В здешних местах отсутствовали традиции оружейного дела и даже хороших кузнецов было немного. В отличие от богатого винодельческого запада Шампани, восточная ее часть была неплодородной, малонаселенной и бедной - "вшивая Шампань", как называли жители соседних провинций. Голодные крестьяне готовы были работать в мастерских за самую ничтожную плату, но ничего не умели, а первоначальный план вызвать опытных мастеров из соседней Лотарингии оказался позабыт, когда королю пришлось отдать герцогство юному Леопольду. Поговорив с теми, кого здесь считали оружейниками, инспектор сморщился, как от зубной боли, и немедленно затребовал людей из других мест, недовольный тем, что до их прибытия придется потерять время. Я предложил свою помощь: мой скромный опыт, приобретенный у старого Сантини, позволил определить, что дело в использовании недостаточно твердого сорта железа для частей замка. Изготовление новых деталей для нескольких тысяч негодных мушкетов могло занять многие месяцы, лучше было замки разобрать, части подвергнуть цементации и поставить на место, а для следующих партий использовать уже другой металл. Прибывшие на следующей неделе мастера в общем согласились с моими предположениями и действиями, и мы с ними продолжали начатую работу в полном согласии и с успехом. Дополнительные обязанности, как это часто со мной случалось, я нашел себе сам. Повторная сборка замков затруднялась необходимостью подбирать по размерам и подгонять детали, перемешанные в ящиках с углем во время цементации. Я предложил де Бриенну новоизготовленные курки, кресала и прочее калибровать, подобно ядрам в артиллерии, благодаря чему на готовом мушкете сломанную деталь можно было бы заменить без подгонки. С этой идеей в соединении находилась еще одна: устроить дело таким образом, чтобы каждый работник при помощи специально приспособленных инструментов выполнял свое отдельное действие, раз и навсегда определенное и по простоте доступное любому деревенскому парню. Тогда мы смогли бы обойтись малым числом опытных мастеров, при такой системе нужных только для руководства простыми работниками. Я напомню, что нехватка настоящих оружейников была нашей главной проблемой. Отнюдь не желая присваивать чужие заслуги, признаюсь: подобные принципы давным-давно применялись на венецианской галерной верфи, а кое-что я подсмотрел на парижской булавочной мануфактуре, которую несколько лет назад посещал с покойным учителем. Вероятно, эти мои идеи по улучшению дела подтолкнули инспектора к решению назначить меня помощником управляющего. Должность и жалованье были гораздо выше, чем мог рассчитывать юноша моего возраста и происхождения, и я недолго размышлял: в Париже никто не ждал меня, а магистерскую степень можно с тем же успехом получить через год или два.
"Назвался груздем - полезай в кузов", говорят в России. В мои обязанности входила вся инструментальная часть. Легко было сказать: используйте более твердый металл, - для обработки металла инструменты должны быть еще более твердыми, для изготовления инструментов - еще, и так до бесконечности. Хитрые приемы, которыми разрывают этот порочный круг, составляют целую науку, которую мне пришлось осваивать на ходу. Прежние знания оказались совершенно недостаточны, а в поисках нужного приходилось не раз выезжать за пределы Франции - в соседние лотарингские и рейнские города, ремесленники которых заслуженно славятся своим искусством. В придачу к инструментам, Штайнер постепенно переложил на меня закупку железа и прочих материалов, а потом еще ведение книг - хоть я и приехал из Италии, познакомиться с итальянской бухгалтерией сподобился только здесь. По молодости лет я совершенно не обладал умением уклоняться от дел или перекладывать их на подчиненных, пытался все делать сам, силы не берёг и рад был набрать забот побольше, чтобы не оставлять места всегда готовой наброситься тоске. Управляющий вел себя чрезвычайно любезно, его голубоглазая супруга - тоже, только сынишка лет семи (старший из их детей) все порывался застрелить из игрушечного пистолета. С первых же дней Штайнеры предложили мне, ради экономии, столоваться у них, на что я согласился, день ото дня привыкая к идиллическим семейным трапезам, столь непохожим на завтраки у воинственной тетушки Джулианы. Дела служебные обыкновенно обсуждались за столом, где неудобно было резко спорить с хозяином дома, в результате мне приходилось чаще, чем следовало, уступать и откладывать применение своих инвенций, коим всегда находились препятствия. Новшества, придуманные вместе с профессором перед его гибелью, я старался вообще не вспоминать. Служба становилась все более однообразной, рутинной, и это меня поначалу устраивало. Я слишком долго жил мечтами о чудесном оружии, небывалых подвигах, ослепительной военной карьере - надо было учиться не витать в облаках, а ходить по грешной земле, как все нормальные люди. Год пролетел в трудах, совсем незаметно, второй катился так же, только назойливая вежливость Штайнера почему-то стала раздражать. Его желание поддерживать налаженный ход работ, избегая перемен, было понятно, однако мне, по свойству характера, любое занятие начинало казаться нестерпимо скучным, как только в нем исчезала прелесть новизны.
