"Притягательная и обаятельная для массы сила противников Никона в том, между прочим, и заключалась, – сходно отмечает Н.Ф. Каптерев, – что они являлись борцами и защитниками за родную, попираемую Никоном святую старину, борцами за так называемую теперь русскую самобытность, которой угрожало гибелью вторжение иностранных новшеств". Отсюда – их упорнейшая борьба за малейшую букву, мельчайший штрих обрядности, защита именно того пункта, по которому высшая церковная власть наносила главный удар. Но даже ученые гуманистического направления, испытывающие невольную симпатию к гонимым и обездоленным (в соответствии, нужно отметить, с евангельскими принципами), не могли признать совершенную справедливость этого церковного движения. "Весь раскол в чувстве отчуждения и самозамыкания, – писал Г. Флоровский. – Раскол ищет этой выключенности из истории и жизни. Он рвет связи, хочет оторваться. Всего менее это "старообрядчество" было хранением и воскрешением преданий. Это не был возврат к древности и полноте. Это был апокалипсический надрыв и прельщение, тяжелая духовная болезнь, одержимость…"
И у Аввакума с товарищами фанатичная преданность старому обряду, постоянно выдвигаемая на первый план, оказывалась скорее средством, нежели целью. Между тем вне этих мельчайших обрядовых различий, вокруг которых поднялась такая полемическая буря (с тюрьмами, палачами, кострами и прокламациями в качестве аргументов), Аввакум и Никон со своими сторонниками оказываются крайне сходными по образу мыслей и убеждениям, даже по способам их выражения. Конечно, пока Никон мог жечь, а старообрядцы отдаваться на сожжение, это сходство не столь бросалось в глаза. Но вот Никон покинул престол и, вступив в открытый конфликт с самодержцем (и верным царю большинством иерархов), сам оказался гонимым…
Теперь стало трудно отыскать различия между отрешенным патриархом и запрещенным Аввакумом. В самом деле, Аввакум с товарищами "в лучших традициях" филаретовского искоренения инакомыслия уверяли, что после реформ Никона Русская православная церковь соединилась с латинством – с католиками, теми страшными врагами, к смертельной борьбе с которыми церковь во весь голос призывала еще в Смуту (и даже раньше). Но когда при царе Алексее Михайловиче возвысился выдававший себя за газского митрополита Паисий Лигарид, Никон аналогично заявлял о том, что из-за последнего русская церковь соединилась с римским костелом. "Латиняне, латиняне!" – этот призыв к кровопролитию равно звучал из уст Никона и из уст его противников – старообрядцев. Вышедшие из сформированных религиозной нетерпимостью рядов "ревнителей благочестия", они носили в душах единый образ врага.
Далее, если старообрядцы обвиняли в нововведениях Никона, то он то же самое говорит про Лигарида: "Новые законы вводишь от отверженных и неведомых книг… ово от отреченных книг, ово от внешних баснословных блужданий". Разум не должен был участвовать в определении того, что есть истина, – значение, как считали и старообрядцы, имело только происхождение источника уже готового текста.
Среди старообрядцев были сомнения: является Никон Антихристом, его учеником или предвестником? Их навело на эту мысль содержание реформы Никона. А самому Никону содержание нового юридического кодекса – Соборного уложения 1649 года – навеяло мысль о том, что руководивший его созданием боярин Одоевский есть предтеча Антихриста, действовавший "советом Антихриста, учителя своего". Этот боярин, по словам Никона, разорил "и священное Евангелие и все святые законы, не признавал Христа Богом! "О том, что все святые законы искоренил Никон, также не признававший якобы Христа Богом, трубили во всю силу своих легких и старообрядцы…
Под добродушное настроение Аввакум мог назвать Никона и никониан просто еретиками, хотя они были, по его мнению, много хуже мусульман, иудеев и язычников, превзойдя всех их в истязании христиан, в лютом мучительстве. Никон в свою очередь говорил Одоевскому с товарищами: "Я в вас христианства ничего не знаю, не вижу, кроме беззакония и мучительства, – дела ваши свидетельствуют!" Страшная эпидемия, поразившая города и веси Российского царства, была, по словам Никона, наказанием царю и народу за создание Уложения, ущемлявшего права церкви: "Не убоялась ли всякая душа человеческая?!" По старообрядческим же сочинениям, эта эпидемия была наказанием за церковные нововведения Никона!
