Инцидент, однако, не имел столь сенсационного характера: "Гражданин" был закрыт не за принципиальную критику франко-русского союза, а за помещение "сатирических заметок насчет президента Фора", как разъяснил князь Мещерский, бывший в Париже одновременно с государем. Циркуляр Министерства внутренних дел предлагал вообще "воздерживаться от неприязненных суждений по адресу тех глав правительств, гостем которых будет государь". Через три недели издание "Гражданина" возобновилось, причем в виде особой льготы с него были сложены предшествующие взыскания.
В общем, однако, несомненно, что, несмотря на все попытки смягчить и затушевать факты, главным последствием поездки государя было "всенародное оповещение о франко-русском союзе", тогда как раньше (по словам русского левого обозревателя) "иные не смели надеяться, другие боялись верить".
"Хотя слово союз не сказано, хотя его обходили, – тем не менее он все же существует, и мы должны с этим считаться", – доносил на следующий день после смотра в Шалоне германский посол граф Мюнстер, и ему вторил германский военный атташе Шварцкоппен: "Непосредственной опасности нет… Но пока Франция и Россия держатся вместе так, как при царском посещении, мы никоим образом не можем рассчитывать на благожелательное к нам отношение одного из этих государств".
Когда государь после двухмесячного пребывания за границей возвратился в Россию, ему вскоре пришлось принять ответственное решение по важному, притом уже старому вопросу. Многим в 1896 г. начинало казаться, что агония "больного человека" – Оттоманской империи – приходит к концу. На Крите шло усиленное брожение, готовилось отделение острова от Турции, и в других частях империи происходили снова резни армянского населения – даже в Константинополе, на глазах у правительства и послов! Основным новым фактом положения было, однако, то, что Англия, так долго и упорно защищавшая Турцию, готова была в ней отчаяться и в дипломатических разговорах ставила открыто вопрос о ее разделе.
Россия издавна считала Константинополь и проливы одной из своих целей; со времени войны 1877–1878 гг. и особенно после разрыва с Болгарией она как бы "ушла с Балкан", но никогда не отказывалась по существу от своих планов. Теперь связь с Болгарией была восстановлена; распад Турции допускался даже Англией. России представлялась возможность определить момент этого раздела.
Русский посол в Константинополе, Нелидов, считал данный момент для этого подходящим. Он приехал в Петербург, и 23 ноября состоялось у государя совещание по турецкому вопросу. Начальник штаба, генерал Обручев, горячо поддерживал Нелидова, заведующий Министерством иностранных дел Шишкин не возражал; намечалось, что, как только в Константинополе возникнут новые инциденты, – а их можно было ждать в любой день, – русский флот войдет в Босфор, и русские войска займут северную часть пролива. В дальнейшем ожидалось, что султан отдастся под суверенитет России или будет низложен и начнутся переговоры с другими державами о "компенсациях". Против этого проекта возражал только Витте. Государь выслушал всех, но оставил окончательное решение за собой.
Были предприняты некоторые предварительные шаги, показавшие на возможность перемены политики в турецком вопросе: Россия отказалась принять участие в международной комиссии по оттоманскому долгу. Ганото, встревоженный, беседовал об этом с русским послом в Париже. "Взвесили ли вы все трудности?" – говорил он, доказывая, что занятие Босфора и Константинополя русскими привело бы к захвату Дарданелл англичанами и итальянцами.
В итоге государь не отдал приказа о занятии Босфора. Хотя обстановка и была сравнительно благоприятна, оставалось явное несочувствие Франции, в то время не видевшей для себя подходящих компенсаций, традиционно заинтересованной Ближним Востоком и бывшей крупным кредитором турецкого правительства; оставалась возможность протеста со стороны Тройственного союза. Государь не пожелал нанести удар, который рикошетом мог привести к большому европейскому столкновению. Он, кроме того, не желал "разбрасываться", он видел в будущем почти неизбежное столкновение в Азии, и если Константинополь еще не падал, как зрелый плод, если эта операция требовала усилий – он предпочитал от нее воздержаться.
