Конвейер мог сломить любого за 4–6 дней, но большинство выдерживало только 2 дня. Наконец, наступил момент, когда темпы репрессий опередили производственную мощность следственных органов, и тогда был введен более простой метод избиения. Дата этого нововведения в Москве, Харькове и других местах известна точно: 17–18 августа 1937 года. В эту ночь - вспоминает один из заключенных тюрьмы "Холодная гора" - мы залепляли уши хлебом, чтобы уснуть - невозможно было слышать крики избиваемых женщин. В Казанской тюрьме одной из первых жертв нового метода стала жена председателя Совнаркома Татарской АССР. В Бутырках в это лето был освобожден для ночных допросов целый этаж одного крыла. С 11 часов вечера до 3 часов утра женщины в расположенных поблизости камерах не спали - стоял страшный шум. "Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими. Одна молодая женщина чуть не сошла с ума, думая, что узнала голос своего мужа", - рассказывает Гинзбург.
Следователи поддерживали видимость местной инициативы. В ход шли сапоги, кулаки и ножки столов. Но Сталин и Ежов не опасались больше нареканий внутри партии, и широко известные факты официально скрывались более из приличия, нежели по другим мотивам. Сталин, судя по всему, дал официальное указание о применении пыток еще в начале 1937 года. Тогда эта инструкция осталась секретной, о ней не узнали даже секретари обкомов. Но после падения Ежова, как сообщил XX съезду Хрущев, "руководители партийных органов с периферии стали обвинять работников НКВД в том, что к арестованным применялись методы физического воздействия", и Сталин подтвердил прежнее указание, и постфактум и на будущее, в шифрованной телеграмме от 20 января 1939 года.
Есть указания на то, что НКВД все же соблюдал некоторые формальности. Методы допроса были, понятно, прямым нарушением закона, но заявления, подписанные заключенными, уничтожались редко. Они подшивались к делу. Берия, придя к власти, обнаружил в делах зафиксированные прокурорами жалобы на "незаконные методы следствия", и Генеральный прокурор СССР Вышинский дал указание впредь подобного не допускать. Некоторые заявления заключенных сохранялись после этого в особой папке, но не подшивались к судебным делам.
Вне зависимости от методов допроса, признания были более или менее однотипны и редко выходили за рамки, прочно установленные еще в 1931 году. Один хирург сознался в намерении отразить реку Днепр. Юрист сначала сознался, что взорвал мост, потом - что вынашивал террористические планы, и, наконец, в том, что он японский шпион. Инженер-электрик собирался мобилизовать артиллерийскую батарею, чтобы расстрелять рабочие кварталы Днепропетровска. Другой арестованный "признался", что встречался с президентом Франции Пуанкаре.
Один из руководящих работников лесной промышленности на Украине был арестован в начале тридцатых годов в связи с процессом Промпартии. Он "сознался", что умышленно не выполнял план лесозаготовок, так как стремился к восстановлению прав бывших помещиков и хотел сохранить принадлежавшие им леса. Он получил 10 лет, но, подобно многим другим, связанным с делом Промпартии, через год был освобожден и восстановлен на работе. При повторном аресте он "признался", что приказал вырубить слишком много деревьев, чтобы погубить леса. Другой работник лесной промышленности подписал обвинение, согласно которому он приказал прорубить в лесах дороги для входа польских и немецких танков.
Одну художницу по керамике обвинили вапреле 1936 года в том, что она исподтишка вписывала знак свастики в узор на чайных чашках, а также держала под матрацем два пистолета с целью убить Сталина. Инженер-еврей поплатился свободой за то, что спроектировал здание исследовательского института "в форме полусвастики", потому что придерживался нацистской идеологии. Другая художница - тоже керамистка - сделала эскиз пепельницы, которая по форме напоминала, если внимательно присмотреться, шестиугольную звезду Давида. Ее арестовали, а всю партию пепельниц уничтожили. Артур Кестлер рассказывает о немецком докторе-коммунисте, которому предъявили три обвинения: прививку венерических заболеваний, распространение слухов о неизлечимости этих заболеваний и … шпионаж в пользу Германии. Профессор Киевского университета Белин также был объявлен шпионом - в своем учебнике он привел данные о глубине Днепра в различных местах. Другой профессор - еврей, бежавший из Германии - "передал немецким агентам данные о судоходстве по реке Обь". Третий был связан с японской разведкой - он передавал сведения о "политических взглядах еврейских детей". Киевский рабочий сознался в намерении взорвать мост через Днепр (длиной в километр) с помощью нескольких килограммов мышьяка, но ему пришлось отказаться от своих планов из-за дождливой погоды. Евгения Гинзбург пишет о женщине средних лет, с виду похожей на прачку, которую обвинили в общении с иностранцами, посещении дорогих ресторанов и попытках соблазнить советских дипломатов с целью выведать у них секреты. "… Это ведь был июль 1937 года, и никто уже не заботился даже о тени правдоподобия в обвинениях".