Там, где Никон и Аввакум расходились принципиально, в трудный для Никона момент они вдруг (?!) чудесным образом оказались единомышленниками. Чтобы не приводить многих примеров, укажу наиболее разительные. Аввакум с товарищами не считали авторитетом восточных патриархов, которым Никон буквально смотрел в рот, и упорно называли еретическими, латинскими, ложными те греческие книги, по которым патриарх приказывал править русскую церковную литературу, убеждая паству, что только в них сохранилась истинная правда православия. Особым авторитетом у Никона пользовались греческие правила и антиохийский патриарх Макарий, его советчик в проведении реформ, преследовании староверов.
На большом соборе 1666 года, представ в качестве подсудимого, Никон буквально повторил позицию своих противников, отказавшись признавать авторитет восточных патриархов и греческих книг! На вопрос, "ведомо ли ему, что александрийский патриарх – вселенский судия", Никон ответил: "Там и суди. А в Александрии и в Антиохии ныне патриархов нет: александрийский живет в Египте, а антиохийский в Дамаске", то есть и епархий таких нет! Когда же, по вынесении приговора, восточные патриархи сняли с него архиерейские клобук и панагию и стали читать поучение, Никон публично выразил им глубокое презрение: "Знаю я и без вашего поучения, как жить, а что клобук и панагию с меня сняли – и они бы с клобука жемчуг и панагию разделили между собой, – а достанется жемчугу золотников по 5, и по 6, и больше, и золотых по 10!"
Еще ранее, при чтении греческих правил, Никон заявил, что "те правила не апостольские, и не вселенских соборов, и не поместных соборов, и он, Никон, тех правил не приемлет и не слушает". "Те правила приняла святая апостольская церковь", – стал уверять никонианин своего учителя, но Никон огорошил его заявлением, которое мог бы сделать Аввакум: "Тех правил в русской Кормчей книге нет, а греческие правила не прямые, те правила патриархи от себя учинили, а не из правил. После вселенских соборов – все враки, а печатали те правила еретики!" Можно было бы подумать, что это сказано в запальчивости, но и в другой раз Никон буквально повторил свое отрицание благочестивости греческой книжности, причем теми же словами, которыми пользовались староверы.
Со своей стороны Аввакум, столь яростно проклинавший и столь ярко живописавший зверства никониан, не раз показывал в своих сочинениях, как вел бы себя, окажись лидер староверов на месте Никона-мучителя. Так, он с нескрываемым восторгом пишет о библейском Мелхиседеке, коий "моляшеся господу Богу небесному с воплем крепким, да пожрет земля отца его, и матерь, и брата, и всех… Бог же с небесе услышав его молитву, повеле расступиться земле и пожре их, и грады, и царство все. Оста един Мелхиседек", и этого Мелхиседека Аввакум уподобляет Христу! Не правда ли, это плохо сочетается с новозаветной проповедью Аввакума: "Еже есть хощеши помилован быти – сам такожде милуй; хощеши почтен быти – почитай; хощеши ясти – иных корми; хощеши взяти – иному давай" и т. п.?
Впрочем, призыв любви к ближнему "огнепальный" протопоп временами откровенно толкует в духе патриарха Филарета: "Рассуждай глагол Христов: своего врага люби, а не Божия, сиречь еретика и наветника душевного уклоняйся и ненавиди… С еретиком какой мир? Бранися с ним и до смерти…" Некоторые тексты Нового Завета Аввакум, похоже, просто не принимал. Он передает, например, притчу из Евангелия от Луки о нищем Лазаре, попавшем в рай, и богаче, угодившем в ад. Молитва богача к Аврааму была отвергнута праотцем, но Аввакума не устроила беззлобная форма отказа. "Каков сам был милостив?! – пишет он, обращаясь к мучающемуся богачу. – Вот твоему празднеству отдание! Любил вино и мед пить, и жареные лебеди, и гуси, и рафленые куры: вот тебе в то место жару в горло, губитель души своей окаянной! Я не Авраам – не стану (тебя) чадом звать: собака ты! За что Христа не слушал, нищих не миловал? Полно-тко милостивая душа Авраам-от миленькой – чадом зовет, да разговаривает, бутто с добрым человеком. Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою!"
