"5 ноября Его Величество Император и Самодержец Всероссийский Николай Второй с Августейшими детьми Их Императорскими Высочествами цесаревичем и Великим князем Алексеем Николаевичем и великими княжнами Ольгою Николаевною, Татьяною Николаевною и Мариею Николаевною изволили прибыть по Варшавской железной дороге из Скорневиц в Царское Село".
- Вась, дай! - жалобно попросил я.
Васька осторожно вырвал портрет.
- Смотри не замарай…
Руки мои дрожали. Царь! Сколько я слышал сказок о царе, сколько думал о нем! Для меня царь был непонятным человеком. Как и где живет царь? Ходит небось в золотых штанах и серебряных сапогах. Каждый день, наверно, ест борщ с мясом и конфетами закусывает. Чего-чего, а конфет у царя полный сундук! Там и мятная карамель, и "раковые шейки", и ландрин. А еще говорил Васька, что возле царевой хаты есть молочный ставок с кисельными берегами! Захочет царь молока - нырнет и напьется. Захочет киселя - подплывет к берегу и откусит. Сладко царю!..
Я с сожалением вернул Ваське портрет и, чтобы протянуть счастливую минуту, спросил про мальчика на картинке.
- Это царевич и великий князь, - сказал Васька и добавил с уважением: - Алексей Николаевич.
- Почему… великий? - спросил я. - Он же пацан.
Васька сердито протер картинку рукавом, сложил вчетверо и спрятал за пазуху.
- Это кажется, что он пацан. Князь знаешь какой… высокий! - Васька поискал глазами, с чем сравнить великого князя, и остановился на акации. Вот как это дерево! А царь еще выше! И сильный знаешь какой! Похлеще Ильи Муромца! Если даст левой рукой - двадцать человек с ног!
- А правой?
- Правой - сто!
- Наверное, не сто, а тыщу, - сказал я. - Царь может целый дом поднять и закинуть вон до того сарая.
- Конечно, может, - согласился Васька и стал хвастаться: - Мой батя за царя воевал, а еще за веру и это… за отечество…
Мне вспомнился Анисим Иванович, его обрубленные ноги, и я спросил:
- Вась, а зачем война бывает?
- Как зачем? Ихний царь нашему по морде дал, а мы смотреть будем?
- Ударил? За что?
- То-то и обидно, что ни за что. Позвал нашего царя к себе. "Приезжай, - говорит, - гостем будешь". Наш поверил, приезжает. Заходит к германскому царю в хату и говорит: "Здорово!" Тот навстречу: "Мое почтеньице, приехали!" - и рр-аз по морде нашему царю! Наш развернулся - и тому в зубы. Тот нашему. И пошло: генералы стали драться, офицеры, а когда дело дошло до солдат, тут и моего батю на войну взяли. С тех пор и идет война.
Васька помолчал, потом продолжал:
- Германского царя Вильгельмом зовут, усищи, как у таракана. А наш царь в панцире воюет. У него сабля из золота, меч называется. Меч - головы сечь!
- Вась, а на войне страшно?
- Еще как! Пули свистят, снаряды воют… Жуть что делается!
- А твоего отца снарядом ранило?
- Пушка по ногам проехала, - нехотя отозвался Васька, потом опять похвалился: - Мой отец царя спас. Когда немецкая пушка покатилась на царя, батя схватил ее и остановил, да вот беда, сам под колеса попал…
Я задумался, не понимая, почему германская пушка гналась за царем, но легко представил, как Анисим Иванович ухватился за колеса пушки и задержал ее. На нашей улице не было человека сильнее Анисима Ивановича. Бывало, соберет он шахтерских парней, одного посадит на шею, двое повиснут на руках, еще человека три просто так уцепятся за него, и он давай их вертеть, точно мельницу.
Васька помолчал, лицо его посветлело: что-то радостное было у него на душе.
- Я вырасту и тоже стану царем, панцирь себе сделаю и пойду на войну за веру и отечество… Ты думаешь, я не сильный? Вот смотри…
Васька поднял валявшийся обломок рельса, на котором выпрямляли гвозди, и хотел поднять его. В это время к землянке подъехал фаэтон. Извозчик сиял с пролетки и опустил на землю что-то тяжелое: я вгляделся и увидел безногого человека.
- Спасибо, брат, - сказал калека и, опираясь о землю руками, направился к нашей калитке. Я похолодел от страха, узнав Анисима Ивановича.
Васька глядел на отца испуганно и вдруг бросился бежать от него.
- Вася, сынок! - Анисим Иванович пополз за ним вслед, но Васька перескочил через забор и скрылся.
4
…Я нашел Ваську в степи. Он лежал в высокой траве среди цветов и смотрел в бездонное небо.
Я сел рядом. Трава была мягкая и теплая. Пахло чабрецом. Легкий ветерок приносил горьковатый дым завода. Он смешивался с медовым запахом желтой сурепы и бледно-розовых граммофончиков. Серебрились на солнце шелковые кисти ковыля, покачивали на ветру пахучими лиловыми шапками высокие "бабки". Невдалеке расселся среди душистого горошка колючий будяк, окруженный шмелиным гудением. Взять бы сейчас мою деревянную саблю и срубить голову этому будяку.
