Сексоты разделялись на две группы: в первую входили добровольцы - откровенные подонки и злопыхатели, которые хотели досадить своим знакомым, и "идеалисты", уверенные в том, что они работают для блага "Дела". Вторую группу составляли сексоты по принуждению; часто этим людям обещали облегчить судьбу их родственников, находящихся в тюрьме. Они надеялись, что будут говорить правду и не доставят неприятностей своим друзьям. Но это был самообман: нажим становился все сильнее и сильнее. Сексота, который не поставлял информации, автоматически брали на подозрение. А поскольку население в целом научилось держать язык за зубами, доносчикам приходилось все больше сообщать о безобидных поступках и словах, по-своему истолковывать или просто выдумывать, чтобы удовлетворить одолевавшую НКВД жажду заговоров.
В воспоминаниях очевидцев есть история о том, как один украинский сексот стал убежденным коммунистом. Он не смог вступить в партию из-за прошлых связей с Белой армией, и поэтому решил служить делу коммунизма единственным доступным ему способом. Вначале он старался соблюсти беспристрастность. Он всего лишь выполнял свой долг, а это всегда приятно. Когда ему удавалось преодолеть угрызения совести, личные склонности и антипатии, он чувствовал себя настоящим героем. Но одних намеков на враждебное отношение к правительству было недостаточно. Сотрудники НКВД, конечно, прекрасно знали, что в эту категорию попадает широкий слой населения, и требовали новых конкретных сведений. Сексот попытался сопротивляться, но был сам обвинен в том, что скрывает факты. И он начал по-своему "истолковывать" подслушанные разговоры, пока всякое различие между правдой и ложью не стерлось у него в уме. Но даже несмотря на это он был на плохом счету, потому что пытался сохранить в своих доносах подобие убедительности. Его измышления казались начальству слишком сдержанными, и он сам был арестован.
Любой отчет о работе советского учреждения, научно-исследовательского института и т. д., даже до Большого террора, говорит о том, что жизнь в нем представляла собой клубок интриг. То же самое, наверное, можно сказать о многих других странах. Но средства, доступные интригану в советских условиях, делали его гораздо более опасным. Для того, чтобы продвинуться, нужно было "компрометировать" других, добиваться их исключения из партии, а зачастую и их ареста. Это был общепринятый способ служебного продвижения. Объектом мог быть соперник, чье положение казалось слишком прочным, или же один из его подчиненных, с помощью которого можно было очернить начальника. По самым приблизительным подсчетам, каждый пятый сотрудник советского учреждения в те годы был в той или иной ферме осведомителем НКВД.
Вот, например, как обстояло дело в сталелитейной промышленности. Вслед за Гвахарией, племянником Орджоникидзе и одним из гениев индустриализации, все директора крупных литейных предприятий на Украине были арестованы. "Через несколько месяцев были арестованы, и те, кто пришел им на смену. Обычно удерживался только третий или четвертый по счету состав руководства. Литейная промышленность попала в руки молодых и неопытных людей. У них не было даже обычных преимуществ молодости, потому что отбор носил исключительно "негативный" характер. Это были люди, которые в прошлом неоднократно доносили на других. Они неизменно становились на колени перед теми, у кого было больше власти. Они были искалечены морально и нравственно".
Сталин неуклонно разбивал все формы солидарности и товарищества, за исключением тех, которые были созданы на основе личной преданности ему самому. Террор полностью разрушил личное доверие. Больше всего пострадали, конечно, организационные и коллективные связи, которые все еще существовали в стране после 18 лет однопартийного правления.
Самой могущественной и важной организацией, требующей приверженности по отношению именно к себе, к своим идеалам, была партия или, точнее, ее досталинский состав. Затем - армия. Потом уж интеллигенция, которая справедливо считалась потенциальным носителем еретических идей. Все эти групповые "приверженности" возбуждали особенно яростную реакцию. Но когда Сталин стал действовать против всего народа как такового, он был совершенно логичен. Только такими методами можно было раздробить общество, уничтожить всякое доверие и всякую преданность, за исключением преданности ему самому и его ставленникам.
Бабель говорил: "Теперь человек разговаривает откровенно только с женой - ночью, покрыв голову одеялом". Только самые закадычные друзья могли намекнуть друг другу о несогласии с официальными взглядами (да и то не всегда). Рядовой советский гражданин не мог определить, в какой степени официальная ложь "срабатывает". Такой человек думал, что он, вероятно, принадлежит к разбросанному и беспомощному меньшинству, что Сталин выиграл свою битву, уничтожив представление о правде в умах людей. Но не все приписывали вину Сталину. Он всегда умел остаться на заднем плане, обманув даже таких людей, как Пастернак и Мейерхольд. А если в заблуждении оказались умы такого калибра (хотя и не политического склада), то ясно, что аналогичные представления были широко распространены. Страх и ненависть всей страны сосредоточились на Ежове.