Жалованье превосходило мои потребности, и раз уж управляющий не соглашался тратить казенные средства на оружейные опыты, я стал проводить их на свои, покупая материалы и доплачивая мастерам за сверхурочную работу из собственных денег. Совершенствуясь в науках и ремеслах, я оставался весьма наивен, а временами просто глуп во многом, что касалось человеческих отношений, и совсем не предполагал, что моя карьера французского оружейника рухнет из-за этих опрометчивых экспериментов. Мне даже в голову не пришло попробовать взглянуть на дело глазами Штайнера, который за слащавой любезностью скрывал беспокойство и дух соперничества. Вот навязали ему в помощники молодого, но деятельного и хорошо выученного парижанина - оспаривать решение инспектора неразумно, лучше потихоньку оттеснять наглеца на скользкую почву, денежную и хозяйственную, где он по неопытности непременно ошибется или проворуется, и не давать делать в мастерских никаких улучшений, а то, не дай Бог, получится. Бескорыстие вообще обычно вызывает подозрения, мои же действия окончательно убедили немца, что слишком шустрый помощник хочет отличиться перед начальством и метит на его, Штайнера, место. Я никогда не узнал, он ли подстроил обман или случай так совпал, а ему только осталось оклеветать меня перед де Бриенном, но интрига получилась неотразимой. Заплатив крупный задаток из казенных денег за партию полосового железа, я не смог потом найти ни железа, ни купца, а инспектор получил какие-то сведения, указывающие на мой сговор с жуликами. Не слушая оправданий (я сопротивлялся довольно слабо, чувствуя вину за то, что дал себя обмануть), де Бриенн просто выгнал меня прочь, удержав хранившееся в конторе жалованье за последние месяцы в погашение убытка.
Шагая по раскрашенным осенними красками холмам восточной Шампани, я продолжал на ходу бормотать фразы, которые не успел высказать инспектору в лицо. Мой багаж был точно таков же, как на пути сюда: слесарные инструменты, пара книг и узелок с бельем, только вместо кареты инспектора транспортом служили собственные ноги. Выйдя наутро из самой дешевой шалонской гостиницы и встряхнув на ладони оставшиеся монеты, я призадумался: о почтовой карете нечего и мечтать, пешком до Парижа - больше недели. Надо и на еду и на ночлег, зима на носу, под деревом не поспишь. Денег никак не хватало, и я вышел из положения по-русски, купив на все оставшиеся большую бутылку местного вина. Жизнь скоро перестала казаться мрачной. Поделившись вином с попутчиками-савоярами, решил зарабатывать так же, как они, только не трубы печные чистить, а слесарным делом промышлять во всех придорожных деревнях и городках. Входя в Париж, я был преисполнен презрения к своим гонителям: до голодной смерти им меня никогда не довести, даже понравилось изображать бродячего ремесленника. Однако в столице надо было как-то определяться. Не найдя сразу людей, на которых рассчитывал, я зашел подкрепиться в хорошо известный всем студентам трактир неподалеку от университета и, задумчиво пережевывая черствый хлеб, вдруг услышал:
- Да это же сам Александр Великий! Какими судьбами?!