Б. Дьяков приводит еще более любопытный случай: один старый большевик отсидел пятнадцать лет за то, что сам себя убил. НКВД утверждал, что он выкрал документы погибшего человека и стал выдавать себя за него. Обвиняемый привел свидетельницу, которая знала его с раннего детства, но ее даже не стали слушать. Его осудили за "террор".
Когда назревало крупное дело, некоторые местные следователи пытались нагреть на нем руки: они начинали отыскивать "сообщников" из числа своих же заключенных. После суда над Тухачевским младший следователь пытался вовлечь своего подследственного Вайсберга в "дело рейхсвера", то есть сфабриковать новый военный заговор. Его начальник, со своей стороны, хотел выставить Вайсберга свидетелем на процессе Бухаринагчто было более логично, так как с Бухариным Вайсберг, по крайней мере, встречался.
Пятьдесят украинских студентов обвинили в создании организации с целью убийства Косиора. Ранее, на крупных московских процессах, Косиор был назван в числе главных жертв, намеченных заговорщиками. Следователи работали над этим сложным делом целый год. Но в 1938 году стало известно, что сам Косиор арестован как троцкист - и все решили, что студентов выпустят. Но начались новые допросы. Для начала студентов избили за дачу ложных показаний органам НКВД. Через несколько дней стукачи в камере намекнули, в чем следует сознаться на этот раз: нужно было изменить объект покушения, назвав вместо Косиора Кагановича. НКВД не хотел заниматься составленим нового дела с самого начала: проще было "провести" студентов по готовым материалам, заменив лишь фамилию жертвы. В конце концов все как-то утряслось, и студентов … отправили в лагеря.
Некоторые заключенные особенно тяжело переживали необходимость выдать "сообщников", то есть запятнать ни в чем не повинных людей. Один армянский священник, обладавший прекрасной памятью, назвал сообщниками всех соотечественников, которых он похоронил за последние три года. Новичку иногда подсовывали в камере список еще "неиспользованных" покойников. Выдавать тех, кто был уже арестован или осужден, не считалось низостью.
Но следователей редко удавалось провести такими уловками. Большинство арестованных так или иначе бросали тень на своих знакомых или сослуживцев, чьи имена им называли на допросе (эти люди уже были на подозрении в силу того, что знали заключенного).
В основной своей массе офицеры НКВД вели себя как привередливые, самодовольные, безжалостные бюрократы. Они обращались с заключенными, как со скотом - о сочувствии не могло быть и речи. Но бывали и исключения, свидетельствовавшие о том, что даже в этих условиях исконная русская человечность неожиданно прорывалась наружу. Двое бывших заключенных отмечают, что "среди работников НКВД всех уровней, от простого надзирателя до начальника тюрьмы и даже самих следователей, встречались люди, которые нередко шли на нарушение правил. Рискуя собственной свободой, они отыскивали возможности, чтобы улучшить участь заключенных, тайно передавали им продукты и сигареты или старались ободрить словом".
Очевидец рассказывает, что в Бутырской тюрьме с командиром РККА Васильевым был однажды такой случай: "Когда окровавленного Василька - это прозвище дали ему его сокамерники - отводили с допроса в камеру, дежурный по коридору сжалился над ним и вместо того, чтобы ввести его сразу в камеру, открыл ему дверь в уборную, где он мог бы смыть кровь под краном умывальника. Василек подставил голову под кран - и рыдал, не столько от боли, сколько от пережитых оскорблений и издевательств, а дежурный стоял и смотрел на него, по-бабьи подперши щеку ладонью. - "Эх, товарищ, не сокрушайтесь! Всем не сладко живется, а терпеть надо. Ну избил он вас почем зря, а вы пренебрегите: его черной душе теперь может еще хуже, чем вашему белому телу. Кровь-то вы сейчас с себя смоете, а ему в какой воде свою черную душу отмыть?". Мы удивились: избитый Василек вошел в камеру спокойный и чуть не веселый: так утешил и обрадовал его неожиданный монолог дежурного…".
Однако немецкая коммунистка вспоминает, что когда ее вместе с другими заключенными загнали в вагон для отправки в лагерь, часовой взглянул на нее и сказал: "Зачем плачешь? Там будет не так уж страшно. Останешься жива и еще вернешься домой".(Позднее эту женщину передали нацистам. Она пишет, что среди гестаповцев также встретила несколько добрых и заботливых людей).
