Самая большая опасность и самая серьезная тревога по-прежнему – финансы. Две проблемы, принципиально разные по своей природе, – неплатежи предприятий и кризис денежной наличности, достигший предельной остроты накануне летних отпусков, – порождают единодушное и все более жесткое требование к органам власти: дайте денег!
В обществе широко распространяется убеждение, что правительственная политика строжайшей денежной экономии проводится не в интересах России, а под диктовку МВФ. Отдельные средства массовой информации, опираясь на мнение некоторых "ученых мужей", настойчиво убеждают население, что отказ от такой политики позволит быстро поправить дела. В конце весны, по данным социологических опросов, поддержка проводимого правительством курса резко идет вниз.
Теперь, когда благодаря экспортным кредитам успешно преодолен острый кризис с зерном, угрожавший стране голодом, и заработавший рынок ограничивает потребности в ввозе продовольствия, финансовая помощь со стороны МВФ приобретает политическую окраску со знаком "минус". О роли Международного валютного фонда в российских ре-формах 1992 года сказано и написано много, причем МВФ и его руководству достается на орехи и от тех, кто убежден, что фонд – орудие империалистического заговора против России, и от тех, кто считает, что в начале 1992 года была упущена уникальная возможность сделать с его помощью российские реформы устойчивыми. На мой взгляд, главной бедой подобных рассуждений является непонимание реальных возможностей МВФ.
Фонд – это большая бюрократическая организация с квалифицированным техническим персоналом, способная решать достаточно стандартные задачи, связанные с ликвидацией последствий финансовой дестабилизации, авантюристической, популистской политики. К решению крупномасштабных политических задач он по своей природе совершенно не готов. Между тем, крушение Советского Союза поставило перед ведущими рыночными демократиями действительно гигантскую по масштабам задачу. Противник, на военное противостояние с которым были затрачены триллионы долларов, развалился, переживает острейший экономический и социально-политический кризис, чреватый хаосом на территории, начиненной ядерным оружием. Стратегически в это время для Запада не было ничего важнее, чем помочь как можно быстрее преодолеть этот хаос, создать базу восстановления дееспособных государственных институтов, обеспечить возможности экономической стабилизации, что было вполне сопоставимо с проблемами, рожденными крахом Германии и Японии в мировой войне. Решался вопрос: что же возникнет на обломках социалистической империи? Нечто уродливое, экономически и политически нестабильное, источающее постоянную угрозу миру, или совокупность молодых, но растущих рыночных демократий, способных стать двигателем ускорения глобального экономического роста XXI века, надежным стратегическим партнером Запада?
Не думаю, чтобы руководители ведущих западных держав игнорировали масштабы альтернативы, перед которой они оказались. Главная беда, на мой взгляд, была в том, что не оказалось лидера, способного выполнить организующую, координирующую роль, подобную той, которую в послевоенный период сыграли в восстановлении Европы Г.Трумэн и А.Маршалл. США, на которых, по логике вещей, должно бы лежать бремя координации усилий Запада, именно в это время серьезно парализованы противостоянием республиканской администрации Буша и демократического большинства в Конгрессе, надвигающимися президентскими выборами. Германия, руководство которой во главе с канцлером Г.Колем, наверное, лучше, чем кто-либо другой, понимает масштабы российских проблем, обременена задачами, доставшимися ей в наследство от ГДР. С Японией наши отношения натянуты из-за четырех Курильских островов, да к тому же эта экономически мощная держава явно не готова к политическому лидерству в западном мире. В Англии Дж.Мейджор симпатизирует нашим усилиям, готов бы помочь, но экономические возможности страны явно не позволяют Англии играть заметную координирующую роль. Вот и оказывается, что все вместе лидеры ведущих государств Запада понимают происходящее, готовы действовать, а каждый по отдельности по разным причинам пытается переложить бремя ответственности на другого. Отсюда естественное следствие: добрые намерения, не подкрепленные конкретными механизмами их реализации, заставляют Запад возложить роль координатора помощи России на Международный валютный фонд – у него серьезные финансовые ресурсы, вот пусть Россией и занимается. Хотя было ясно, что с этой крупномасштабной политической задачей он изначально не мог справиться.