МАССОВЫЙ ОХВАТ
Хрущев сообщил на XX партийном съезде, что "число арестов по обвинению в контрреволюционных преступлениях возросло в 1937 году, по сравнению с 1936 годом, больше, чем в десять раз". Щупальцы НКВД потянулись ко всем, кто был в контакте, хотя бы самом незначительном, с осужденными членами партии. Секретарь одного из обкомов партии на Урале, Кабаков, посетил в 1932 году рабочие кварталы, где поговорил с какой-то старой женщиной. Она рассказала, что ее сын был вынужден поехать отдыхать за свой счет. Кабаков дал указание руководству предприятия, где работал этот рабочий, возместить стоимость путевки. Пять лет спустя, когда самого Кабакова арестовали, кто-то сообщил в НКВД, что он заступился за молодого рабочего. Парень был втянут в дело и обвинен в "подхалимстве перед Кабаковым".
К делу Николаева, который действовал в одиночку, было привлечено 13 сообщников. Это было возведено в общий принцип. "Бдительность" стала пробным камнем сознательности гражданина или служащего - и, конечно, члена партии. Сотрудники НКВД на предприятиях и в учреждениях находились под постоянным давлением: они должны были, не щадя сил, искоренять врагов. От каждого арестованного требовали назвать сообщников, а всех его знакомых автоматически брали на заметку.
На показательных процессах, естественно, всплывали имена не только политических соратников, но и множества людей, не имевших ничего общего с партийной борьбой. На процессе Бухарина, например, подсудимый Зеленский сообщил, что "в аппарате Центросоюза было при мне около 15 % бывших меньшевиков, эсеров, анархистов, троцкистов и так далее. В некоторых областях количество чуждых выходцев из других партий, колчаковских офицеров и так далее… было значительно выше". Эти люди, сказал Зеленский, были центром притяжения всякого рода антисоветских элементов. Понятно, что такие показания вызывали цепную реакцию арестов по всей стране.
Однако массовый характер репрессий объясняется не только этим явлением "цепной реакции". В 30-х годах в Советском Союзе были еще живы сотни тысяч людей, которые когда-то принадлежали к небольшевистским партиям, служили в Белой армии, людей свободных профессий, побывавших за границей, националистов, местной интеллигенции и т д. Все более и более яростная кампания за "бдительность" и разоблачение "скрытых врагов" охватила всю страну - не только партию; об этом шумели пресса и радио.
Значительная часть всего населения Советского Союза уже была занесена в списки Особого отдела НКВД и его местных отделений. Они были разбиты на несколько категорий:
АС - антисоветские элементы;
Ц - регулярно посещающие церковь;
G - член религиозной секты;
П - повстанец - всякий, кто в прошлом участвовал в антисоветских выступлениях;
СИ - имеет связи с иностранцами.
Принадлежность к одной из этих категорий не давала еще законченных оснований для преследования, но все эти люди были взяты на учет. Как только местному отделению НКВД нужно было продемонстрировать рвение, их арестовывали.
В списке "опасных элементов", составленном после аннексии Литвы в 1940 году, проводится более детальная классификация. К январю 1941 года, после полугодовой оккупации, в Литве насчитывалось всего две с половиной тысячи коммунистов. Самых заклятых врагов - троцкистов - было совсем мало. Такая маленькая территория не представляла никакой угрозы положению Сталина, но для того, чтобы превратить ее в надежную советскую вотчину, кое-кого нужно было уничтожить. Подход к их ликвидации был во многом тем же, что и на русской территории. В списках по группам перечислены: все бывшие руководящие работники государства, армии и судебной системы, все бывшие члены коммунистических партий, все активные члены студенческих корпораций, члены национальной гвардии, все, кто боролся против Советов в 1918–1920 годах, беженцы, представители иностранных фирм, служащие и бывшие служащие иностранных миссий, фирм и компаний, люди, имевшие контакт с заграницей, включая филателистов и эсперантистов, все духовенство, бывшее дворянство, помещики, купцы, банкиры, коммерсанты, владельцы гостиниц, ресторанов, магазинов, бывшие работники Красного Креста. Подсчитано, что в списках числилось 23 процента всего населения.
Многие представители этих групп в самом Советском Союзе давно уже умерли или же эмигрировали. Но кое-кто все-таки остался. И каждый был окружен естественно расширяющимся кругом коллег и знакомых, на которых автоматически распространялось подозрение в общении с "чуждыми элементами": любой служащий, например, чей начальник "оказался" троцкистом; любой, кто покупал продукты у бывшего "кулака" или жил по соседству с армянским "буржуазным националистом".
Таким образом, к середине 1937 года практически все население Советского Союза стало потенциальным объектом террора. Очень немногие чувствовали себя в безопасности, почти каждый мог ждать, что за ним придут. Пастернак великолепно передает это ожидание:
"Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице, и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-либо безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера".
