Сентябрьская работа в Архангельском была обусловлена именно такой логикой отношений с властью. Только постепенно, к октябрю, стали накапливаться сомнения в жизнеспособности этой схемы. Ну хорошо, советы мы дадим. А делать-то кто все это будет? Кто решится сесть в пустующее пилотское кресло? Поначалу гоню от себя эту мысль. Прекрасно понимаю, насколько работа советника президента по экономике спокойней, приятней, да и безопасней поста министра финансов обанкротившегося государства. Очень хотелось бы сохранить за собой приятную привилегию – анализировать, советовать. критиковать, подправлять. И все же постепенно прихожу к убеждению: если не найдется никого, кто взял бы на себя ответственность за начало жизненно необходимых, тяжелых, социально конфликтных радикальных реформ, придется за это браться. Да, будет нелегко, будет не хватать управленческого опыта. Даже в случае успеха непременно выкинут и вряд ли скажут "спасибо". Уж настолько-то практика постсоциалистической политэкономии для нас очевидна. И все равно невозможно смотреть, как страна катится в пропасть просто потому, что все перебрасывают, словно горячую картофелину с руки на руку, ответственность за непопулярные и конфликтные решения.
Вернувшись из Крыма, где был в отпуске, в Архангельское заехал отец. Я рассказал ему, как вижу экономико-политическую ситуацию, что происходит, что мы предлагаем делать. Отец согласился со мной в том, что предлагаемая стратегия начала реформ в России, видимо, единственно реальная. Когда же он понял, что, возможно, его сыну придется не только советовать все это кому-то, а самому садиться и исполнять, наверное, впервые в жизни я увидел выражение откровенного ужаса на его лице. И мне, и ему было понятно: если такой поворот состоится, вся жизнь, и не только моя, но и нашей семьи, в корне изменится. Разделится на спокойную, размеренную, интеллигентскую – до и абсолютно неопределенную, непредсказуемую – после. Отец посмотрел на меня, сказал: "Если уверен, что нет другого выхода, делай как знаешь".
Было желание набрать воздуха, как перед дальним заплывом, оглядеться вокруг, собраться с мыслями. Поколебавшись, решил выполнить старое обещание: слетать ненадолго в Роттердам, прочесть несколько лекций по проблемам постсоциалистической экономики в Университете Эразма Роттердамского. На третий день – звонок из Москвы. Надо вылетать обратно – вызывает Ельцин.
Конец октября. Первый разговор с Борисом Николаевичем Ельциным. Кадровые вопросы не обсуждаются, речь идет об экономической ситуации. Общее впечатление: Ельцин прилично для политика ориентируется в экономике, в целом отдает себе отчет в том, что происходит в стране. Понимает огромный риск, связанный с началом реформ, понимает и то, до какой степени самоубийственны пассивность и выжидание. Кажется, готов взять на себя политическую ответственность за неизбежно тяжелые реформы, хотя знает, что популярности это ему не прибавит.
Я начал разговор с того, что, на мой взгляд, ситуация тяжелая, но не безнадежная, а закончил словами о том, что, по всей видимости, ему придется самому отправить со временем в отставку первое правительство, которое начнет реформы и примет на себя ответственность за самые тяжелые решения. Он скептически улыбнулся, махнул рукой – дескать, не на того напали.
Потом мы общались бессчетное количество раз, сходились, расходились, ссорились, мирились. Имею довольно точное представление о его сильных и слабых сторонах. И навсегда сохранил к нему уважение за решимость, проявленную им в предельно трудной ситуации осени 91-го. Тогда он сделал то, на что так и не решился Горбачев.
У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество – способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось – это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед.
В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается." Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его.
Сильное качество – умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений.
Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но когда кажется, что задача решена, противник повержен, – способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре-октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно – в октябре-декабре 1993-го.
Характерная черта Бориса Ельцина – уважение,которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда – и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991-1992годах я намного чаще говорил президенту "нет", чем "да", доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы,бывшие министры, старые товарищи, и почему не целесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения.
Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь. Помнится, я предложил Борису Николаевичу принять мою отставку то ли во вторую, то ли в третью нашу встречу после своего назначения в состав правительства. И вот по какому поводу. Тогда Гавриил Попов очень хотел уйти с неуютной в голодном 1991 году должности московского мэра и просил назначить его министром иностранных дел и внешнеэкономических связей, объединив эти министерства. Ельцин готов был согласиться, я категорически возражал. Что касается поста министра иностранных дел, это выходило за сферу моих полномочий, но вот убежденность в том, что внешнеэкономическими отношениями, если мы хотим иметь комплексные реформы, должен руководить кто-то из членов моей команды, была абсолютно четкой. Поэтому я попросил Бориса Николаевича не проводить этого назначения, сказав, что в противном случае не смогу взять на себя ответственность за проведение экономической политики. И он уступил. Впоследствии таких эпизодов в наших отношениях было немало.
Ельцин – человек прямой, иногда прямолинейный. Нетерпим к человеческим слабостям. По-барски может унизить. По отношению ко мне этого никогда не случалось, к другим – бывало, и я, честно говоря, испытывал при этом мучительную неловкость и за избыточно заискивающего слугу, и за барственного господина. Широкая русская душа Бориса Ельцина – не всегда на пользу государственным делам. Ему, скажем, гораздо легче даются искренняя дружба или жесткая конфронтация, чем тонкие, сложные чувства. То же и в работе: он зачастую рубит сплеча там, где необходимо терпение, тщательное изучение всех аргументов, неторопливость в решениях. В ряде случаев это оборачивалось ущербом национальным интересам.
Хорошо знавшие Бориса Николаевича лидеры зарубежных государств, особенно постсоциалистических, неоднократно пользовались этой его слабиной, выбивая односторонние несбалансированные и вряд ли обеспечивающие интересы России уступки. Особенно часто такое случалось за столом дружеских переговоров с лидерами государств СНГ. Несколько моих непростых разговоров с президентом было связано именно с этим, с моими вынужденными и достаточно жесткими публичными возражениями против принятия тех или иных обязательств. Борис Николаевич обижался, отводил меня в сторону, говорил, что я должен высказывать ему свои замечания один на один. Я старался делать именно так, но не мог сдерживаться, когда широким жестом он вдруг сводил на нет результаты наших многомесячных усилий. Как это было, например, с выделением российской рублевой зоны.
Но все это позже. Тогда же, в октябре 1991 года, наш первый разговор пришелся мне по душе. Он показал, что президент думает о реформах всерьез, понимает необходимость срочно переходить от программ к делу, готов к этому, имеет представление о направлении предстоящих преобразований, быстро улавливает суть даже не знакомых ему сложных экономических проблем.
Хотя впрямую в разговоре с Ельциным никакие кадровые вопросы не обсуждались, зато после в беседах с ближайшими в то время к президенту людьми – Бурбулисом, Полтораниным, Шахраем – темы, связанные с формированием нового правительства, начинают проговариваться все более предметно. К этому времени Ельцин, после серий консультаций и отказа ряда видных политиков возглавить правительство, уже принял решение сделать это лично. Широко обсуждался вопрос о том, кто будет его первым заместителем, де-факто отвечающим за каждодневную работу Совета Министров. Называли две наиболее вероятные кандидатуры – Михаила Полторанина и Геннадия Бурбулиса. И тот, и другой, заходя к нам на 15-ю дачу, советовались, спрашивали о нашей позиции, готовности работать с ними. Позиция эта была предельно простой. Да, готовы. И с тем, и с другим, выбор за Ельциным. Но только в том случае, если, во-первых, принимается наша программа радикальных рыночных преобразований в России, и, во-вторых, наши единомышленники получают контроль над ключевыми экономическими министерствами. Несмотря на эти разговоры, по-прежнему было ощущение нереальности происходящего.