В 1937 году среди раннего поколения офицеров НКВД еще сохранялись люди, которые сочувственно относились к старым большевикам. Антонине Левкович, арестованной в 1937 году "жене врага народа", не раз приходилось встречаться с добротой, хотя обычно это ни к чему хорошему не приводило. Высланная с группой женщин из Москвы в Киргизию, она встретила в Джамбуле работника НКВД, который старался спасти ее и высланных с нею женщин от голода. Он был обвинен в "непозволительной жалости к женам врагов народа" и застрелился, чтобы избежать ареста.
Не так давно в советской печати стали появляться рассказы о сотрудниках НКВД, которые пытались протестовать против репрессий (это был период благосклонного отношения к милиции и органам безопасности). Можно взять для примера историю казаха Севикгали Джакупова. Он выдвинулся в ЧК как непримиримый и безжалостный участник борьбы с басмачами в Средней Азии. В 1935 году, когда "сложная международная обстановка тех лет и целый ряд других причин привели к тому, что началась роковая стрельба по своим" его назначили на один из ведущих постов в НКВД Казахстана. Протест Джакупова был вызван судьбой его личного друга, казахского поэта Сакена Сейфуллина. Джакупов протестовал против казней даже на открытых заседаниях. После ареста в 1937 году он продолжал писать письма Сталину, Ежову и Вышинскому, защищая своего друга и других. Его ликвидировали в январе 1939 года.
О таких случаях не следует забывать, но они являются редчайшими исключениями. Нормой была безжалостная жестокость или в лучшем случае - тупое безразличие к смерти и страданиям. Гинзбург пишет, что "не все они были садистами. И только единицы нашли в себе мужество покончить самоубийством. Шаг за шагом, выполняя все новые очередные директивы, они спускались по ступенькам от человека к зверю". Офицерам НКВД, у которых сохранились остатки совести, не удалось пережить чистку наркомата, предпринятую Ежовым. В аппарат влилась новая струя хорошо обученных, откормленных, бессердечных гангстеров. Они твердо усвоили, что любое проявление сочувствия - уступка буржуазным настроениям, форма предательства в классовой борьбе. Репрессии развивались вширь и вглубь.
РАЗБОР ДЕЛА
По окончании допроса дела направлялись в юридические или полуюридические учреждения. С 1934 года политические дела находились в ведении Военной коллегии Верховного суда. Коллегия располагала огромным штатом и могла рассматривать несколько дел одновременно. На высокопоставленного служащего или генерала уходило всего несколько минут. Евгения Гинзбург вспоминает, что на разбирательство ее дела в 1937 году потребовалось ровно семь минут. Затем суд удалился на две минуты и зачитал приговор. По ее подсчетам, печатание этого приговора на машинке должно было занять все же минут двадцать.
В годы массового террора Коллегия "провернула" таким образом десятки тысяч дел. А эти десятки тысяч составляли очень незначительный процент общего числа заключенных.
Судебное разбирательство велось на основе Уголовного кодекса, статья 58 которого охватывала все виды преступлений, имеющих какой-то, хотя бы самый отдаленный политический характер. Статья 58 была достаточно емкой (так, во всяком случае, считал суд), чтобы подвести под нее любого человека, которого НКВД хотел репрессировать. Она использовалась самым наглым образом. Постановление Верховного суда от 2 января 1928 года внесло изменение в формулировку контрреволюционных действий. С тех пор по ней можно было привлекать к ответственности и в тех случаях, когда совершивший эти действия и не ставил прямо контрреволюционной цели, однако сознательно допускал совершение или должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий. Понятие террора также было постепенно расширено, в него включалось нападение не только на партийных работников, но и на членов содействия проведению комиссии хлебозаготовок (1930), ударников (1931) и пионеров (1934).
7 августа 1932 года был введен закон о смертной казни за различные преступления против государственной собственности. На практике суд мог растянуть рамки этого закона еще дальше - такая инициатива приветствовалась. К вредительству был причислен, например, сбор колосьев, оставшихся на поле после уборки. Раньше крестьянки подкармливали таким образом семью, а теперь автоматически получали 10 лет.
Зам. Ген. прокурора СССР Н. В. Жогин в 1965 году писал, что Вышинский "предложил квалифицировать умышленные поджоги имущества, принадлежавшего государству или общественным организациям, независимо от мотивов и целей, по статье 58-9 УК РСФСР (диверсия). Следовательно, по статьям о государственных преступлениях должны были квалифицироваться и такие действия, которые были предприняты без контрреволюционного умысла (например, поджог по мотивам неприязненных отношений, мести и т. д.). Вышинский заявил, что не существует общеуголовных преступлений, что сейчас эти преступления превращаются в преступления политического порядка. Он предложил пересмотреть общеуголовные дела в целях придания им политического характера".