АИ-мемуары. Может ли обыкновенный человек изменить мир, даже если найдет точку опоры?
Содержание:
От переводчика 1
От автора 1
ДЕТСТВО. ВЕНЕЦИЯ 2
ЮНОСТЬ. ПАРИЖ 7
УСПЕХ И КАТАСТРОФА 12
ПОД КОРОЛЕВСКИМИ ЛИЛИЯМИ 16
В ПОГОНЕ ЗА УДАЧЕЙ 20
НА БАЛТИЙСКИХ БЕРЕГАХ 24
ПОД БЛАГОСКЛОННЫМ ВЗОРОМ МИНОТАВРА 27
ULTIMA ТУЛА 32
БОДРОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ 36
ОТ ПОЛТАВЫ ДО КИЕВА 41
ПРУТ РОЗГИ НЕ СЛАЩЕ 44
В БОЛЕЗНЯХ И ТРУДАХ 49
В ДЕЛАХ И ЗАБОТАХ 53
МЕЧТЫ О КРЫМЕ 57
ДОМАШНИЕ ХЛОПОТЫ 61
ОТВЕТНЫЙ ВИЗИТ 65
В ОБОРОНЕ 68
БЕСПЛОДНЫЕ ТРИУМФЫ 72
БЕСЕДЫ И СУЖДЕНИЯ 76
PRINZ EUGEN DER EDLE RITTER 79
ДЕЛО ЧЕСТИ И РАССУЖДЕНИЯ О ДЕНЬГАХ 84
ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ 87
ЖЕЛЕЗО И ЗОЛОТО 90
ПАРИЖСКИЕ ВАКАЦИИ 95
ПРОВАНС 98
ESSE DELENDAM! 103
ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ 107
АНГЛИЯ 110
ПЕТЕРБУРГСКИЕ РАЗГОВОРЫ 114
ЮГ 117
СЕВЕР 121
ВРЕМЯ ЖИТЬ ВСКАЧЬ 124
НА ПОРОГЕ СЧАСТЬЯ 129
DE PROFUNDIS 134
ПОДНЯТЬСЯ ИЗ ГЛУБИН 137
ОТ СКУДОСТИ К БОГАТСТВУ 141
ЕВРОПЕЙСКИЕ ВСТРЕЧИ 145
МЕЖДУ ИНДИЕЙ И АЗОВОМ 148
БРЕМЯ ВОЙНЫ 152
ПОБЕДА ПО СХОДНОЙ ЦЕНЕ 156
НА СУШЕ И НА МОРЕ 159
СМЕХ НЕБЕС 163
От переводчика
Нет никакой необходимости представлять публике автора мемуаров, издаваемых хотя и в новом, более полном и точном переводе, но далеко не в первый раз, - перед нами фигура более чем известная. Но, при всей прижизненной и посмертной славе этого человека, тайн, загадок, неопределенностей и борьбы мнений вокруг него тоже необыкновенно много. Даже вопрос, каким именем его называть, может поставить в тупик, ибо их было изрядное количество: Алессандро Читтано, граф Джованетти, Александр Джонсон, Александр Иванович Читтанов, в некоторых источниках фамилия пишется как Четанов, Чайтанов или даже Шайтанов, а в одномсовершенно официальномтурецком документе перед его подписьюможно прочитать: "…я, Искандер ибн-Шайтан, руку приложил". Конечно, переосмысление иноязычных фамилий может быть причудливым и часто смешным, - например, в архиве Посольского Приказа хранится отписка, величающая английского министра Галлахера "боярином Голохеровым", но и в отношении политических пристрастий или научных заслуг героя разнобой не меньше. Сэпохи императора Павла более полувека во всех военных и гражданских учебных заведенияхРоссиигде в камне, где краской, где золотом, где сурикомизображалсяафоризмнашего мемуариста: "Подданные обязаны повиноваться". Однако всем былавтайнеизвестнанигде не публиковавшаясяполная версия: "подданные обязаны повиноваться, какая бы обезьяна ни сидела на троне". Уже на основании этих слов и самые красные революционеры, и самые замшелые консерваторы объявляли их автора своим. Первыевосхищалисьегобесцеремоннымобхождениемс чинами Тайной канцелярии, вторые напирали на известный эпизод расстрела картечью вышедших из повиновения солдат. И ныне одни историкиизображают его гением, стоящим ровно посередине между Леонардо да Винчи и Томасом Эдисоном, другие рисуют жестоким крепостником, специально покупавшим умственно одаренных детей для будущей эксплуатации, и создателем не имеющих аналогов в истории "интеллектуальных эргастериев", где подневольный труд применялся в технических изысканиях. Кстати, Читтаногениемсебя не считал, судя по его самооценке в письме к Вольтеру:
"Я обладал от природы очень хорошими, но отнюдь не экстраординарными способностями. Полагаю, что на каждую сотню томящихся в школах учеников найдутся один или два более способных, чем я. Своей судьбой я более всего обязан обстоятельствам, не в смысле отсутствия препятствий на моем пути, как раз препятствий было в избытке. Более того, они-то часто и побуждали меня к усилиям чрезвычайным. Так порох, рассыпанный открыто и подожженный, просто сгорает красивым, но бесполезным огнем, стиснутый же тесной чугунной оболочкой, развивает из себя неудержимую силу взрыва".