* * *
Внутри России между тем начинали организовываться силы, враждебные государственной власти. Еще в конце 1895 г. возник социалистический Союз борьбы за освобождение рабочего класса, обращавший главное внимание на пропаганду среди рабочих. Это были непримиримые противники существующего строя, стремившиеся использовать всякое частичное недовольство в своих целях, – сторонники не реформ, а революции. В их числе были В. Ульянов (Ленин), недавно вернувшийся из-за границы, куда он ездил для установления связи с эмигрантами, Цедербаум (Мартов), Нахамкес (Стеклов), Крупская, Елизаров (муж сестры Ульянова) и другие, впоследствии хорошо известные лица.
В 1896 г. Ульянов-Ленин, арестованный в конце декабря предшествующего года за составление прокламаций (в том числе издевательской листовки по поводу рождения великой княжны Ольги Николаевны), сидел в предварительном заключении. "Брудер чувствовал себя отлично", – писал про него Елизаров. Свой "невольный досуг" Ленин использовал для составления книги "Развитие капитализма в России". Но другие его сотрудники продолжали действовать. Именно в этом году они перешли от "кружковщины" – "просветительных" кружков среди рабочих для внушения им своих идей – к действиям в более широком масштабе.
Поводом для этого выступления послужили забастовки на петербургских текстильных фабриках. Со стороны заводской администрации были допущены бестактности, возымевшие серьезные последствия. Все фабрики были закрыты – что было естественно – на три дня коронационных торжеств (14–16 мая); но платить фабриканты хотели только за один день. В течение недели шли переговоры; работы продолжались. 23 мая рабочие на Российской бумагопрядильной мануфактуре явились в контору и потребовали уплаты за коронационные дни; но хотя это требование было выполнено, они предъявили и другие условия, в том числе сокращение рабочего времени, и, не получив ответа, забастовали. Движение тотчас же перекинулось на другие мануфактуры, и в течение какой-нибудь недели стали все текстильные предприятия в Санкт-Петербурге под общим лозунгом сокращения рабочего дня на 2 1/2 часа. (В 90-х гг. рабочее время было везде – не только в России – значительно дольше, чем теперь. В Санкт-Петербурге оно достигало 13 часов – с 6 до 8 часов с часовым перерывом; рабочие требовали 10 1/2 часа – с 7 до 7 часов с полуторачасовым перерывом.)
Число бастующих, по официальным сведениям, достигло около 15 000 человек (сами они утверждали, что их вдвое больше). Почти с самого начала деятельное участие в забастовке принял Союз борьбы за освобождение рабочего класса, издавший за месяц 25 различных листовок, которые распространялись и на других заводах – даже в Москве. В своих воззваниях Союз сулил денежную помощь от иностранных рабочих. Тактика революционных кругов была довольно проста: пользуясь недовольством рабочих по конкретным поводам, толкать их на предъявление возможно более высоких требований, так как и неудачная забастовка, увеличивая нужду рабочих, способствовала росту недовольства в их среде.
Санкт-петербургские забастовки встревожили правительство своим быстрым развитием и своей организованностью, показывавшей планомерное руководство. Градоначальник Клейгельс не только издал воззвание к рабочим, но ездил на фабрики и вел беседы с бастующими. Министр финансов Витте, в ведении которого была промышленность, приехал в Санкт-Петербург из Нижнего, с выставки; он упрекал полицейские власти в непринятии своевременных мер. Но забастовка сама уже шла на убыль и продержалась дольше только на тех мануфактурах, где условия труда были лучше и где рабочие обладали более крупными сбережениями. "Помощь от германских рабочих" так и не пришла. Все движение длилось немного меньше месяца, но правительство сочло необходимым опубликовать о нем подробное сообщение.
Петербургские забастовки показали несомненную опасность. Они проистекали из двух причин: действительно тяжелых условий фабричного труда и революционной воли организованной социалистической группы. Власть приступила прежде всего к борьбе с этой группой; летом и осенью произведено было много арестов – свыше тысячи; "У нас большие эпидемии", – сообщали петербургские члены Союза своим заграничным товарищам. Но этим дело не ограничилось. Была создана особая комиссия по изучению более глубоких причин успеха забастовочного движения, а министр финансов, собрав представителей текстильной промышленности, обратился к ним 6 июля с гневной речью. "Вы вряд ли можете себе представить, – говорил С. Ю. Витте, – правительство более благосклонное к промышленности, чем настоящее… Но вы ошибаетесь, господа, если воображаете, что это делается для вас, для того, чтобы облегчить вам наибольшую прибыль; правительство главным образом имеет в виду рабочих; этого вы, господа, кажется, не поняли, иначе последняя стачка бы не случилась. Доказательство этому, что стачка пощадила те заводы, которых владельцы сумели установить отношения между рабочими и хозяевами приличнее и гуманнее…" И попытки возражать Витте резко оборвал: "То, что вы собираетесь сказать, не ново; я собрал вас не чтобы выслушать и научиться, а чтобы сказать вам свое мнение".
