Он принадлежал к героической расе авантюристов той эпохи; человек ничтожной нравственности, тонкого ума, почти сказочного мужества, и Россия XVIII века завещала память его презрению, но также и почти благоговейному удивлению потомства. Его удачливый соперник, Алексей Петрович Бестужев, представлял в данной группе несколько иной тип, менее специфически русский, вопреки его русскому имени, и носящий более заметный отпечаток иностранной цивилизации и разврата, с которыми он был в более долгом соприкосновении, и тех изменений, который были вызваны ими в русском национальном типе и темпераменте в этот переходный период.
III. Бестужев
Русская ветвь этой семьи, вышедшей, согласно некоторым источникам, из Кента, в Англии, происходила от некоего Гавриила Беста, приехавшего в Россию около 1413 г. и чей сын Рюма был пожалован в бояре великим князем Иваном Васильевичем. Отсюда и фамилия Бестужев-Рюмин, носимая канцлером. Однако эта родословная сомнительна. Алексей Петрович, второй сын Петра Михайловича Бестужева, гофмейстера при дворе Анны Иоанновны в Митаве, родился в Москве в 1693 г. Отправленный заграницу Петром Великим, он сопровождал русское посольство на Утрехтский конгресс (1712 г.), поступил на службу Ганноверского двора и вновь появился в России в качестве посланника Англии (1714 г.). Этот первый опыт дипломатической карьеры ему, очевидно, не удался; в 1718 г. мы видим его, направляющего нетвердые стопы в сторону маленького Курляндского двора, где он и получил, под покровительством отца, скромную должность камергера. Однако уже в 1720 г. он добивается поста посланника в Копенгагене, перейдя на этот раз на русскую службу; но Анна Иоанновна, питавшая в то время весьма нежные чувства к его отцу и еще в 1725 г. очень горячо рекомендовавшая сына Остерману, переменила свое отношение к старику Бестужеву в 1728 г. настолько, что обвинила своего гофмейстера в воровстве. Это сказалось на судьбе Алексея Петровича Бестужева после восшествия бывшей герцогини Курляндской на русский престол. Его перевели в Гамбург, где он занялся, в целях улучшения своей судьбы, ремеслом доносчика и был снова отослан в Копенгаген; в свободное от дипломатических забот время он совершил, совместно с химиком Ламбке, открытие знаменитой tinctura inervi Bestuscheffii, впервые доставившей его имени известность в Европе. Ввиду того, что он, в выпавшую ему впоследствии высокую долю в России, не обнаружил новых признаков проявленных этим путем научных дарований и вкусов, тайна этого сотрудничества остается неразрешенной. Секрет знаменитых в свое время капель был обнародован Екатериной II под именем золотого эликсира или эликсира Ламотта.
В 1740 г. Бирон вызвал Бестужева в Петербург, с тем, чтобы ввести его в Кабинет, откуда он изгнал Волынского и где хотел иметь преданного себе человека. После падения регента, его ставленник опять был скомпрометирован и сослан, но всего лишь на несколько месяцев. Анна Леопольдовна была покладистого нрава. Бестужев ей за это благодарен не был. Он был мстителен и обладал тонким чутьем. Некоторые его связи приближали его к Елизавете. Его жена, рожденная Беттигер, была прежде наставницей цесаревны и дочерью бывшего русского резидента в округе Нижней Саксонии, которого часто посещали Петр и Екатерина во время своих путешествий по Германии. Он обратил свои взоры в эту сторону и сблизился с Воронцовым и Лестоком.
По восшествии на престол Елизаветы ссылка Остермана оставила внешние дела, так сказать, без присмотра. Великий канцлер, князь Черкасский, находился под угрозой апоплексического удара, вскоре унесшего его в могилу, и был поглощен любовной интригой своей дочери с Петром Шуваловым, ссорившей между собою обе семьи. Назначенный вице-канцлером, Бестужев воспользовался ревностью Шуваловой, бывшей в большой милости у Елизаветы, чтобы выдвинуть себя; он метил в преемники Черкасского. Ему пришлось однако ждать до 1744 г., но, уже начиная с 1742 г., когда умер великий канцлер, он с помощью Бреверна руководил внешней политикой, поскольку ему в том не мешал Лесток. Впоследствии у него были другие тайные сотрудники, и среди них, если верить воспоминаниям барона Фридриха Тренка, первое место занимала его собственная жена. Считаясь примерной супругой, она давала самому Тренку неопровержимые доказательства несправедливости этого, втайне занималась любовными похождениями и более открыто интригами. Она русских не любила и покровительствовала Пруссии до того дня, когда посланник этой страны имел неосторожность погубить Тренка в глазах ее мужа, обличив его одновременно и как шпиона и как ловеласа. Но Тренк не заслуживает доверия. Роль, сыгранная при канцлере Функом, Прассе и Санти гораздо более достоверна. До 1754 г. первый фигурировал не только в качестве советника, но и настоящего заместителя Бестужева в работе и вдохновении. Он был необходимым alter ego человека, решительно неспособного выполнить задачу, значительно превышавшую его дарования, был его мозгом и его правой рукою. Позднее преемник Функа в саксонском посольстве, Прассе, вкладывал в это дело столько же рвения, но менее блестящие способности. Санти был полезен, главным образом, в вопросах внешних приличий; он учил Бестужева, как себя держать. Потому-то, когда в 1764 г. французской дипломатии удалось избавиться от Функа, Бестужев оказался телом без души, плывшим по течению вплоть до падения в роковую бездну.