Начиная реформы, мы даже не были членами МВФ, и требовалось время для вступления в него, что является абсолютно необходимым условием любого финансового взаимодействия. В критические месяцы, с января по апрель 1992 года, даже несколько сотен миллионов долларов свободных валютных резервов позволили бы нам серьезно расширить свободу экономического маневра, но и эти суммы были для нас недоступны. А к тому времени, когда бюрократические процедуры наконец завершены, стабилизационная программа уже расползается на глазах. И предоставленный нам в июле 1992 года миллиардный кредит на пополнение валютных резервов – теперь всего лишь запоздалая поддержка усилий первого полугодия.
За что, пожалуй, действительно можно критиковать МВФ, так это за его политику, направленную на сохранение единой рублевой зоны. Руководство фонда в сложившейся уникальной, абсолютно нестандартной ситуации не знало, что предпринять. А в итоге едва не свело на нет наши усилия по введению российского рубля. Ибо нам приходилось преодолевать не только политическое сопротивление республик, зубами державшихся за доступ к российскому печатному станку, но и сопротивление со стороны МВФ. Лишь в мае-июне 1992 года, когда попытки наладить механизмы межреспубликанского контроля за денежной массой провалились и когда экспансия эмиссионных кредитов с Украины буквально уничтожала любые надежды на стабилизацию в России, руководство МВФ наконец поняло свою ошибку и согласилось со стратегией введения национальных валют. Но драгоценное время было безнадежно упущено.
Со временем МВФ научился гораздо лучше разбираться в постсоциалистических проблемах и приспособил свою организацию к нашим условиям. В 1995 году его взаимодействие с правительством России в реализации программы стабилизации было уже весьма эффективным. Но все это пришло потом.
А тогда, в 1992 году, стабилизация продовольственного положения в стране снижает стимулы, связанные с кредитами международных финансовых организаций. Простейшая мысль, что обязательства взаимны, что финансовая стабилизация нужна для успеха реформ, а успех реформ необходим самой России, летом 1992 года популярностью в нашем обществе пе пользуется. А в результате обе стороны, и Запад, и российское общественное мнение, все более недовольны друг другом. Международный валютный фонд недоволен Россией, так как она уже не следует серьезной стабилизационной политике, без чего зарубежная поддержка бюджета теряет смысл. Российская же общественность недовольна МВФ, поскольку обещанные кредиты не поступают.
Расширяются ряды непримиримой оппозиции. И даже молодые энергичные политики, поддерживавшие реформы, начинают отмежевываться от проводимого правительством непопулярного курса. Губернатор Нижнего Новгорода Борис Немцов призывает нас отказаться от намерений либерализовать цены на нефть и зерно. Все это, естественно, не может не сказаться на настроении президента, очень чуткого к изменениям общественного мнения. Раз за разом во время наших встреч или заседаний правительства он возвращается к вопросу, почему бы не пополнить, пусть даже за счет эмиссии, оборотные средства. Причем заметно, что приводимые нами доводы теперь не кажутся ему достаточно убедительными.
Дополнительная проблема – государства СНГ. Почти все они в это время пытаются сочетать "мягкое" вхождение в рынок с сохранением масштабного государственного регулирования цен и экспортом инфляции в Россию. При обсуждении экономических тем на встречах президентов государств СНГ самые популярные – необходимость проведения взаимозачета, эмиссионного пополнения оборотных средств, пагубность либерализации цен на топливо, вредоносность идей разделения рублевой зоны, вынашиваемых российским правительством, необходимость сохранения масштабных соглашений по межгосударственному бартеру. Б.Ельцин на таких совещаниях чувствует себя крайне неуютно, и его можно понять. Он явно раздражается, когда я снова и снова вынужден доказывать сообществу собравшихся для дружеской беседы президентов ошибочность кажущихся им столь убедительными предложений. Впоследствии, столкнувшись с жесткими реальностями рыночной экономики, увидев, как легко подвести свои страны к финансовой катастрофе, многие из президентов – участников этих дебатов радикально пересмотрели свои экономические взгляды, стали твердыми сторонниками решительных реформ, но все это пришло не сразу, а тогда они были едины в том, что именно "доктринерская" монетаристская политика российского правительства- главная преграда экономическому сотрудничеству в СНГ.
