Не бояться следует, а бороться за правду, ибо правда спасает, как броня. Господь дал человеку необходимое оружие для спасения и победы над врагами, а теперь, по словам апостола, "время уже нам, лежащим и как бы спящим, восстать!".
Действительно, страх во времена Антония Подольского усыплял людей, старавшихся утопить свой мятущийся разум в вине. Пьянство было характерно для многих умных и честных людей России, какое-то время спасался вином от страшной действительности и сам писатель-публицист, пришедший в Москву в Смутное время из окрестностей Троице-Сергиева монастыря (где в начале XVII века располагался мужской Подольский монастырь). Как и Хворостинин, это был светский человек – подьячий, с 1614 по 1617 год работавший в Разрядном приказе, в его Денежном столе (отделе), занимавшемся финансовыми операциями и производством денег на Монетном дворе. Как и Хворостинин, помимо государственной службы Антоний Подольский много времени и сил отдавал самообразованию, изучал грамматику, поэтику, риторику, логику, философию, читал Священное Писание и труды Отцов Церкви.
Антоний, по-видимому, не участвовал в братоубийственной борьбе и народном ополчении против интервентов во время Смуты, не столь очевидны для него были ужасные последствия нетерпимости и идеологической конфронтации. Он вряд ли, по крайней мере в начале своей литературной деятельности, смог бы понять гуманную примирительную позицию Хворостинина, но, в отличие от князя Ивана Андреевича, Антоний вступил в активную борьбу с пороками общества, не замкнувшись в камерном литературном творчестве.
Как яростный проповедник-полемист, Антоний Подольский выходит на площадь и читает свои труды перед народом, многих, как свидетельствовали его враги, увлекая за собой. Одно из первых его известных произведений – пламенное "Слово о многопотопном и прелестном пьянстве" (1619–1620 годы) . Автору отлично знакомо это порочное увлечение, и, борясь с собой, он борется с опаснейшим общественным недугом, подхлестнутым Смутой и усиливавшимся под духовной диктатурой Филарета.
Помимо страха и пьянства, Антоний Подольский обличает стихами и прозой блуд, пишет и говорит "О слабом обычае человеческом", призывая заботиться "О чести родителей своих", рассуждает "О прелестном сем и видимом нами свете и о живущих нас всех человеках в Новом завете", "О человеческой плоти", а позже – "О царствии небесном, Богом дарованном и вечном, и о славе святых". При богатом богословском "антураже" автор выступает, как правило, с позиций простой, народной правды, ищет в мире справедливости к человеку.
Произведения Антония отражают его глубокую образованность и высочайшее почтение к знаниям, собранным в книгах. "Предисловия многоразличные" были одним из особых направлений его творчества. В стихах и прозе он говорил читателям о ценности предлагаемых их вниманию книг, в том числе знаменитого Русского Хронографа, повествующего о мировой и отечественной истории, "Философской книги Лавиринф" (перевода "Лабиринта мира" Яна Амоса Коменского), "Лествицы" Иоанна Лествичника.
Сама жизнь давала Антонию Подольскому материал для нравственных проповедей, и его произведения складывались в весьма поучительную картину русской жизни после Смуты. Недаром они многократно переписывались и даже в конце XVII века декламировались публично, проникали и в монастыри, и в частные дома, и даже в царский дворец. Это неудивительно – ведь нравственная позиция Антония выражалась ясно и конкретно, его стихи и проза становились предметным уроком человеческой нравственности.
Литератор не боялся, например, обратиться с обличением к видному государственному деятелю, который под покровительством высоких властей ограбил своего подчиненного, и потребовать вернуть награбленное. Антоний обвиняет начальника в том, что тот одержим недугом корыстолюбия, что его, как идолопоклонника, неудержимо влечет к серебру и золоту. Это страшная болезнь, заставляющая людей губить своих братьев и свою душу, неотвратимо влекущая к адскому огню. Конечно, пишет Антоний, Бог
Не повелевает никому никого осуждать,
Но ведь не возбраняет и злые нравы обличать!
Все мы по слабости своей грехотворители
И сего прелестного и суетного мира любители,
Каждый из нас своим грехом побежден бывает,
За это наказаний от Бога много получает.