Я обязан напомнить читателям, что эксклюзивный копирайт на любые научные комментарии к мемуарам Читтано принадлежит доктору Уильяму Воротынскому из Оксфорда, а Геттингенский протокол за преднамеренное нарушение авторских прав, совершенное в крупном размере или с особым цинизмом, предусматривает смертную казнь, оставляя вид казни на усмотрение национальных законодательств.
Поскольку, согласно приложениям к Геттингенскому протоколу, альтернативная история не является наукой и не подлежит соответствующим международным соглашениям, я имею возможность изложить несколько своих соображений в этом жанре.
Рискну предположить, что, сложись судьба нашего автора иначе (он сам предполагает такую возможность), это сказалось бы прежде всего на темпах развития технологий обработки металла и производства оружия. Вероятно, вальцовка железа могла войти в употребление не раньше конца восемнадцатого века, а распространение казнозарядных винтовок началось бы только в эпоху наполеоновских войн. Первая промышленная революция получилась бы более растянутой во времени, а православная община Англии, в реале получившая, наравне с квакерами, наибольшую материальную выгоду от нее, не стала бы настолько богатой и влиятельной и не смогла бы, впитывая в себя настроенных враждебно к родине раскольников и светских эмигрантов, сделаться центром антироссийской деятельности в Европе. Англо-русские отношения могли быть лучше.
В альтернативном варианте можно ожидать, что колониальная политика европейских держав и особенно территориальная экспансия России в конце восемнадцатого - середине девятнадцатого века имели бы более скромный размах и вызывали меньше конфликтов. Мир был бы более мирным. Несомненно, Европа не вступилась бы так дружно за египетского хедива в споре о святых местах , не навязывай ему Россия Суэцкую концессию, и Пелопоннесская война 1851–1854 годов, происходи она ближе к базам снабжения российских вооруженных сил - на берегах Босфора или даже в Крыму, скорее всего была бы выиграна и не привела к потере всех заморских владений, нейтрализации проливов и исчезновению России из списка великих держав почти на полвека. В общем, о плюсах и минусах такого развития событий можно спорить.
Записки Читтано, хранящиеся, по завещанию мемуариста, в библиотеке Оксфорда и впервые опубликованные с незначительными сокращениями через пятьдесят шесть лет после смерти автора, представляют собой стопу тетрадей in quarto,исписанных по-французски четким, красивым, стремительным почерком, вероятно, секретарем под диктовку. На полях, между строки на отдельных подклеенных листахимеется правка, местами тем же, а кое-где совершенно другим, весьма неразборчивым почерком, видимо принадлежащим самому автору. Трудность прочтения усугубляется тем, что эти поправки сделаны на нескольких языках: французском, итальянском, латинском, русском, английском и даже турецком (русскими и латинскими буквами) без указания, где какой использован. По некоторым признакам, записки продиктованы мемуаристом в его крымском имении под Кафой во время прусской войны, хотя отдельные эпизоды, судя по упоминаемым политическим реалиям, восходят кдругомуисточнику, старше лет на двадцать. Стильвоспоминанийоднообразен итяжеловат, имеет некоторый оттенок архаизма, местамиавторзлоупотребляетвоенно-канцелярскимиоборотами иутомительнымитехническимиподробностями. Насколько адекватно нам удалось передать эти особенностиврусскомпереводе , судить читателю.