С президентами государств Содружества в 1992 году у меня сложились своеобразные отношения. Лучше всех, наверное, их определил президент Киргизии Аскар Акаев, сказав как-то на совещании глав государств СНГ в Бишкеке: "Гайдар у нас на всех один. Он наш общий премьер". Действительно, когда Россия начала реформы, тем самым сделав их неизбежными для государств Содружества, у политиков независимых государств появилась возможность кивать на жестокого, бессердечного Гайдара, который затеял что-то немыслимое, и вот теперь они, не желая того, вынуждены, к сожалению, следовать схожим путем, хотя и пытаются облегчить тяготы своим народам. Что особенно удобно – премьер-то ведь не твой, а ельцинский. А потому не в твоих это силах – приказать ему что бы то ни было или отправить его в отставку. Игра в злого Гайдара сначала шла на высоком эмоциональном накале, потом спокойней, а к середине 1992-го уже почти не всерьез. Сами президенты, особенно попозже вечером, после рюмки коньяка, над правилами этой игры подшучивали. И тем не менее, правила есть правила, они были заданы, и с ними приходилось считаться. Очень жаль, что государства Содружества не смогли с самого начала настроиться на единую волну реформ, что каждая из них возжелала извлечь из создавшейся ситуации односторонние преимущества. Как показали последующие события, такая позиция привела к потерям для всех.
Из стран, опоздавших с реформами, особенно обидно было за Украину. В конце 1991 – начале 1992 года украинская политическая элита твердо взяла курс на так называемый "мягкий вариант" вхождения в рынок, предполагая в максимальной степени использовать неограниченные эмиссионные возможности единой рублевой зоны при 15 независимых Центральных банках. Хорошо известны слова украинского премьера того периода Витольда Фокина: "Зачем сдерживать бюджетный дефицит, когда в руках печатный станок". Уже с 1990 года Центральный банк Украины начал предоставлять несанкционированные Центральным банком СССР кредиты украинскому правительству и украинским предприятиям.
В начале января 1992 года Украина без предупреждения ввела собственную налично-денежную единицу, сохранив использование общесоюзного рубля в безналичном обороте. Возник чудовищный экономический гибрид: помесь общей безналичной валюты и самостоятельно эмитируемого наличного денежного средства. Именно тогда, после введения купона, твердо понял – да, с Фокиным надо и разговаривать, и пытаться договариваться, нельзя одного: полагаться на то, что принятые обязательства будут выполнены. Разумеется, и другие республики грешили в это время с экспортом инфляции в Россию, пользовались открывающимися возможностями, но все это – в масштабах, несопоставимых с тем, что делал Фокин. Если нужно было бы назвать одного человека, кто более всех других препятствовал в начале 1992 года стабилизационным усилиям в денежной политике Содружества, то, наверное, Фокин по праву может претендовать здесь на заслуженное первое место.
С июля 1992-го, когда расчеты с республиками были переведены на корреспондентские счета и автоматический экспорт созданной на Украине денежной массы в Россию стал невозможен, тупик проводимой Фокиным политики очень быстро сделался очевидным и отставка его – предрешенной.
Но весной 1992 года, когда Россия еще не успела создать собственную денежную систему, заработная плата, скажем, профессора в Киеве, выплачиваемая в рублях, в несколько раз превышала заработную плату профессора в Москве. В то время как российское правительство вынужденно проводило предельно жесткую финансовую политику, украинское осуществляло самую податливую. Именно в это время социальную мягкость украинских реформ неоднократно ставили нам в пример люди, совершенно не понимавшие, за счет чего эта мягкость на деле обеспечивается.
Сохранение масштабного контроля цен, реально охватывающего 60-70 процентов номенклатуры продукции, вместе с податливой финансовой политикой так и не позволили украинцам преодолеть дефицит товаров. По существу, экономика работала в режиме подавленно-открытой инфляции. Быстрый рост цен сопровождался сохранением очередей и талонов.
В приватизации был избран, пожалуй, самый бесперспективный путь. Государственные торговые монополии приватизировались на основе аренды с правом выкупа, как единое целое, воспроизводя худшие стереотипы государственной торговли, помноженные теперь еще на полную безответственность.
Не было ни одной безумной экономической идеи, с которой носилась оппозиция в России и которая не была бы многократно опробована на Украине. Здесь регулярно проводили пополнение оборотных средств, взаимозачеты задолженностей, выдавали масштабные эмиссионные кредиты, пытались сохранить многочисленные дотации, привязывали приватизацию к компенсации сбережений населения. И все это, конечно, – под флагом защиты социальных интересов трудящихся.
Самоубийственные последствия такой политики в полной мере сказались, когда России наконец удалось обрести денежную независимость. Замкнутая в границах Украины эмиссия обернулась в 1993 году мощнейшим инфляционным взрывом. Темпы роста цен более чем в 10 раз превысили отнюдь не низкие российские показатели. К осени 1994 года заработная плата на Украине далеко отставала от российской, составляя что-то около двадцати долларов. Неспособная расплачиваться по своим обязательствам молодая страна оказалась на грани государственного банкротства.