Только ближайшие друзья по университету иногда называли меня таким прозвищем. Я поднял голову: слегка подвыпивший, с офицерским шарфом напоказ, передо мной стоял Даниэль, один из тех, с кем я семь лет назад здесь же, за соседним столом, обсуждал лунных жителей.
- Мне скоро в полк отправляться, вот и прощаемся с Парижем. Пируем вовсю! Давай с нами.
За легкой занавеской, отделявшей чуть более чистый угол от главного зала, сидела уже довольно веселая компания таких же, как Даниэль, молодых офицеров и кандидатов на офицерский чин (во французской армии - совершенно официальный статус). Выпив с ними за знакомство и рассказав историю своих злоключений, я встретил самую искреннюю и горячую поддержку:
- Ну и черт с ними!
- Что от них ждать, мошенников!
- Крысы тыловые!
- Иди лучше к нам в полк!
- А что, Александр, может, правда - к нам? Д-друзья! Я не встречал человека, который бы так любил оружие! Ты… Т-тебя надо - в офицеры!
С трудом удалось утихомирить Даниэля, который в порыве дружбы пытался меня расцеловать, роняя бутылки. Против ожиданий, он вспомнил этот разговор на следующее утро. На возражения, что без денег и протекции никто меня в офицеры не возьмет, он солидно ответил:
- Без протекции - конечно… Мой полковник - старый друг нашей семьи, и если я расскажу ему о твоих достоинствах, он непременно будет содействовать… Нас ждет небывалая война, королю нужны хорошие офицеры.
Он рассуждал о политических событиях последних месяцев, о сражениях в Италии, где принц Евгений нанес поражения Катина и Виллеруа, о подготовке армий - похоже, в самом деле надвигались решающие битвы между Францией и ее врагами. Может, хоть теперь начнут назначать достойных? Тот же Евгений Савойский мог бы служить Франции, если бы король своевременно дал ему полк - всего лишь чина французского полковника безуспешно добивался тот, кто стал лучшим из имперских генералов!
Меня не пришлось долго уговаривать: я всегда мечтал о военной службе. Да и выбора не было - если, конечно, не вспоминать о должности бродячего ремесленника!
ПОД КОРОЛЕВСКИМИ ЛИЛИЯМИ
Полковник Гийом де Сезар, барон де Монтевилль, видел меня насквозь. От его спокойных пристальных глаз бесполезно было что-либо скрывать. Так, стало быть, парижанин - однако с итальянской фамилией, при этом внешне на итальянца не похож, больше на немца или черт его знает… Учился-учился в университете, а степени магистерской не получил, хотя с виду не глуп. Смотрит с достоинством, но без дерзости, субординацию понимает. Две кампании во Фландрии в прошлую войну, артиллерийским учеником - хорошо, пороха понюхал, с какого только случая после артиллерии в пехоту просится? Ясно: набедокурил, проштрафился, проворовался - хоть и говорит, что не виноват… Ну, быль молодцу не укор - ежели всем, кто с казенными суммами небрежен, головы рубить - жестокости Луи Одиннадцатого померкнут… Только на полковую кассу, мой мальчик, не рассчитывай…
- Вы дворянин?
- Я из семьи офицера венецианской службы.
- У вас есть имение, доходы?
- Ничего нет - я сирота с младенчества.
- Принять вас в полк кандидатом возможно, но пока без жалованья, только пища вместе с солдатами.
- На первое время у меня есть деньги. Я согласен.
- Доложитесь капитану Ришару. Он скажет, что делать дальше.