Он безусловно не был лишен некоторых личных дарований, из тех, что приносят счастье большинству авантюристов; он действовал с помощью тонкой хитрости и грубого нахальства, невозмутимого спокойствия и безошибочного инстинкта внешней декорации, соединяя их с величавостью, которую умел сохранить в самых унизительных положениях и которой вводил в заблуждение не только Елизавету, но и всю Европу. Он властным тоном требовал субсидий России и принимал взятки с таким видом, будто оказывал этим великую честь. Никогда он за словами в карман не лез. Его ответ клиру Казанского собора, просившему присоединения к нему протестантского храма, находившегося в соседстве, чрезвычайно характерен. Священники уверяли, что им явилась Богородица и плакала, жалуясь на оскорбительное для Нее соседство. Бестужев приказал им вернуться через три дня и объявил им с самым серьезным видом, что Богородица явилась и ему; Она передумала и не желала больше этой протестантской церкви, ввиду того, что она была построена с севера на юг, а не с востока на запад, как подобало православному храму.
Относительно Елизаветы его неизменная система состояла в том, что он прикрывался тенью Петра Великого: "Это не моя политика, а политика вашего великого отца", твердил он. Помимо этого, он подчинял себе государыню, вызывая в ней утомленье и растерянность. По поводу малейшего дела он забрасывал ее кипами промеморий, нот, протоколов. Она приходила в ужас: "Вот она какова, политика!" Она, конечно, до них не дотрагивалась и просила его изложить ей дело вкратце; тогда он делал ей такой путаный доклад, что она ровно ничего в нем не понимала и в отчаянии, в особенности в последние годы, чаще всего говорила: "Делайте, как хотите". Она со всем соглашалась и все подписывала – с вышеуказанными отсрочками – за исключением объявления войны или смертного приговора. В первом случае она давала свое согласие лишь по зрелом размышлении, во втором отказывала.
Я не нашел следов некоторых физических недостатков и хитростей, приписываемых преданием канцлеру, выражавшихся в том, что он будто бы симулировал заикание в беседах с иностранными министрами или приказывал писать неразборчиво тексты нот, чтобы оставить за собой возможность их изменить. Мардефельд отметил лишь, что он под предлогом плохой памяти, тогда как она была у него прекрасная, заставлял излагать письменно некоторые устные заявления, и что ему надо было выпить много рюмок вина, чтобы придать себе мужества, иначе, он был "ein Erzpoltron".
Относительно его дарований как государственного человека предание, по крайней мере в России, стоит в полном противоречии с целой совокупностью столь согласных между собой документальных данных, что у историка на этот счет не остается никаких сомнений. По этой причине и по другим, которые постепенно раскроются перед моими читателями, не могу не посоветовать некоторым моим русским собратьям пожертвовать этим кумиром не столь почтенного во всех отношениях прошлого, могущего, однако, представить других более достойных лиц для их патриотического поклонения. Мне небезызвестно, что к людям, играющим главные роли и в человеческой комедии, принято относиться с безграничной снисходительностью. Но ведь необходимо при этом, чтобы было установлено некоторое равновесие между недостатками или пороками и качествами и добродетелями данного лица. Здесь же одна из чаш, на которую мне придется положить большую тяжесть, не имеет, так сказать, противовеса перед лицом беспристрастной истории, этот ложный великий человек не обладает в ее глазах никакими данными, – кроме удачи, обусловленной внешними обстоятельствами, благоприятствовавшими ему, – которые позволяли бы ему стоять в первом ряду среди людей не с ярлыком великого негодяя.
В 1742 г. Мардефельд утверждает, что Бестужев был скрытен, не умея скрытничать, строил честолюбивые планы, не обладая глазомером и последовательностью. Д’Аллион писал в 1746 г.: "Он был вознесен благодаря случаю и удержался на высоте больше интригами, чем талантом". Но оба они были его политическими соперниками, и я точно так же склонен усомниться в истине свидетельства Шетарди, обвинявшего канцлера в подделке векселей в Гамбурге. Но в 1745 г. Гиндфорд, английский посланник, был его другом и товарищем. А он утверждает, что до последнего времени Россия не дала ни одного министра "ценного и мужественного", и прибавляет, – что еще важнее, – "Императрица обладает гораздо большим мужеством и способностями, чем все ее министры, взятые вместе". Теперь очередь за самыми вескими свидетелями, представителями Австрии; личные связи канцлера были главным образом направлены в эту сторону; барон Претлак и граф Бернес были с ним в близких отношениях. Послушайте первого: он говорит "о природном недостатке ума у этого министра". Спросите второго: он вам скажет, что, желая все делать сам, канцлер в то же время "не отказывался от своих удовольствий, предаваясь с некоторых пор не только страсти к чревоугодию, но и к игре, за которой он проводит многие дни и целые ночи напролет".