Почему так грустно?
Васька лежит и плачет. Какой бы подарок сделать, чтобы ему не было так больно? Все-все я отдал бы, но у меня ничего не было.
Хорошо лежать в степи и смотреть, как по голубому небу кочуют облака! Далеко до них: кричи - не докрикнешь, лети - не долетишь. Там, на облаках, живет бог. Я смотрел в небо и думал: где же у бога хранится вода для дождя? Васька говорил, что снег там лежит в длинных белых сараях. Утром бог встает, берет лопату и начинает скидывать снег на землю. И снег летит, летит пушистыми хлопьями, садится на крыши, на деревья, на шапки людям…
Интересно жить на свете! Вон там, за синеющим вдали Пастуховским рудником, конец света. Земля кончается, и вдруг обрыв, а внизу облака.
Бог плывет по небу и смотрит на землю, следит, кто что делает: кто грешит, кто молится, кто ворует. А потом зовет к себе Илью-пророка и приказывает: "Пророк Илья, вон того человека разбей громом - он в бога не верует, а бедняка, что сидит около хаты и плачет, награди".
Хорошо бы, наградил бог Анисима Ивановича…
Жалко Васю, а он все молчит…
Незаметно под пение птиц и стрекот кузнечиков мы уснули. Проснулись только под вечер, когда солнце опустилось к земле.
- Идем домой, Вась, - позвал я.
Лицо у Васьки опухло от слез.
Я долго уговаривал его, и он наконец согласился. Я первый вошел в землянку. Анисим Иванович спал на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом.
Васька бережно вытащил из-за пазухи портрет царя, послюнявил с обратной стороны и приклеил к стене. Мы смотрели, любуясь царем.
Анисим Иванович проснулся, оглядел землянку и остановил хмурый взгляд на портрете царя.
- Вася, - сказал он, - сними эту бумагу и спали в плите.
Тетя Матрена испугалась, а мы с Васькой остановились в растерянности.
- Спали, чтобы я не видел ее в хате, - повторил Анисим Иванович и устало закрыл глаза.
Я не понимал, почему Анисим Иванович велел сжечь царский портрет. Я всю жизнь мечтал быть царем и однажды чуть не утонул, переплывая глубокое место на Кальмиусе только для того, чтобы ребята назвали меня царем. И вдруг… сжечь?
Васька снял портрет, но тетя Матрена отобрала его, отозвала нас в сени и зашептала, грозя пальцем:
- Не говорите, что я заховала царя и не слушайте отца. Нельзя так. Царь-батюшка любит нас, думает о каждом, сердцем болеет.
Тетя Матрена перекрестилась.
На другое утро, когда я прибежал к Ваське, Анисим Иванович сидел на кровати, обняв сына и прижавшись жесткой щекой к его белобрысой голове.
- Не работник я теперь. Тебе, Василий, придется мать кормить.
- Не бойся, батя, - сурово проговорил Васька. - Я вас обоих прокормлю, и тебя и мамку…
В землянку вошел мой отец. Рядом с Анисимом Ивановичем он казался еще выше, чем был. Он пригнулся, чтобы не стукнуться головой о низенькую притолоку.
- Ну кому я теперь нужен без ног? - спрашивал Анисим Иванович у отца. - Одна дорога - в петлю…
Отец успокаивал его, советовал заняться сапожным ремеслом, говорил о помощи какого-то комитета, обещал купить сапожный инструмент.
На другой день он в самом деле принес домой целую кошелку ножей, колодок, деревянных гвоздей и, не раздеваясь, пошел к Анисиму Ивановичу. Я побежал за ним.
- Ну, Анисим, - сказал отец, входя, - веселись, брат, целую фабрику тебе принес.
Он поставил перед Анисимом Ивановичем кошелку и вынул из кармана пачку старых рублей, похожих на тряпки.
- Вот, ешь, пей и сапоги шей, а на горе наплюй. Если всю жизнь горевать, когда же веселиться?
- Спасибо тебе, Егор, - сказал Анисим Иванович. - Только ноги вот не купишь…
- Ничего, Анисим, - отец махнул рукой. - Знаешь, как пословица говорит: "Сам без ног, а смокнет за трех". Ты у нас еще героем будешь. Погоди-ка…
Отец скрылся за дверью, но скоро опять вернулся. Вместе с ним вошел Мося, сапожник с нашей улицы. Что-то пряча за спиной, отец улыбался.
- А я тебе что принес, Анисим… - Он поставил на пол низенькую, на маленьких колесиках тележку… - Коня тебе принес. Гляди, какой рысак!
Анисим Иванович засмущался:
- Да что ты, Егор…
- Ладно, ладно, садись!
Анисим Иванович неловко влез на тележку, отец чуть подтолкнул его, и он покатился.