Враг Витте, правый публицист Цион, издававший в Париже брошюру за брошюрой против министра финансов, по этому поводу не преминул написать: "Во Французской республике осудили Жореса и редакторов газет за призывы к стачке. А в самодержавной России министр своими речами может безнаказанно поощрять рабочих к новой стачке!" Между тем трудно было обвинять Витте в пренебрежении интересами промышленности; он, однако, считал, что власть должна быть не стороной, а арбитром в этом споре, хотя и держался мнения, что во время забастовок, да еще с политической "подоплекой", никакие уступки недопустимы с государственной точки зрения.
Умеренно либеральный "Вестник Европы" писал: "Агитаторы выступили на сцену лишь тогда, когда стачки были уже совершившимся фактом… Ключ к забастовкам следует искать в положении рабочих" – и высказывался за сокращение рабочего времени, указывая, что оно на петербургских бумагопрядильнях "достигает 13 часов, то есть превышает обычный для большинства русских фабрик 12-часовой рабочий день, продолжительность которого почти всеми признается чрезмерной".
"Северный вестник" приводил таблицу прибылей бумажных фабрикантов – будто бы от 16 до 45 процентов в год, – не указывая, однако, источника, из которого почерпнуты эти сведения.
* * *
Революционные круги воспользовались также и Ходынской катастрофой как поводом для своей агитации. Казалось бы, полицейская неисправность не связана по существу с самодержавным строем; но тем не менее, когда осенью возобновились занятия в университете, со стороны левых кругов была пущена в ход идея демонстрации на Ваганьковском кладбище в полугодовой день катастрофы, 18 ноября.
В правительственном сообщении 5 декабря было указано, что в студенческой среде в Москве существует некий "союзный совет", объединяющий 45 "землячеств"; этот "совет" между прочим выражал еще во время тулонских празднеств французским студентам "свое негодование по поводу раболепства свободной нации перед представителями самодержавного режима". Этот "совет" был арестован в начале 1895 г., но возобновил свою деятельность в новом составе, пытаясь осенью этого года начать волнения – по какому угодно поводу. 21 октября союзный совет принял постановление, гласящее, что "главной целью союза землячеств должна быть подготовка борцов для политической деятельности", что "организованный активный протест в эпоху усиливающейся реакции будет иметь громадное и широкое воспитательное значение" и что необходима борьба "…против современного университетского режима как частичного проявления государственной политики. Борясь против насилия и произвола университетского начальства, студенчество будет закаляться и воспитываться для политической борьбы с общегосударственным режимом".
Выпущено было воззвание, призывающее к устройству панихиды по погибшим на Ходынке, чтобы выразить "протест против существующего порядка, допускающего возможность подобных печальных фактов". Человек пятьсот студентов двинулось 18 ноября на Ваганьково кладбище; их туда не пропустили, и они прошли по улицам города. За отказ разойтись участников демонстрации переписали и 36, замеченных в подстрекательстве, арестовали. В университете после этого три дня происходили сходки; каждый раз их участники арестовывались. В общем было задержано 711 человек. Из них было выделено 49 "зачинщиков", а остальные были исключены на год из университета (201 – с правом поступления с будущего учебного года в другой университет, и 461 – в тот же). Под стражей студенты оставались 3–4 дня.
Движение не ограничилось Московским университетом. "Во многих университетах и высших учебных заведениях, – говорилось в правительственном сообщении, – собирались в течение этих дней более или менее шумные сходки, но под влиянием увещаний учебного начальства сходки эти расходились, не вызывая необходимости обращения к мерам полиции".
Отношение печати к этим волнениям, не вызванным никакими реальными причинами (нельзя считать "непреодолимой потребностью" устройство демонстрации на Ваганьковском кладбище), было весьма характерно. "Московские ведомости" указали, что осведомленность правительства об агитации в студенчестве была "на высоте", но никаких энергичных мер оно принять не сумело. "Новое время" устами А. С. Суворина замечало: "Во всех этих волнениях, давно приготовлявшихся, есть вещи, ясно говорящие о невнимании взрослых к явлениям жизни или непонимании ими некоторых вещей… Правительство отнеслось гуманно – как к учащейся молодежи, а не как к бунтующим заговорщикам".