В конце октября Ельцин собрал заседание Госсовета, выступил на нем. Изложил основные тезисы подготовленной нами программы: Россия начинает реформы сама, предлагает другим республикам присоединиться, берет курс на радикальные рыночные преобразования, в ближайшее время готовит и проводит либерализацию цен, начинает структурные реформы, приватизацию, земельную реформу, открытие внешнеэкономической сферы, подготовку к введению российского рубля, обеспечению его конвертируемости. Спрашивал у собравшихся, согласны ли с необходимостью скорейшей либерализации цен. Все как один согласно кивали.
Два дня спустя Ельцин выступает с программной речью на V Съезде народных депутатов России. Основные тезисы речи подготовлены нами. Обозначены контуры программы реформ. Ельцин говорит о своей готовности лично возглавить правительство, просит дополнительных полномочий, позволяющих регулировать процесс формирования рыночных отношений указами, получает поддержку.
Договариваются о встрече с нашей группой лидеры "Демроссии" – в то время главной политической силы, поддерживающей президента, – Лев Пономарев, Глеб Якунин, Белла Денисенко, еще несколько народных депутатов из демократического стана. Рассказываем суть того, что считаем необходимым сделать.
Ельцин, уже в качестве главы Совета Министров, продолжает консультироваться с нами о его составе. Если не ошибаюсь, 3 ноября из информированных источников приходит новость: принципиальные решения приняты, Явлинский со своими коллегами возвращается в российское правительство, я буду экономическим советником Ельцина.
Не убежден, что Григорий подходит для роли, которую необходимо играть в это время. Боюсь, что будет под разными предлогами уходить от неизбежного решения по либерализации цен. И все же такое чувство, как будто только что выскочил из-под колес мчавшегося на тебя поезда. Самое тяжелое все-таки достанется не нам, за нами куда более спокойная, привычная, комфортная роль советников. На следующее утро выясняется – информация была неверной, Григорий Явлинский отказался.
В этот момент окончательно понимаю: по-видимому, работа в правительстве неизбежна, отсидеться в советниках, переждать самое трудное время не удастся. Именно мне, в 1987-1990 годах, наверное,громче всех предупреждавшему о страшной опасности либерализации цен при расстроенных государственных финансах и хаосе в денежном обращении, теперь придется платить за перебитые горшки.
5 ноября. Телефонный звонок. Президент подписал указ: первый вице-премьер – Г.Бурбулис, вице-премьер, министр экономики и финансов – Е.Гайдар, вице-премьер, министр труда и социальной защиты – А.Шохин. То, что это должно было случиться, я чувствовал, и все же сообщение грянуло, как гром, разом отделив все, что было в жизни до того,от неведомого будущего. Из советника я превратился в человека, принимающего решения. И теперь тяжесть ответственности за страну, за спасение ее гибнущей экономики, а значит, и за жизнь и судьбы миллионов людей легла на мои плечи.
Прежде чем отправиться в Архангельское, где меня ждала моя команда – будущие министры и их заместители, – заскочил домой. Маша была встревожена, у сына высокая температура, он тяжело дышит, почти задыхается, велено поставить банки, а медсестры нет. Первое, что мне довелось совершить, став министром и вице-премьером, – это поставить банки своему годовалому сыну.
ГЛАВА VI
Первый шаг, он трудный самый
Заседание в Госплане • Формирование правительства
Портреты министров • Стилъ работы •
Мне предлагают взятку • Проблема импорта зерна •
Переговоры с Парижским клубом • О лицензиях
и квотах • Беловежская Пуща
ЗАНИМАЮ кабинет прежнего главы российского правительства Силаева. Здесь тихо, чисто, пусто. Просторный письменный стол. На краешке стопка папок с какими-то бумагами. Каре белых телефонов.Они пока отключены. А мысли – не отключить. Нелегкие мысли.
Формально Союз еще существует, но союзного правительства практически нет – все министры в отставке. Российское только формируется и совершенно не готово к неожиданно свалившимся на него задачам реального управления огромной страной. На заседании Верховного Совета предстоит отмена указа о введении чрезвычайного положения в Чечне. Выполнить его оказалось невозможно. Ельцин подписал указ по инициативе своего вице-президента Руцкого, который вызвался лично руководить операцией и приказал войскам начать движение. Приказ союзного руководства: войскам оставаться на месте. Министр внутренних дел Баранни-1 ков мечется между высшим начальством. Какие-то подразделения идут, но не туда, куда нужно, другие – куда нужно, но без оружия. Если до этой истории у меня еще и оставалась доля иллюзии, что в руках правительства есть организованные силовые структуры, то после этой унизительной неудачи она рассеялась окончательно.