Вот так я стал "аспирантом", сиречь кандидатом в офицеры, в Дижонском полку, расквартированном в тридцати лье от швейцарской границы. Даниэль ДОрбиньи, мой старый собрат по университету, выполнил обещание, наилучшим образом рекомендовав полковому командиру. Перед этим со мной произошли еще два важных события. Во-первых, я продал остатки профессорской библиотеки, мысленно попросив у покойного наставника прощения так искренне, как никогда не просил у Бога. Продал, торгуясь с букинистами как истинный венецианец, даже как венецианский еврей - мне было до смерти жаль расставаться с этими книгами. "Записки о галльской войне", "Начала натуральной философии" и кодекс, приписываемый Леонардо, все же оставил - рука не поднялась, они потом так и путешествовали со мною.
А во-вторых, я женился! Когда блестяще экипированный на вырученные за книги серебреники "кандидат в кандидаты" зашел в тот же самый трактир недалеко от ограды Люксембургского сада, где продолжала веселиться та же компания, помогавшая трактирщице девушка улыбнулась…
И всё! Пропал человек…
Есть некоторые люди, у которых волей Создателя (или силой Природы, если вам угодно) рассудок всецело преобладает над страстями. Из них выходят наилучшие ученые и полководцы: Леонардо да Винчи, Ньютон, Лейбниц, принц Евгений совершенно чуждались любовных увлечений. Я мог бы добавить многих незаурядных людей, имевших жен и детей просто потому, что так положено, надо же кому-то передать титул или наследство. Я часто завидовал их прирожденному хладнокровию, будучи совершенно не таков. Если до тех пор бури любовные не сотрясали мое сердце, то исключительно потому, что предназначенные для любви душевные силы отдавались науке или войне, коим я служил с той же страстью, как пылкий юноша - своей возлюбленной. Не могу похвастаться, что прежде совершенно не касался женщин, но как-то те женщины не вдохновляли. И вот мое сердце оказалось праздным…
Прелестная Жюли тут же в нем устроилась самым удобным образом.
Теперь, вспоминая долгую жизнь, наполненную событиями, честно скажу - дни, когда я увез ее в Дижон, были самыми счастливыми за все мои бесчисленные годы. Я не думал ни о пугающем сходстве имен с моей венецианской тетушкой, ни о скандальной славе нескольких древнеримских Юлий, ни о фатальном несходстве темпераментов, ни о том, что брак с трактирной служанкой для будущего офицера все-таки мезальянс. Есть ситуации, в которых молодые люди вовсе перестают думать. Любовь захватила бы меня всецело, если бы не служба.
А служба не давала жить и любить спокойно. Команды посылались всю зиму то на заготовку фуража, то на вербовку рекрутов, то постращать готовых взбунтоваться крестьян. Все эти нужные, но малопочтенные занятия доставались младшим по званию и сроку службы офицерам и кандидатам, а мне больше всех. Весной полк подняли и двинули к Рейну против Людвига Баденского - подвергать даму сердца всем трудностям и опасностям похода было немыслимо, и после безумных взаимных клятв в вечной любви она осталась дожидаться меня в той же снятой у почтенной вдовы крохотной комнатке, где мы так счастливо провели несколько месяцев. К сожалению, переписываться было невозможно: Жюли, весьма неглупая от природы, нахваталась в своем трактире самых невероятных обрывков книжной мудрости от студентов-завсегдатаев, но все мои попытки обучения грамоте разбились о неумение оставаться серьезной достаточно долго, чтобы запомнить буквы. Ее стихийная жизнерадостность брала верх надо мной, и учитель начинал шутить и баловаться вместе с ученицей. Мы условились думать друг о друге каждый день в определенную минуту.