Частые покаяния Аввакума не мешали ему письменно обосновывать насилие как законную форму борьбы за благочестие. "Да что-су вы, добрые люди, – обращался он к своим почитателям, – говорите: "Батько-де сердито делает". У Николы тово (Чудотворца) и не мое смирение было, да не мог претерпеть: единаго Ария, собаку, по зубам брязгнул. Ревнив был миленькой покойник. Не мог претерпеть хулы на святую Троицу. Собором стащили с него и чин весь: "Неправильно-де творишь, архиепископ". Да ему даром дали пестрыя те ризы Христос да Богородица. И опять ево нарядили, а он себе никово не бояся… За что-то меня в те поры не было! Никола бы вора по щоке, а я бы по другой, блядина сына". Также в рассказе об Адаме и Еве Аввакум призывает провинившихся "перед Богом" "кнутом бить, да впредь не воруют!".
Последователи не случайно жаловались на суровость Аввакума. Он сам писал о себе с раскаянием: "Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие!" Но это касалось избиения домашних женщин под горячую руку. В то же время сочинения Аввакума откровенно повествуют, как он использовал имевшиеся у него методы "воспитания": избиения, "посаждение" в погреб, морение голодом и т. п. Поводом могло быть желание девушки (из услужения в семье Аввакума) законно выйти замуж по любви – Аввакум гордится, что воспрепятствовал этому. Он приказывал избивать человека "канатным толстым шелепом" до потери сознания – и писал об этом с удовольствием. Аввакум советовал староверам сопротивляться появлению в их домах священника-никонианина, вплоть до убийства: "Как он приидет, так ты во вратех тех яму выкопай, да в ней роженья натычь, так он и абрушится тут, да и пропадет. А ты охай, около ево бегая, бутто ненароком".
Никон убивал, Аввакум призывал к убийству за малейшее отклонение от их, вождей, убеждений. Благочестие для них – единый порядок поведения всех людей, реализация воли вождя, выдававшейся за волю небес. Никон навязывал свою волю, утверждал абсолютную духовную власть, грубо попирая старые обычаи. Все его реформы, формально привязанные к "грекофилии", идеям унификации ритуала вселенских церквей и т. п., были по сути своей средствами борьбы за утверждение и укрепление самодержавия патриарха.
Тезис Никона о том, что священство выше царства, часто понимается как призыв к наступлению на светскую власть, к установлению теократической диктатуры. "Яко капля дождя от великой тучи, то есть земля от небес мерится, так и царство меньшится от священства", – утверждал Никон в запальчивости. "Патриарх есть образ живой Христов, и одушевлен делами и словами, в себе живописуя истину", тогда как царь называется земным богом лишь "от человек безумных" и цари "в сладость приемлют такие безумные глаголы: "Ты Бог земной".
Но то, что утверждал Никон о патриаршей власти, уже давно приписали себе российские самодержцы, кровавая тень Ивана Грозного осеняла их "право" на истину в конечной инстанции, в том числе и в делах духовных. Попытка Никона отстоять во многом утраченную (кстати сказать, ущербную с самого начала христианства на Руси) независимость церкви опиралась как раз на святоотеческое учение, особенно на идеи Иоанна Златоуста, и с богословской точки зрения была правомерна. Но для этого Русская православная церковь должна была установить такую же железную диктатуру, в какую уже реализовалась ее соперница – светская власть. Иного пути противопоставить себя абсолютной монархии Никон и его сторонники не видели.
Могучая воля Никона – в миру мордовского крестьянина Никиты Минова – в считанные годы проделала работу, подобную той, что вели Иван III, Василий III, Иван Грозный и их последователи на царском престоле. Не имея таких предпосылок, как патриарх Филарет Никитич, Никон оказал мощное воздействие на царя Алексея Михайловича, добился независимости от светских властей в деле управления церковью и церковными делами, все шире распространял церковный контроль над общественно-политической жизнью огромной страны. Он стал самовластным управителем церкви, подвел под патриаршую власть мощную экономическую базу, стал вторым "великим государем" в государстве и даже, в отсутствие царя в столице, выполнял его функции.