Поэтому нужно друг друга поучать
И от злого дела отвращать!
О тебе, обращается стихотворец к начальнику, уже идет недобрая слава как о насильнике и грабителе, отнимающем у бедняков последнее, заставляющем людей проливать слезы, оплакивая безвинно обвиненных. Антоний не может понять, как позволяет себе такое образованный, хорошо знакомый со Священным Писанием человек? В этом мире "многоковарный муж" оказывается правым, даже если и виноват, – но есть и высший суд! Не наноси себе "душевный вред", обижая сирот, призывает Антоний, ибо такое "злохристианство" не будет прощено.
Злодейство начальника возможно только при условии разложения "верхов". Смотри, говорит Антоний, о тебе никто не скажет доброго слова,
Кроме твоих друзей и любителей,
Таких же злых христианских томителей!
Они тебя по своему нраву весьма похваляют
И перед государем ложными словами защищают,
А христианству никак не помогают,
Но больше еще неправедными словами оклеветают.
И государь наш к тем словам их приклоняется,
А к христианству своему не умиляется,
Но еще более немилосердным становится.
Подбивший его на грех в рай не вселится!
Государь вновь ложным словам веру емлет,
А от бедных людей слов не приемлет,
Продолжает бездельно их отсылать
И на них же большую вину возлагать!
В этих условиях поэт может лишь просить начальника опомниться: "И к подручным твоим милость показать – у кого что взято, хоть немного отдать". Антоний красочно описывает бедствия человека, который "бедностью погибает и как ворон без крыльев между домов скитается… Бедность его всегда как ножом колет.
И ныне молю имеющуюся у тебя честность
Не восставать на его великую бедность
И милость тебе к нему свою показать:
Хоть мало что ему, бедному, отдать,
Чтоб ему, беспомощному, не погибнуть до конца,
А тебе заслужить милость от Создателя и Творца.
Если не послушаешь этого к тебе обращения -
Берегись от Бога вечного мучения!
Силен Бог за сирот своих мстить,
Творящему зло добра не получить!
Хотя и сам Божественного писания разумеешь,
Нрава своего и привычек унять не умеешь.
Лют, воистину лют человеческий нрав,
Добро тому, кто ни к кому не лукав,
Еще больше тому, кто никого не обидит,
И всегда Божественное писание видит,
И все исполняет по писания речению,
И не исхитряется к человеческому мучению!"
Стихотворец не первый, кто пытался обратить начальника на праведный путь. Антоний знает об этом:
Слышал, что некто из друзей твоих к тебе писал,
Чтоб ты от такого своего нрава и обычая отстал -
И ты ни за что слов его не слушаешь,
А горести христиан как мед кушаешь.
Автор понимает, насколько трудно человеку переменить свой нрав и поведение, тем более что сам хорошо знаком с растлевающими душу отношениями в системе власти, в частности в приказах (центральных ведомствах России XVI–XVII веков). Там
Мзда и у самых мудрых очи ослепляет.
Нас же с тобой неудивительно ослепить,
Поскольку мы в обычных чинах поставлены быть.
Однако ты ум и смысл собственный имеешь,
И Божественное писание разумеешь,
И отличаешь доброе от худого:
Потому не держи обычая злого!
Ранние российские бюрократы еще не настолько закостенели в злодействе и эгоцентризме, чтобы на них не могло воздействовать произведение нового для того времени искусства стихотворной речи. Как ни странно может показаться современному читателю, но начальник-грабитель, получив послание Антония, по-видимому, вернул награбленное сторицей. По крайней мере, Косой, за которого просил поэт, вскоре стал богат, продвинулся по службе, приобрел влияние при дворе. Следующее стихотворное послание Антония показывает, что из этого вышло.
Возвысившись, Косой прямо-таки "бесовской", "безумной гордыней усвирепел". Антоний был поражен, как быстро переменился этот образованный, хорошо знакомый со Священным Писанием человек. Косой не только гнушался своим благодетелем, но насмехался над ним, всячески поносил, обращался как со псом и звал к себе только для того, чтобы унизить. Моральную проповедь Антония, оказавшую ему такую помощь, Косой презрительно называл юродством. В отличие от своего старого начальника-грабителя, выскочка не мог оценить идею честной бедности, которую проповедовал стихотворец. Общение с ним, пишет Антоний, стало невозможно:
Ныне ты по царской милости разбогател,
Потому нами, убогими, и возгордел.
