом своеобразного диалога между императрицей Екатериной II и Г.Р. Державиным: в этом году была напечатана ода Державина "Фелица", началось издание журнала "Собеседник любителей российского слова", где участвовали и поэт, и императрица, наконец, была основана Российская академия, за работой которой внимательно следила Екатерина и активным членом которой был Державин.
История оды "Фелица" хорошо известна со слов самого Державина: он написал ее в 1782 г., но по совету друзей решил не печатать, поскольку портрет вельможи, данный в этой оде, должен был задеть многих из ближайшего окружения императрицы. Однако весной 1783 г., через приятеля Державина О.П. Козодавлева, ода против воли автора распространилась в списках и попала в руки княгине Е.Р. Дашковой, которая как раз готовила к печати первый выпуск журнала "Собеседник любителей российского слова". Дашкова напечатала здесь "Фелицу" без ведома Державина (журнал вышел в мае 1783 г.) и поднесла журнал императрице. "На другое утро рано императрица посылает за ней. Дашкова застает ее прослезившеюся, с журналом в руках. "Кто, – спросила она, – автор ‘Фелицы’, который меня так тонко знает?" Через несколько дней, когда Державин по обыкновению обедал у своего начальника, князя Вяземского, скоро после стола сказывают ему, что его спрашивает почтальон. Он выходит и получает большой конверт с надписью: "Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину". В конверте была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней пятьсот червонцев" [Грот, 199].
Исследователи "Фелицы" рассматривают публикацию оды как переломный момент и в поэтической, и в государственной карьере Державина. Ода "Фелица", по словам Владислава Ходасевича, автора известной биографии поэта, имела "решительное влияние" на всю жизнь Державина: в одночасье она сделала его знаменитостью и принесла ему "такую шумную литературную славу, какой Россия до сих пор не видывала". Кроме того, "она разом ставила Державина очень высоко, как бы вводила его в круг людей, с которыми императрица шутит " [Ходасевич, 104, 106]. Более того, публикация "Фелицы" стала переломным моментом в истории русской оды в целом, как в сфере стилистики, так и в сфере ее топики и идеологии. Так, Анна-Лиса Крон, автор последней по времени книги о Державине, включила главу о "Фелице" в раздел "Повышение статуса поэта и поэзии: независимость Державина в моральной сфере ". Она пишет: "Державин значительно изменил [статус] одописца, а в связи с этим изменился и панегирик как жанр. Он поместил одического певца (себя самого) внутри оды [196] , в непосредственной близости от "великих мира сего", и сделал поэта яркой индивидуальностью, живым персонажем в этом мире. Оказавшись внутри одического мира, певец обращается все более и более свободно с жанром и одическим субъектом, сначала осторожно и в шутку представляет поэта таким же, как и "великие мира сего", [а потом] даже уравнивая его с ними в добродетели " [Crone, 116]. С этим рассуждением трудно не согласиться. Всякий панегирик, в силу своей функции, существует только в особом "ритуальном пространстве", которое определяет правила адресования и публикации, например, оды, реакцию со стороны ее адресата, претензии и амбиции панегириста, в конечном итоге – отношения монарха и поэта. Новаторская ода, какой была "Фелица", вне зависимости от воли автора, должна была трансформировать, "переопределять" такое "ритуальное пространство", влиять на статус панегириста.
Процесс этот, однако, был не только длительным и многоступенчатым, как показала А.-Л. Крон, он осложнялся тем, что в него были вовлечены и адресат, и адресант оды: и поэт, и императрица. При этом именно императрица, по крайней мере в 1783 г., ратовала за независимость одописца и требовала, чтобы он был носителем тех моральных ценностей, о которых пишет Крон. Отношения Державина и императрицы не были простыми, не случайно награда Державину была послана императрицей "под рукой", а внешне как будто бы крайне успешный дебют Державина-панегириста в мае 1783 г. привел к отставке статского советника Державина уже в феврале 1784 г. [197] Следует поэтому подробнее остановиться на том, что происходило в течение 1783 г. между Екатериной и Державиным. В настоящей статье мы попытаемся показать, что это был не триумф и быстрое возвышение обретенного императрицей панегириста, а процесс воспитания подданного монархом, то, что Екатерина считала одной из важнейших своих задач и что, как свидетельствуют ее историки, ей так хорошо удавалось. Но в данном случае подданный был панегиристом, а потому воспитание подданного оборачивалось активным вмешательством власти в процессы литературной эволюции. Впрочем, в 1783 г. Екатерина еще книг не запрещала и авторов не ссылала.