Для всякой крайней диктатуры традиции противопоказаны. Растоптать "старый обряд" было тем более необходимо, что он практически выражал стройную идеологическую концепцию подчинения священства царству. Как Петр I громил все, что мешало полному закрепощению общества и утверждению военно-полицейской феодальной империи, так Никон не выбирал средств для сокрушения старой концепции. В этом отношении Аввакум был прозорлив, утверждая: "Как говорил Никон, адов пес, так и сделал: "Печатай, Арсен (никонианский справщик Арсений Грек. – А. Б.), книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!" – так-су и сделал".
Сохранение древних церковных обрядов имело глубокий смысл, так как доказывало, что гарантом истинного благочестия является православный самодержец, что истинно благочестивая церковь может существовать лишь под крылом единоверной монархии. После падения Рима, а затем Константинополя центр мирового православия, согласно этой концепции, переместился в Россию, в Москву, этот "Третий Рим". Уже с XV века создавались и подгонялись под эту концепцию многочисленные сочинения, предсказания, пророчества, служившие в глазах россиян "обоснованием" столь лестного и идеологически полезного для набирающего силу государства убеждения.
"Два Рима пали, а Третий стоит и четвертому не бывать!" – провозглашалось в разной форме при различных случаях. Арсений Суханов и многие другие публицисты подробно рассказывали читателям и слушателям, как под пятой мусульманских завоевателей угнетенные православные верующие Востока постепенно утрачивают "праведный" обряд, который свято хранится под защитой государства в России; как на Русь широким потоком "исходят" с Востока православные ценности: реликвии, мощи, книги, "вся святыня"; как приходят в упадок восточные патриархии – а московская процветает невиданно; как вследствие всего этого Российское православное самодержавное государство является "жребием самыя Богородицы", центром вселенной, светом всему миру; наконец, какую ответственность все это налагает на россиян, призванных не утратить свой свет, но пролить его "во все концы земные" и спасти угнетенных иноверцами братьев.
Православным иерархам на Востоке, разумеется, некогда было ждать появления двуглавого орла над стенами Константинополя: они обнищали настолько, что не могли существовать без присылавшейся из России "милостыни" (дотации и пожертвований) и потому особо трепетно относились к авторитету "греческого благочестия" у россиян. Приезжая в Москву, они активнейшим образом поддерживали убеждение Никона (которому помогали стать патриархом) в независимости священства от царства, а также в сохранении благочестия греками, которые всегда были и будут "учителя веры". Первое утверждение формулировало цель неистового московского патриарха, второе превратилось в его средство против отечественных "ревнителей благочестия", из рядов которых он вышел.
Впрочем, Никон не полностью отказался от имперской концепции "Третьего Рима", применяя ее к священству. На словах преклоняясь перед греками и предоставляя им решать за себя все формальности, связанные с ритуалом, он в то же время решительно возносился над восточными патриархами. Недаром на реке Истре возникал могучий комплекс Нового Иерусалима, призванный стать еще более блестящим, чем старый Иерусалим, центром православной вселенной. Империи сторонников старого обряда и полицентризму православного Востока готовилось прийти на смену царствие – земное царство Христа в лице его наместника – великого государя святейшего Никона.
Идеализация исторических героев, мучеников, подвижников, литераторов, выражавших народные страдания и надежды, искажает самую суть исторического повествования, превращает лекарство, пусть горькое, в опаснейший яд. Это не самая свежая мысль, но нам необходимо ее напомнить, чтобы углубиться в суть явления, называемого расколом Русской православной церкви. Да, Никон выглядел грекофилом, а Аввакум был русофилом в очень современном для нас понимании этого слова.
Читая церковные книги на церковнославянском языке, Аввакум принципиально писал и говорил по-русски. "И вы, Господа ради, – писал он в конце "Жития", – чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык… Вот, что много рассуждать: ни латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и небрегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго".
"Ведаю разум твой, – писал Аввакум царю Алексею Михайловичу, – умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли?.. Рцы по русскому языку: "Господи, помилуй мя грешнаго!".. Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его (Мефодием. – А. Б.). Чево же нам еще хощется лучше тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общаго воскресения".