КонстантинМ. Радов
От автора
Porcellino russo! Porcellino rosso! - кричат оборванные мальчишки и бросают камни мне в спину, и от бессильной обиды хочется заплакать, потому что ругаться с уличными сорванцами бесполезно, а кидаться в драку - все равно, что рубить мечом комариный рой. Грязные потомки варваров с визгом и смехом разбегаются, радуясь бесплатному развлечению. Больше всего меня бесит, что у этих крысенышей даже не хватает ума придумать хоть сколько-нибудь подходящие ко мне оскорбления. Ну скажите, чем тощий и нескладный отрок похож на поросенка? Да еще красного? Лицо у меня как раз не красное, а бледное словно у чахоточного, от многого сидения над книгами, так что слово "rosso" - только для красного словца, по созвучию. А "russo"? Ну кому какое дело до моих покойных родителей? Неважно, что отец был русским, а мать - славянкой с иллирийского побережья. К каким бы варварским племенам они ни принадлежали, сам-то я все равно римлянин! Civis romanus sum! А также лучший друг и соратник божественного Юлия, в недавние мартовские иды спасший его от кинжалов заговорщиков!..
Брошенный одним из юных негодяев камень попадает мне в спину - и я просыпаюсь… Нет, конечно, какие камни на чистой перине? Просто в столь почтенном возрасте боль в пояснице при пробуждении - обычное дело безо всяких камней, от старческих хворей избавлен лишь тот, кто умер молодым. Лучше всего в бою, в азарте атаки, в полуобороте к солдатам, со шпагой в руке и командой в глотке…
Боже, если Ты есть, ну почему Ты мне этого не дал? Ведь я не кланялся ядрам, любил покрасоваться перед строем, даже этак на коне погарцевать на самом виду, под обстрелом, и вовсе не представлял, какое это счастье - заряд картечи в грудь… Долгая жизнь хороша, пока есть здоровье, но поздняя, немощная старость мучительна, как пытка. Зачем я столько живу, зачем снятся эти яркие, как итальянское небо, сны из моего детства? Господи, неужели Ты от меня еще чего-то ждешь?! Что я еще могу сделать в этой жизни?
Разве что - рассказать о ней?
Любезный читатель, давай договоримся сразу. Я не собираюсь публиковать сии мемуары при своей жизни, следовательно, читая их, ты разговариваешь с покойником. А покойникам многое дозволено. Почему я распространяюсь о людях и событиях ничтожных и пренебрегаю важнейшими, почему сужу непочтительно о персонах и учреждениях, окруженных величайшим пиететом, почему полагаюсь лишь на ненадежную человеческую память вместо архивов и, возможно, искажаю ход событий - подобные претензии меня уже не беспокоят. Пусть будущие историки судят, в чем я прав, а в чем разум или память меня подвели. Я расскажу о своей жизни так, как мне угодно - вот право рассказчика, Droit de narrateur, которое, ей-Богу, стоит Droit de seigneur!
ДЕТСТВО. ВЕНЕЦИЯ
Я родился в Далмации, во владениях Венецианской республики, скорее всего в 1678 году, а может и в 1679, точно этого никто не знает, потому что родителей я лишился очень рано. Мать я еще помню, - с какого возраста человек сохраняет первые воспоминания? Мне смутно помнится корабль или большая лодка, раскачиваемая волнами. Я на руках у матери разглядываю нависшие над морем горы, покрытые густым лесом и тянусь достать их руками - откуда младенцу знать, что они недоступны? Мать смеется и говорит что-то ласковое, и рядом кто-то еще смеется, и мне тоже весело и хорошо. Картина, а особенно ощущение той давней минуты сохранились у меня на всю жизнь, а ведь мы перебрались в город к тетушке Джулиане и ее мужу, когда мне было самое большее года два. В венецианской лагуне лесов нет, далекие Альпы не нависают над морем и вообще выглядят совсем иначе, и придумать я это не мог, потому что когда следующий раз увидел похожие горы уже подростком, дыхание перехватило на секунду от этого самого воспоминания и оттого, что мамы нет на свете. Вероятно, года в четыре или пять я остался полным сиротой, точнее не помню, потому что и жизнь, и смерть моей матушки происходили не при мне. Повзрослев, я понял, что ей приходилось, скорее всего, работать в услужении в богатых домах, ребенок там был бы не к месту и оставался у родственников. Смерть без прощания и погребение без близких тоже понятны. Обширные связи Венеции с Востоком имели свою черную сторону, в город часто заносили чуму, и длинноносые фигуры в балахонах снова выходили собирать тела умерших, вгоняя горожан в дрожь и холодный пот.
Что мне осталось в наследство от матери? Только память. Я виделся с ней не часто, зато каждая встреча была праздником. Мать говорила со мной по-славянски, пела мне - не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в семье тетушки почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Однако спустя много лет, будучи уже взрослым человеком, я пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.