Те, кто вернулся осенью 1937 года из-за границы, как, например, Илья Эренбург, были глубоко потрясены изменениями в стране. По пути из Испании Эренбург остановился в Париже, откуда позвонил своей дочери. Но он не мог выдавить из нее ничего, кроме разговора о погоде. В Москве он обнаружил, что многие писатели и журналисты исчезли. В редакции "Известий" уже перестали вывешивать дверные таблички с именами начальников отделов. "Курьерша объяснила мне, что не стоит печатать: "Сегодня назначили, а завтра заберут"", - запишет потом Эренбург. То же самое можно было наблюдать в министерствах и в других учреждениях - пустые места, осунувшиеся лица, полное нежелание вступать в разговоры. Американский журналист Фишер, который жил в Москве летом 1937 года, вспоминает, что НКВД произвел аресты в половине из 160 квартир его дома и дом этот не был исключением.
Ареста можно было избежать различными способами. Один широко известный ученый избежал первой волны репрессий, прикинувшись пьяницей. Другой пошел дальше: он напился пьяным и стал дебоширить в парке, получил 6 месяцев, но избежал политических неприятностей. Интересно, что некоторые из самых убежденных противников режима - очевидно самые дальновидные - спаслись тем, что удалились в тень. Николай Стасик, например, бывший министр в антикоммунистическом правительстве Украинской Рады в 1918 году, уцелел в Мариуполе. До прихода немцев во время второй мировой войны он работал в городском парке.
Иногда между увольнением человека и его арестом проходило некоторое время, так что можно было уехать из крупных городов. С. Поплавский (которого впоследствии, после войны, Сталин назначил заместителем Главнокомандующего польской армии) в 1937 году учился в академии им. Фрунзе, После исключения из партии и из академии он, чтобы избежать возможных последствий, сразу же покинул Москву, а через год или полтора, т. е., очевидно, после падения Ежова, появился вновь. Его реабилитировали и восстановили в академии.
Вообще, частое передвижение с места на место давало известную гарантию безопасности. Обычно проходило по крайней мере месяцев шесть или даже год, прежде чем местное отделение НКВД начинало интересоваться приезжим или собирало о нем достаточно сведений. Много времени уходило на пересылку личного дела из старого отделения НКВД в новое, по месту жительства: такие документы шли не обычной почтой, а по специальным каналам НКВД. Иногда они вообще не доходили.
Довольно безопасно было, например, в Сибири. Местные власти были сравнительно рады новым поселенцам и не делали особых различий между теми, кто находился в ссылке, и приехавшими по своей воле. НКВД в какой-нибудь области европейской России не был заинтересован в доставке "неблагонадежных" своим коллегам в Сибири. Конечно, всегда можно было потребовать возвращения того или иного лица "под подозрением", но это было хлопотно, и за исключением особо важных случаев, игра не стоила свеч. Но далеко не все могли получить такую, хотя бы и временную, гарантию безопасности. Под арест шли миллионы.
Помощник Вышинского, Рогинский, получивший 15 лет, и в лагере продолжал защищать действия властей. Он утверждал, что руководство поступает правильно, изолируя от общества большие группы людей, которые могут наделать неприятностей. Он считал, что нужно до максимума использовать труд всех, правых и виноватых, кто стал "экономически бесполезен". Поднаторевшие аппаратчики, члены партии и НКВД, оправдывали репрессии более искусно. Даже простой анекдот или легкая критика в адрес правительства несет в себе зародыш активной оппозиции в будущем, - заявляли они, - и НКВД, пресекая эти попытки в корне, проводит оправданную превентивную операцию.
На предприятиях проходили специальные собрания, на которых члены коллектива выступали с взаимными разоблачениями. В это движение был вовлечен весь рабочий класс. В романе Стаднюка "Люди не ангелы" описывается типичное собрание 1937 года: "В позапрошлую смену, - гневно заявил низкорослый, в бараньем треухе мужчина, - мастер Середа не дал мне бетона. Я еще тогда думал, что это подозрительно. А вчера узнал, что Середа скрывает свое родство с махновцем, за которым замужем его двоюродная сестра! Электромонтажник Цвиркун при поступлении на работу скрыл, что его батька был церковным старостой! - сообщил второй оратор. Третий разоблачал бывшего своего товарища, родители которого лишались избирательных прав за саботаж во время коллективизации…".
Размер репрессий по всей стране не был результатом, как считают некоторые, чрезмерного рвения со стороны местных работников НКВД. Как раз наоборот - на этом настаивал центр. 29 ноября 1936 года Вышинский "распорядился в месячный срок истребовать и изучить все уголовные дела о крупных пожарах, авариях, выпуске недоброкачественной продукции с целью выявления контрреволюционной, вредительской подоплеки этих дел и привлечения виновных к более строгой ответственности". Руководство некоторых районов, где не была выполнена разверстка по выявлению контрреволюционной деятельности, получило строгое взыскание от Генерального прокурора. В 1937 году по всему Восточно-Сибирскому бассейну только восемь дел этой категории было направлено в суд. "Вышинский объяснил это слабой, недостаточной борьбой за выкорчевывание вредительских гнезд".