Вошла Надежда Петровна, мой секретарь в институте, теперь – в правительстве. Сказала, что телефоны подключены и что собрались приглашенные мной люди. Пауза кончилась. Первое, что необходимо сделать, – как можно скорее взять под контроль, заставить работать союзные структуры, опереться на них. Там опытные кадры, знание ситуации.
Звоню в Госплан Союза. Сообщаю, что скоро приеду, прошу срочно собрать коллегию. Прячу в карман указ Ельцина о своем назначении, постановление правительства РСФСР о назначении Андрея Нечаева первым моим заместителем, и мы вместе с ним, прихватив на всякий случай милиционера из охраны Белого дома, мчимся туда.
Наглость, конечно. Случись такое до 21 августа, не то чтобы по телефонному звонку зампреда правительства РСФСР срочно собрать коллегию большого Госплана, нас бы и на порог могли не пустить. Но сейчас коллегия собрана. Настороженные, растерянные, кое у кого – испуганные лица.
Информирую собравшихся, что принято решение о переводе Госплана под российскую юрисдикцию. Командовать парадом поручено мне, относиться к сотрудникам будем хорошо, все ценные кадры постараемся использовать с максимальной пользой для государства, за меня остается здесь первый заместитель министра экономики Андрей Нечаев. Чувствую, многим явно хочется спросить: с какой стати они должны всему этому подчиняться и выполнять указания какого-то Нечаева, о котором в огромном аппарате мало кто слышал. Но молчат, моя информация встречена без открытых протестов. И через несколько дней Нечаев доложил, что аппарат союзного Госплана работает над программой сокращения производства вооружений в 1992 году…
Следующий шаг – объединение Минфинов Союза и России. Я уже упоминал о бушевавшей между ними "бюджетной войне". Еще работая в Архангельском, мы начали приглашать туда специалистов из союзного аппарата. И для консультаций, уясняя обстановку, и чтобы понять, на кого опереться, когда реформы шагнут в жизнь. Одним из них был Василий Васильевич Барчук, в ту пору заместитель министра финансов СССР по бюджету. Уже при первой встрече он произвел на меня, да и на моих коллег,прекрасное впечатление своей ответственностью,глубоким знанием бюджетных проблем. Он по-настоящему, как личную беду, переживал финансовую
неразбериху. Я предложил ему стать первым заместителем в Минфине России, и Барчук сразу согласился, понимая, что именно так можно быстрее прекратить гибельное противоборство.
На Союзе по-прежнему лежат финансирование армии, множество других обязательных расходов, а деньги из республик перестали поступать вовсе. Поэтому последний союзный бюджет на IV квартал 1991 года носил чисто эмиссионный характер. Естественно, и армии, и науке, и социальным сферам платить нужно, но так как практически все тяготы союзного бюджета ложатся на плечи России, приходится твердо заявить, что финансирование будет осуществляться только при условии консолидации двух бюджетов и под нашим строгим контролем.
Прошли тяжелые переговоры с участием Б.Ельцина, М.Горбачева, В.Барчука, Раевского, исполняющего обязанности министра финансов Союза, В.Геращенко, но наше решение было все же принято.
Практически с этого момента союзный и республиканский бюджеты стали консолидированными, что соответствовало реальному положению дел.
В тот же день мы с Барчуком пригласили Алексеева, председателя Гознака, и дали поручение подготовиться к выпуску денежных купюр более высокого номинала, 200 и 500 рублей. При освобождении цен и размораживании зарплаты объем денежной массы неизбежно возрастет, и нужно не допустить нехватки наличности. Он без лишних слов понял жизненную важность этого дела, сказал, что задание выполнит. На следующий день позвонил, сообщил, что соответствующие распоряжения отданы.