Войска сосредотачивались в укрепленном лагере недалеко от берегов Рейна, где сходятся границы французская, баденская и швейцарская. Вопреки нашим ожиданиям, преимущество в силах оказалось не на стороне короля Франции, о наступлении не приходилось даже мечтать. Враги одну за другой занимали крепости, прикрывающие переправы через Рейн, и следовало готовиться отражать их атаки уже на французской земле, обучать войска и устраивать укрепления в угрожаемых противником местах. Де Монтевилль был жестким и требовательным командиром, его подчиненным приходилось туго. Для меня самым трудным оказалось заставить солдат повиноваться. В полку совсем другие принципы, нежели в оружейных мастерских: там я любого работника мог наказать денежным вычетом за нерадение или вовсе выставить вон, оставив этим без средств. Здесь же солдаты частью были согнаны в полк по вербовке и мечтали дезертировать при первой возможности, частью нанялись добровольно, рассчитывая не столько на жалованье, сколько на военную добычу. Последние составляли такую дикую вольницу, управлять которой не у всякого офицера получалось, подчиняться же человеку, еще не выслужившему офицерский чин, они совсем не желали. Я завидовал непринужденной манере аристократов на ходу бросать небрежное отрывистое приказание, ни капли не сомневаясь, что оно будет исполнено. Легко это делать, имея за плечами тридцать поколений землевладельцев, помыкавших вилланами, во мне же потомки вилланов никак не чувствовали настоящего господина. Особенно много крови мне попортил Шатле, бывалый сержант лет тридцати пяти, переведенный в полк из какого-то гарнизона в наказание за драку с местными жителями. Он постарался сделать из этого наказание для окружающих. Быстро подружившись с несколькими такими же наемниками, Шатле то силой, то запугиванием подмял всю роту, убедил капитана Ришара в своей незаменимости и умении держать солдат в руках, а после начал изображать из себя хозяина, устанавливая нравы разбойничьей шайки и издеваясь над моими попытками защитить законный порядок.
Формально каждый офицер, а равно кандидат имеет право добиваться повиновения от подчиненных силой оружия; фактически же это допустимо только в ситуации открытого бунта. Без подобного крайнего случая офицер, обнаживший шпагу против собственного сержанта, тем самым уронит свое достоинство в самую черную, несмываемую грязь. А обратиться к вышестоящим командирам с жалобой на него - значит расписаться в собственной непригодности к службе. Негодяй прекрасно знал эти неписаные правила армейской жизни и бессовестно ими пользовался, строя насмешки, подобострастные по форме и издевательские по сути. Трудно сказать, почему именно я стал мишенью его остроумия. Возможно, другие офицеры не пытались ему противодействовать, довольствуясь внешней покорностью и видимостью порядка среди солдат.
Отнюдь не христианским смирением, а только влюбленностью и смягчающим влиянием Жюли можно объяснить мое исключительное долготерпение. Недолговечное семейное счастье наполняло меня неиссякаемыми запасами доброты ко всем живым существам, не исключая отъявленных мерзавцев. К сожалению, людям свойственно принимать доброту за слабость - и как же они удивляются и возмущаются, обнаружив свою ошибку!
Я терпел смешки и ужимки за своей спиной, несправедливое угнетение молодых солдат, уклонение от службы на грани дозволенного и даже хвастовство Шатле совершенными им в прежних походах грабежами и насилиями. В конце концов, успокаивал я себя, это все дурная, но неустранимая темная сторона войны. Армия и жестокость неразделимы, так было при Цезаре, так есть сейчас. Мое душевное равновесие нарушил случай.
В деревне поблизости от военного лагеря, где я квартировал вместе с офицерами, у крестьянина пропала дочь, застенчивая чахлая девочка лет тринадцати. Ее отец пожаловался полковнику, и де Монтевилль перед строем приказал всем, кто знает что-либо о пропавшей, сообщить. Ответом было молчание, но краем глаза я уловил, как переглянулись сержант и один из его приятелей, гасконец со шрамом на щеке. Целый день меня мучили сомнения, посреди ночи проснулся и понял - нет, не показалось. Скорее всего, труп несчастного ребенка лежал где-то в лесу под кучей хвороста, а насильники и убийцы имели все шансы остаться безнаказанными: взгляд не улика. Следующий вечер подвыпивший Шатле сам напросился на столкновение со мной.