Но может Бог, дав, и отнять,
А не творящему добра – добра не видать!
Хотел было с тобою знаться,
Но нельзя убогому с богатым соединяться,
Тем более недостойно с ним дружбы держать:
Каждому нужно свой круг знать
И выше себя (друзей) не искать…
Невозможно агнцу с волком жить
И убогому с богачом дружбу водить,
Еще хуже – смиренному с гордыми и величавыми,
И нравами, и обычаями лукавыми.
"Гордые и величавые", по мнению Антония, еще хуже простых корыстолюбцев и грабителей от власти, ибо они принципиально отвергают совесть и мораль. Они – настоящий бич русского общества, и Антоний не случайно говорит Косому:
Вспомни прежних гордых и злых царей,
Этих лютых и неистовых зверей,
Как они за злую гордость зло пропали
И в Адскую пасть душами своими впали!
Взывать к совести новоявленных "гордых и величавых" бесполезно, только угрозы и прямые обвинения доступны их уму. Смотри, угрожает Антоний:
Как бы ты не пришел в прежнее состояние
И не стал для всех людей в посмеяние.
И это письмо писано к тебе досадительно,
Однако будет тебе и вразумительно,
Потому что такому заблуждению возбраняет
И твое безумие обличает.
Хоть и много ты знаешь Божественного писания,
Но не способен стоять против бесовского запинания.
Стихотворец знает, что все его слова бесполезны: "гордых и величавых" невозможно исправить, их уши закрыты для правды:
Больше я не буду к тебе писать,
Заткнутым ушам меня не услыхать,
Также гордым и величавым,
Такие не внимают словам здравым,
На свою гордость и упрямство уповают
И добро как зло принимают…
Этому писанию здесь коынец,
А творящему зло не будет от Бога венец!
Мы видим, что все "богословие" Антония Подольского в этих стихах сводится к признанию существования некоего высшего гаранта простых моральных принципов. Как и в других своих произведениях, литератор идет скорее от народных взглядов на правду и справедливость, чем от христианской философской традиции. Народные поверья он отстаивает и в церковном споре, разгоревшемся накануне возвращения в Москву из польского плена Филарета Никитича. Здесь, как и в проповедях на площади, и в стихотворных посланиях, в делах и судьбе Антония отражаются драматические, а порой трагические черты послесмутного времени.
Я уже упоминал о жестоком осуждении церковным собором группы ученых монахов и священнослужителей, под руководством Дионисия Зобниновского сверявших между собой греческие и русские списки Потребника, чтобы исправить накопившиеся за века ошибки. Архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, славный руководитель обороны этой обители от интервентов и один из вдохновителей всенародного ополчения в Смуту, при всей видимой кротости характера занялся делом, которое другие считали своим. Ожесточенные нравы привели к столкновению с трагическим исходом.
Уставщик Троице-Сергиева монастыря Феофан, украшенный "сединами добрыми старец", более полустолетия проживший в монастыре и более сорока лет ведавший в нем уставом богослужения, возмутился и воспротивился указаниям, которые начал давать Дионисий. Еще более оскорбился выдающийся мастер церковного пения и чтения, троицкий головщик (руководитель хора) Логин Корова, когда Дионисий позволил себе поучать его в музыкальной области. Остроумный, не лазающий за словом в карман музыкант не без яда отвечал:
Погибли места святые от вас, дураков,
Везде вас теперь много, неученых сельских попов,
Людей учите, а сами не знаете, чему учите!
Когда же Дионисий стал распоряжаться на клиросе (где стоял церковный хор), Логин выразился еще резче:
Не ваше дело петь или читать -
Знал бы ты одно, архимандрит, с мотовилом своим
на клиросе как болван онемев стоять!
Начало исправления Дионисием с товарищами Потребника Логин воспринял как прямое покушение на свое дело – ведь в Смуту, при Шуйском, именно он готовил к печати церковные уставы. Среди книжников начались споры, сопровождавшиеся взаимными оскорблениями. О том, насколько запальчиво вели себя противники, свидетельствует, например, высказывание Логина, в ярости назвавшего "хитрость грамматическую и философство книжное" еретичеством.