А вот отца я совершенно не знал, и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Тетушка рассказывала только, что он был русский, после одного из сражений освобожденный великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими рабами, и звали его Джованни - то есть Иван, как легко догадаться. Гораздо труднее догадаться, а можно только строить предположения, каким образом ему удалось после освобождения попасть в войска Венецианской республики, да еще, насколько я понял, не рядовым солдатом. Я даже не могу вообразить, сколь выдающиеся качества нужно для этого продемонстрировать, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.
Мне неизвестно также, состояли или нет мои родители в законном браке. Если судить по выражениям, вылетавшим из уст дражайшей тетушки в мой адрес, когда я имел несчастье чем-либо ее рассердить, - определенно нет. С другой стороны, сии выражения могут оказаться не более чем цветами ее красноречия, своего рода риторическими фигурами, кои не следует смешивать с грубой правдой жизни. Впрочем, насколько болезненным вопрос о законности моего появления на свет был для меня в юности, настолько же мало я переживаю из-за этого сейчас. Люди отвыкли прямо смотреть на вещи, только поэтому чудовищная нелепость некоторых общепринятых установлений не вызывает у них непочтительного хохота. Представление, что мужчина и женщина для произведения полноценного потомства нуждаются, помимо инструментов, коими их наделил Создатель, в содействии священника с необходимыми атрибутами его профессии… Для тех, кто обладает воображением и здравым смыслом, нет нужды продолжать.
Однако родить ребенка - мало, его еще надо воспитать, и моей семьей стали тетушка Джулиана, младшая сестра матери, и тетушкин муж Антонио Джованетти, учитель латинского языка. Честно признаться, в детстве я Джулиану терпеть не мог из-за ее раздражительности, громогласности и склонности именно меня, нежеланного нахлебника, превращать в мишень своего дурного настроения, хотя мужу, служанке и соседям тоже доставалось. Глядя на прошлое спокойно, следует, впрочем, заметить, что для девушки из славянской деревни, попавшей в город в качестве прислуги, она добилась просто выдающегося житейского успеха, проявив редкое упорство, ум, цепкость и изворотливость. Сначала изучить и усвоить городские нравы, манеры, язык так, чтобы ее принимали за прирожденную венецианку, потом добиться места в доме знатной и по-настоящему богатой семьи, и наконец разглядеть в приходящем учителе человека несамостоятельного, нуждающегося в руководстве и попросту в няньке, которого легко можно женить на себе - вот ступени продвижения на более высокий уровень в обществе. Беда в том, что общественная лестница в Венеции очень длинна, а образование дает некоторый престиж, но не дает достатка. Мало где можно встретить такое количество людей ученых, но бедных. Антонио относился к числу искренне любящих науку, однако не пользующихся взаимной любовью, по нехватке таланта. Необходимость содержать семью, кормить двух, а потом трех собственных детей, да еще некстати свалившегося на голову племянника приковала его к урокам, как каторжника к веслу. Он с утра до вечера принимал учеников у себя дома, возмещая количеством сравнительную дешевизну этих лекций и печально вздыхая по поводу тупости обучаемых. Не помню, с какого возраста, - кажется, всегда - мне разрешалось оставаться в комнате во время уроков. Не знаю, почему мне, а не родным детям: может, благодаря умению вести себя тихо и незаметно, сидя в уголке комнаты или прямо под столом для занятий так, что меня и видно не было; а может, дядюшка заметил мою способность защищать окружающих от громов и молний, извергаемых его супругой, привлекая оные на себя, подобно как прибор, изобретенный недавно господином Франклином из Филадельфии, привлекает на себя громы небесные. Конечно, дядюшка Антонио не дожил до опытов Франклина, но аналогичный принцип он применял вполне сознательно.
Что будет с младенцем, который с утра до вечера дышит воздухом, насыщенным латинскими вокабулами? Который раз сто (а может, двести, кто знает) слышал затверженную на память дядюшкиными учениками речь Цицерона против Катилины? Многие десятки раз - другие латинские тексты? Да в такой атмосфере и бессловесная тварь заговорит на языке древних римлян. Попугай, во всяком случае, непременно. Я, правда, очень долго молчал, понимая, что должен вести себя тихо. Мне было лет пять, когда страдания одного из школяров, особенно мучительно вспоминавшего столь любимую дядюшкой речь Цицерона, побудили начать подсказывать ему из своего угла.