Конечно, нельзя сказать, что в украинском правительстве не было людей, пытавшихся проводить осмысленную экономическую политику, но их возможности были предельно ограниченны. Хотел бы назвать одного из них -Александра Ланового, молодого экономиста-рыночника, ученого, возглавлявшего в 1991-1992 годах Министерство экономики. Мы встретились с ним в Москве в самом начале 1992 года. Обсуждали проблемы постепенного приближения уровня цен во взаимной торговле к ценам мирового рынка. К величайшему недоумению и неодобрению своей делегации, Лановой сел со мной вместе рисовать графики и анализировать альтернативы. Было видно, что он понимает тупиковость проводимого курса, но не имеет поддержки в украинских верхах. Вести диалог с ним было приятно, интересно, но с самого начала можно было предположить, что ему вряд ли удастся воплотить в жизнь хотя бы часть из того, о чем договоримся.
Позднее встретились с ним на совещании президентов государств СНГ в Ташкенте. Отношения между российским и украинским правительствами были довольно напряженными, антироссийские настроения в украинской политической элите – сильными. Тем не менее Лановой подошел ко мне, договорился о встрече. Поздно ночью встретились, долго гуляли по парку правительственной резиденции. Он откровенно рассказывал мне о невозможности сделать что-либо осмысленное для рыночных реформ в сложившейся на Украине политической ситуации. Спрашивал мое мнение о перспективах российской экономической политики по отношению к Украине.
В ноябре 1992-го назначенный взамен отправленного в отставку Фокина Леонид Кучма прилетел в Москву на переговоры с Ельциным и со мной, имея основной целью восстановить взаимопонимание и дружеские отношения. Мы довольно подробно поговорили наедине. Мне показалось, что у него действительно есть желание добиться позитивных перемен, стронуть с места буксующие реформы. Может быть, нет еще достаточного понимания, как это сделать, но по крайней мере тупиковость предшествующей политики В.Фокина ему очевидна. Сразу было видно – человек совершенно другой, прямой, не хочет хитрить и лукавить. Сам поставил вопрос о необходимости упорядочения отношений в денежной области, полноценного введения украинской национальной валюты в безналичный оборот, заявил о намерении покончить с вакханалией в расчетах. Посоветовались. Спрашивал меня о ключевых направлениях преобразований. Не имея, правда, четкой, ясной картины того, что надо делать – мешали рецидивы директорского мышления, – он, вместе с тем, все же явно хотел идти вперед, проводить осмысленную и в целом прореформаторскую политику. Было видно и другое: Кучма действительно не хочет разыгрывать антироссийскую карту, ставшую привычной для украинской политики 1991-1992 годов, и стремится нормализовать экономические и политические отношения с нашей страной, построить их на цивилизованной, культурной, не воровской основе. Впоследствии убедился, что на слово украинского премьера можно рассчитывать. Не все было в его власти и не все у него получалось, но по крайней мере сознательного обмана за то короткое время, что довелось проработать вместе, не было никогда. Именно поэтому всегда пытался его поддерживать.
Тогда, на нашей первой встрече, Кучма сказал, что хотел бы привлечь уже ушедшего в отставку Ланового к работе в своем правительстве, попросил меня позвонить ему, убедить принять предложение вернуться в состав украинского кабинета. Я связался с Лановым, сказал, что, на мой взгляд, при всех трудностях и отсутствии квалифицированных кадров у Кучмы есть реальное желание что-то сделать, и посоветовал оказать ему помощь. Лановой ответил, что считает правительство Кучмы обреченным и не хочет с ним связываться. В какой-то степени он был прав – Кучма действительно тогда недолго проработал во главе украинского кабинета, мало что успел сделать. И все же, думаю, Лановому следовало тогда согласиться и помочь Кучме. Потом он ушел в политику, в 1994 году участвовал в президентских выборах, получил несколько процентов голосов. Только весной 1996-го вошел в команду Кучмы, став его экономическим советником. При всем различии, мне кажется, есть немало черт, сближающих Ланового с Явлинским. И тот, и другой работали в правительстве, не желающем проводить реформы, затем ушли в отставку, И тот, и другой потом ринулись в политику, Бросается в глаза даже внешнее их сходство, манера говорить, отношение к людям. Наверное, сходство ситуаций, с которыми сталкиваются Россия и Украина, порождает и сходство личностей.