Так считали, конечно, не все противники Дионисия и его товарищей, но тон, взятый Логином, был близок сердцам многих представителей высшего духовенства и незамедлительно нашел отклик. Вскоре обнаружился и повод, чтобы "обличить" Дионисия, который внес изменение в молитву на водоосвящение. Из фразы "Прииди, Господи, и освяти воду сию Духом твоим и огнем" справщики вычеркнули окончание: "и огнем". Дионисий с товарищами (по-видимому, справедливо) сочли, что это добавление ошибочно, привнесено писцами. Но многие, пользовавшиеся Потребником с добавленными словами, искренне считали, что Святой Дух – это огонь. Таково было народное поверье, особенно близкое сердцу ремесленников, имевших дело с огнем. Так верил и Антоний Подольский.
Литератор не устоял перед искушением обличить "ересь" Дионисия и его товарищей. Антоний написал обширный богословский трактат "О огне просветительном" (известный в изложении Ивана Наседки). Вооруженные этим обоснованием своей позиции, противники Дионисия воспрянули духом. Уставщик Феофан, гимнограф Логин и троицкий ризничий дьякон Маркелл донесли церковным властям, что в Троице-Сергиеве монастыре свила гнездо ересь: сам архимандрит с Арсением Глухим и другими монахами "Духа Святого не исповедуют, яко огонь есть" и вообще хотят вывести огонь из мира! Машина церковного суда закрутилась…
В Москве, где ждали возвращения из плена царского отца, чтобы "избрать" его на Патриарший престол, во главе церковной иерархии стоял крутицкий митрополит Иона. По его повелению объявленные еретиками люди были схвачены и доставлены в столицу. В течение четырех дней Дионисия с товарищами "с бесчестьем и позором" приводили из места заключения на патриарший двор, по дороге издеваясь над ними и избивая их. Затем "расследование" было перенесено в Вознесенский монастырь, в келью царской матери Марфы Ивановны, некогда насильно постриженной в монахини.
Никто не задавался вопросом, какое отношение пожилая монахиня имеет к вопросам богословия, – она представляла собой власть, и этим все было сказано. В судилище над Дионисием с товарищами особенно ярко проявилось единодушие духовной и светской власти в деле преследования инакомыслящих: они шли рука об руку по беззаконному пути тирании. При этом ученые люди, представляя свои споры на суд невежд, способствовали взаимоистреблению. На этот опасный путь ступил и Антоний Подольский, трактат которого использовался невежественными и жестокими судьями как жупел. В горячке спора с Дионисием Антоний явно не вспоминал часто повторявшиеся Хворостининым слова, что "лучше биту быть, а не бить".
Напротив, проповеди Антония Подольского собирали толпы народа, особенно ремесленников. Они поджидали провода арестованных, чтобы осыпать закованных в кандалы людей плевками и грязью, избивали их, вопили оскорбления и улюлюкали. Но Дионисий проявил величайшее мужество и несгибаемую твердость духа. Он улыбался под плевками толпы и скованными руками благословлял издевающихся над ним. На патриаршем дворе, в келье царицы-инокини, на освященном соборе он много часов защищал свою позицию учеными аргументами, терпеливо разъясняя необходимость сравнения многих списков для исправления отечественной церковно-служебной литературы, несмотря на явное непонимание судей, заранее решивших расправиться с ним. Даже малодушие товарищей (в частности, Арсения Глухого), испугавшихся расправы и искавших оправданий, не смутило Дионисия. Он продолжал стойко защищать истину.
Низость судей была настолько велика, что в какой-то момент церковный суд чуть было не превратился в фарс: в наказание за "еретичество" корыстолюбивые церковные иерархи определили… взять с Дионисия штраф в огромную по тем временам сумму – в 500 рублей серебром. Трудно было придумать большее саморазоблачение! Стяжательское духовенство не побоялось открыто мерить благочестие деньгами (как тут не вспомнить, что писал Хворостинин якобы о католиках). Эта позорная финансовая операция, однако, не удалась.