Успех "Фелицы" и крайне положительная реакция на нее императрицы не вызывает сомнения у исследователей Державина. Историки литературы, как правило, помнят про табакерку, но настойчиво пропускают другие замечания о публикации оды в "Записках Державина". А они, как отметил еще Я.К. Грот, звучат не совсем однозначно. "Что "Фелица" была принята императрицею милостливо, – пишет Грот, – ясно из пожалованной Державину награды; но насчет того, как высказывалась об этой оде императрица при дворе , есть у самого Державина два не совсем согласных между собою известия. В одном он говорит, что она разослала оттиски тем приближенным, на которых в оде были намеки, и притом подчеркнула относившиеся к каждому стихи. В другом месте сказано, что хотя императрице очень понравилась ода, но она скрывала это от придворных и подавала вид, будто не принимает на свой счет похвал поэта, дабы и вельможи не относили к себе смелой, хотя и тонкой его критики. <…> Потому-то, как думает Державин, и подарок был пожалован под рукою " [Грот, 200].
Державин в "Записках" указывает, что он получил табакерку в самом начале мая. Но журнал Дашковой вышел не ранее 20 мая. Грот предположил, что Екатерина действительно познакомилась с одой в начале мая, еще до выхода журнала из печати, тогда же разослала оттиски приближенным и передала Державину табакерку [Державин, I, 158]. Это косвенно подтверждает и письмо Державина В.В. Капнисту, которое Гроту известно не было. Письмо датировано 11 мая 1783 г., и в нем Державин пишет: "Дщерь же моя теперь Фелица Гавриловна скачет по городу, подымя хвост, и всяк ее иметь желает. Старик надевает очки, глухой протягает уши, лакомка при вестфальской ветчине делает глотки, любострастной тает нежностью в беседке, ездок при бегуне присвистывает, невежи в Библии находят источник просвещения, вельможа умеренность одобряет, подагрик ходит, шут умнеет. Словом, всяк ею любуется и радуется" [Кононко, 78]. То есть 11 мая, как можно полагать, ода есть у тех немногих, кто получил копию от императрицы ("старик", "глухой", "лакомка", "любострастный", "ездок", "невежа", "подагрик", "шут"), но "всяк" ее хочет иметь. Отметим сразу же, что уже эта ситуация отражает одну из особенностей того своеобразного диалога между Екатериной и Державиным, который завязался в первых числах мая и будет вестись на протяжении всего 1783 г. Здесь, как и в других случаях, публикации запаздывают и отражают лишь часть происходящего. Как правило, Екатерина полностью контролирует завязавшийся диалог и поворачивает его так, как считает нужным; Державин вынужден гадать и подстраиваться по ходу происходящего, он никогда не знает, каковы правила его игры с императрицей, а правила постоянно меняются; наконец, читающая публика вынуждена опираться на слухи и толки, чтобы понять, что же происходит. [198]
Письмо Капнисту не было единственным письмом Державина этого периода, где он говорит о "Фелице". Уже ночью, после получения подарка от императрицы, Державин пишет три других письма: Дашковой, Козодавлеву и своему давнему покровителю князю А.А. Безбородко. "За содействие к такому блестящему успеху Державин считал себя обязанным трем лицам <…>. Получив подарок от "киргиз-кайсацкой царевны", Державин <…> написал благодарственные письма ко всем троим" [Грот, 200].
Посылая письмо Дашковой [Державин, V, 368-369, № 327], Державин, конечно же, надеялся, что через нее оно станет известно императрице. В начале письма Державин говорит о мурзе в третьем лице: анонимный подарок императрицы и письмо, где она скрылась под маской Фелицы, указывали на то, что Екатерина намерена продолжать игру и Державин демонстрирует готовность такую игру поддерживать. Он пишет: "Конечно, из того края премудрая Фелица по соседству своему Мурзе послала сей драгоценный дар, а мне попался ошибкою". "Тот край" – это Оренбург, ведь Фелица писала "из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину". Но ни в самом стихотворении, ни в комментариях издателей "Собеседника" Оренбург не упоминался. Напротив, в "Собеседнике" стихотворение было озаглавлено "Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанная татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве , а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге . Переведена с арабского языка 1782", а комментарий указывал только: "Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке" [Собеседник, I, 5]. Конечно, упоминание Оренбурга можно было связать с татарским мурзой и киргиз-кайсацкой царевной и увидеть тут просто географическую отсылку. Но в "Объяснениях" к своим сочинениям, составленных много позже, Державин объясняет появление Оренбурга иначе. Он пишет: "Автор имел свои деревни в Оренбургской губернии в соседстве от киргизской орды" [Державин, I, 131]. То есть замечание Екатерины об Оренбурге Державин истолковал как указание на свои деревни.
Это, конечно, могло быть добрым знаком: императрица помнила Державина или, по крайней мере, расспросила о нем. Но Оренбург мог означать и другое. Еще в 1782 – начале 1783 г. Державин подает серию прошений императрице о повышении его в должности [Державин, V, 366-367, № 324] и покрытии убытков, которые он понес из-за Пугачевского бунта [Державин, V, 367-368, № 325]. В последнем он писал о своих деревнях "в Казанской и Оренбургской губерниях".