- Ловко ты придумал, Егор, - сказал Анисим Иванович, повеселев, этак и на базар могу съездить, и в лавку.
- Ну вот… - отец указал на Мосю, - а это я учителя привел. Он тебя своему делу выучит, объяснит, как туфля шьется, как сандаля или, скажем, сапог.
Анисим Иванович сказал дрогнувшим голосом:
- Золотой ты человек, Егор. Душа у тебя теплая.
- Будет… Перехвалишь, на один бок кривой стану.
В землянке наступило неловкое молчание. На плите протяжно завыл голубой, с помятым боком чайник. Отец взглянул на нас с Васькой и весело кивнул:
- Чего стоите рты нараспашку? Нате вам на гостинцы, ступайте гулять. - И отец дал нам новые, пахнущие медью три копейки с царским орлом и рубчиками по краям.
Обнявшись, мы с Васькой выбежали из землянки.
5
На дворе ярко светило солнце. В небесной синеве, сверкая крыльями, кувыркались голуби.
На другой стороне улицы столпились ребята и спорили, кто дальше прыгнет. Илюха гадал, кому прыгать первому. Шлепая то одного, то другого ладонью по груди, он считал:
Цынцы-брынцы, балалайка,
Цынцы-брынцы, заиграй-ка.
Цынцы-брынцы, не хочу.
Цынцы-брынцы, спать хочу.
Цынцы-брынцы, куда едешь?
Цынцы-брынцы, на базар.
Цынцы-брынцы, чего купишь?
Цынцы-брынцы, самовар.
Одноногий чернолицый гречонок Уча прыгнул дальше всех.
- Это не в счет, - горячился Илюха, - ишь хитрый: с костылем и я так прыгну!
Сын конторщика Витька Доктор, прозванный так за свои плюшевые короткие штанишки, перенес палочку-метку дальше и предложил:
- Кто допрыгнет сюда, тот будет царь!
Ни слова не говоря, Васька растолкал ребят, разбежался и прыгнул, да так далеко, что все закричали:
- У-ю-ю!..
- Васька - царь!
Но Васька даже не улыбнулся, кивнул головой, и мы пошли в лавку Мурата покупать гостинцы. В лавке пахло керосином, конфетами, дынями и дегтем. Мы купили на все наши деньги целый кулек вишен, три конфеты и пряник - расписного коня. Мы вышли из лавки счастливые.
На углу улицы печально играла шарманка. Слепой отец Алеши Пупка, босой, в заплатанных штанах, вертел ручку шарманки и хриплым голосом пел:
Судьба играет человеком,
Она изменщица всегда:
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без стыда-а…
Шарманка стояла как инвалид на одной ноге - на палке. Ее облезлые бока отливали перламутром, а низ был отделан бахромой с помпончиками.
Подпевая за стариком, шарманка то свистела по-птичьи, то дудела трубными звуками или начинала тихонько всхлипывать, будто ей самой было жалко человека, которого судьба бросила в бездну без стыда. Красные помпончики чуть покачивались от ветерка, ударялись один о другой, и тогда казалось, будто заунывная, трогающая за душу музыка исходила от них.
Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем…
Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.
Сверху на тонкой перекладинке сидел обтрепанный желто-зеленый попугай. Он был прикован за лапку медной цепочкой с кольцом. Спрятав голову под крыло, попугай дремал и, как видно, не слышал ни говора людей, ни звуков шарманки.
Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.
Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.
- Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.
- Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.
Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!
В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный:
- Дур-рак! Дур-рак!
- Н-но, ты! - пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.
Городовой наступал на нищего:
- Чему скотину учишь, балда?
Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.
- Проваливай! Живо!
В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.
- За что ты человека обидел? - вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?
- А тебе чего надо, татарин - кошку жарил? - огрызнулся городовой, отряхивая шаровары. - Тоже понимает: "че-ло-век".
- Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн. - Держиморда ты, хрюкало императорское!
Городовой выпучил глаза:
- Чего, чего? Государя императора чернословишь?
Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:
- А ну стой!
- Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.
Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.
Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.
Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.
Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:
- Разойдись!
Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:
- Под печенки ему, Герасим, под печенки!
Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:
- Надо заступиться, ведь убивают человека!
- Поговорите еще… В Сибирь сошлю.
В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.
Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.
Загребай козырнул приставу:
- Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: "Долой царя!" - и ударил меня по морде.
- Врет он! - зашумели в толпе люди.
- Ваш благородь, истинный бог, правда. - И городовой перекрестился.
Пристав лениво махнул рукой и приказал:
- Арестовать!
- Господин пристав, рабочий не виноват! - кричали люди.
- Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.
Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле…
- Господи, куда же царь смотрит? - сказал высокий худой человек в очках.
- Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.
- Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай. - Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы…
- Тебя там и не хватает…
- Молчать!..
На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:
- Разойдись, а то всех в тюрьму!
Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.
Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.
Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
- Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
- А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
Полицейский замахнулся плеткой:
- Уходи!
- Не уйду, здесь наша улица!
- Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
- А я все равно не уйду!
Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.