"Санкт-Петербургские ведомости", орган князя Э. Э. Ухтомского, писали: "Одни репрессивные "хирургические" меры не могут устранить это печальное явление" – и высказывали предположение, что главная причина волнений – в скуке, так как "в этом громадном губернском городе жизнь общественная, литературная и даже научная отличается вялостью и бесцветностью". Более левые органы по большей части молчали.
В пассивном сочувствии значительного большинства русского образованного общества была главная сила студенческих волнений. Студенты могли выступать нелепо, по ничтожным поводам – это не имело в глазах общества никакого значения. По-своему интеллигенция была последовательна: студенческие беспорядки 1896 г. – и в этом их огромное различие с забастовками того же года – были чисто политическим выступлением, направленным против всего существующего строя, они не вызывались никакими особыми нуждами и тяготами. Это было одно из периодических проявлений общего политического недовольства русской интеллигенции.
Глава 4
Внутренние преобразования: винная монополия. – Перепись 1897 г. – Денежная реформа. – Спор о значении урожаев и хлебных цен. – Закон 2 июня 1897 г. о рабочем дне. – Поездка государя в Варшаву. – Австро-русское соглашение 1897 г. – Визиты германского императора и французского президента. – Морское строительство. – Государь об англо-германских переговорах. – Нота 12 (24) августа 1898 г. о сокращении вооружений. – Отношение держав. – Нота 30 декабря и программа конференции. – Гаагская конференция 1899 г.; ее итоги и историческое значение
Император Николай II не задавался предвзятой целью переменить сверху донизу строение Русского государства. Он не стремился – применяя выражение "Московского сборника" – быть "архитектором" во что бы то ни стало и считал, что менять стоит на бесспорно лучшее. Но этот разумный консерватизм никогда не удерживал его от тех преобразований, которые представлялись ему целесообразными или необходимыми по общему ходу государственной жизни.
Он продолжал реформы, начатые при его отце, а также приступил к завершению некоторых учреждений, созданных еще при императоре Александре II. Винная монополия с каждым годом распространялась на большее число губерний; Судебные уставы 1864 г. были введены в Сибири и в Архангельской губернии в 1896 г., а за ближайшие годы и в остальных частях империи.
Винная монополия, как, впрочем, все мероприятия русской власти, подвергалась жестокой критике со стороны весьма широких кругов русского общества. Говорили, что правительство "спаивает народ". Между тем монополия не имела непосредственного отношения ни к развитию, ни к уменьшению пьянства. И старая "откупная" система, и взимание акциза со спиртных напитков – система, существовавшая в России до введения монополии, – создавали особый класс людей, заинтересованных в увеличении сбыта крепких напитков. Государственная монополия продажи водки не пыталась ограничить ее потребления, но и не занималась искусственным увеличением спроса путем рекламы, торговли в кредит и т. д. В то же время – и в этом была главная цель реформы – монополия давала государству более значительный доход, чем прежние системы обложения, – не за счет увеличения пьянства, а путем присвоения себе той доли, которая раньше составляла барыш "посредников". Этот косвенный налог – существующий во всех странах в том или ином виде – шел полностью в государственную казну. Конечно, это было некоторым стеснением сферы частной предприимчивости – но это стеснение было оправдано не только интересами казны, но также и устранением наиболее безобразных форм "распивочной" продажи водки и основанной на них эксплуатации потребителей. В то же время государству при этой системе было гораздо легче, буде оно этого пожелало бы, провести ограничение или даже запрещение спиртных напитков, чем при системе частной торговли.
* * *
28 января 1897 г. была произведена Первая Всероссийская перепись населения. Раньше – еще в период крепостного права – бывали только весьма несовершенные "ревизии" (последняя в 1858 г.). Оказалось, впрочем, что приближенный статистический учет населения правительственными органами лишь немного отставал от действительности: "официально" считали около 120 миллионов населения, оказалось 126,4 миллиона (не считая 2 с половиной миллионов жителей Великого княжества Финляндского). Перепись дала огромный материал о вероисповедном и племенном составе населения, о его занятиях, о распространении грамотности и т. д. Разработка этих материалов растянулась затем на долгие годы.