Тут, конечно, придут на память имя и роль Вальполя. Но если великий вождь вигов и делил свое время между политикой и развратом, если и стали известны его оргии в Гоутоне и честность его была в подозрении, все же его дарование и упорство в труде не оспаривались и самыми ярыми его хулителями. В его биографии нет эпизода, подобного тому, который рисует нам министра Елизаветы враждующим с собственным сыном, стремящимся покинуть отчий дом, где царит крайний разврат. Граф Бернес вмешивается в эту распрю, а жена Бестужева принимает сторону сына против отца.
"Я старался умиротворить ее, уговаривая войти в положение ее мужа, заваленного делами и с трудом добивающегося резолюций ее величества, вследствие чего немудрено было, что он искал иногда развлечений; она на это отвечала, что если дела шли плохо, то виноват в том был гораздо более он сам, чем государыня, ввиду того, что он днем пьян, а ночи проводит в игре, проиграв недавно 10 000 руб. в одну неделю". Раздоры обострились, дойдя даже до насильственных действий, что вызвало вмешательство императрицы.
Какими же средствами располагал канцлер, чтобы проигрывать 10 000 руб. в одну неделю? Великий английский парламентарий, которого противники звали "маклаком совестей" истратил миллионы на секретные фонды, но при этом обвинения в хищении, которых он не мог избежать, ни разу не получили ни малейшего подтверждения. Он купил множество совестей, но, по-видимому, никогда не продавал своей. Историческое положение его русского соперника весьма иное в этом отношении. Прослыв при жизни безусловно корыстным, он стал после своей смерти в России, и за последнее время даже за границей, предметом многочисленных попыток оправдания. Некоторые даже стремились поставить его выше всяких подозрений. Как ни неприятно исследование подобного факта, он играет слишком большую роль как во внешней, так и во внутренней истории страны, чтоб мне возможно было от него уклониться, и принадлежит к категории тех вопросов, что при свете неопровержимых фактов не подлежат сомнению.
До 1752 г., хотя руки Бестужева и не были совершенно чистыми, все же он старался сохранить внешнюю благопристойность. Вопреки неоднократным утверждениям Фридриха и его историков, он отказывался от прусских и французских денег и прикасался к английскому золоту лишь с целомудренными ужимками и благородными жестами. Его жена приняла в 1745 г. тысячу дукатов от д’Аллиона, причем д’Аржансон счел их истраченными непроизводительно. Но ее муж мог ничего и не знать об этом. В 1742 г., передавая вице-канцлеру обычное вознаграждение за оборонительный союз, заключенный с Англией, Вейч намекнул ему, что его король охотно присоединил бы к нему и добавочный дар, официальный или тайный, по желанию.
– Я ничего тайно не принимаю, – сухо ответил вице-канцлер.
И дело на этом и остановилось.
Преемник Вейча, Гиндфорд, был поэтому немало удивлен, когда четыре года спустя этот столь щепетильный человек стал рассказывать ему про дом, подаренный ему Елизаветой, но служивший источником разорительных расходов. Этот дом был в таком состоянии, что, для того, чтобы привести его в порядок, владельцу его необходима была сумма в десять тысяч фунтов стерлингов, и она в этот раз должна была быть передана ему возможно секретнее. Когда Гиндфорд стал возражать против необычайной величины цифры, Бестужев вновь принял свой величественный вид: он просил эти деньги не в виде вознаграждения, а в виде простой ссуды на десять лет и без процентов. В Лондоне рассчитали, что, если даже ссуда и будет возвращена, она все же составит "довольно значительный расход", и пальцем не шевельнули до конца следующего года. Размеры обычного той эпохе подкупа были сильно преувеличены воображением потомства. Один историк, обыкновенно хорошо осведомленный, упомянул о пенсии в два с половиной миллиона фунтов стерлингов, отпущенной министру страны, годовой бюджет которой не достигал этой суммы! Чтобы добиться для своего приятеля двадцать пятой части этой суммы, Гиндфорду пришлось выставить самые рискованные соображения. Послушать его, так жена сына канцлера, Авдотья Разумовская, была в действительности дочерью ее величества. Елизавета поведала это Алексею Бестужеву, "обещав ему одновременно свое полное доверие и защиту от врагов во все время ее царствования". "Таким образом", добавлял Гиндфорд, "она теперь обращается с ним скорее как с деверем, а не как со своим канцлером". В то же время Бестужев уверял английского посланника, что жена его была двоюродной сестрой императрицы.