Поэзии и политика приблизили его к И. И. Шувалову, и фаворит указал ему на другое поле для его неутомимой деятельности: на изучение национального прошлого, уже предпринятое было Ломоносовым, хотя и довольно неудачно, в его пререканиях с Миллером. Смело, добросовестно он принялся за дело, собирая документы, справляясь в старых хрониках. Но, сделавшись тем временем фабрикантом цветного стекла и директором стеклянного завода, он был отвлечен от исторического труда своими промышленными заботами. Когда же Шувалов высказывал по этому поводу свое неудовольствие, он отвечал: "почему ученому быть бедным?" и указал на Ньютона, жившего в богатстве, и на Вольфа, приобретшего почести и состояние своими трудами. Я не поручусь, что баронское достоинство немецкого ученого не дразнило его воображения. Для своего завода он получил землю и крепостных, и это делало его почти дворянином. Он не был лишен тщеславия, доказательством чему служит тот случай, когда он разорвал список профессоров только потому, что имя его было поставлено в нем по алфавиту, и когда добивался вице-председательства в Академии. Подобно тому, как он намеревался нарушить алфавитный порядок, он, попав в Академию, тоже не признавал здесь никакого порядка и старшинства, решительно становясь выше всех приобретенных положений и всех авторитетов. В спорах и столкновениях, беспрестанно вызываемых им, он неизменно был виноват, но искупал свою вину или учебником грамматики или атласом, иногда – новой поэмой, вызывавшей общий восторг.
Он обладал необычайной трудоспособностью и проводил, по свидетельству своей племянницы, целые недели в лаборатории или рабочем кабинете, питаясь только куском хлеба с маслом и стаканом пива; он напоминал своей страстью к науке западных гуманистов 16-го века, подражая их способу аргументации в борьбе с фанатизмом и невежеством. Обладая ясным, методичным умом, хорошо дисциплинированным, и большими организаторскими способностями, оригинальностью и склонностью к независимости, которая вытекала из его авторитетности, он легко мог, пробегая обширное поле современной науки, порой и заблудиться; но вместе с тем он, согласно мнению своих почитателей, указал и новые пути в различных направлениях своим современникам и преемникам. В речи, произнесенной им 26 ноября 1753 г., он сам доказывал свое первенство перед Франклином в созданной теории электрической силы.
Строя эту теорию на быстром наступлении сильных холодов, явлении, свойственном России, он считал свое первенство перед Франклином доказанным именно этим аргументом, и русские специалисты еще и теперь допускают, что некоторые наблюдения, сделанные им в этом направлении, а в особенности над прониканием верхних слоев воздуха в нижние и над вызываемым вследствие этого понижением температуры, дали ему материал для совершенно новых выводов. В июле 1756 г., рассуждая о происхождении света и доказывая единство сил природы в образовании света, теплоты и электричества, он сводил, наперекор Ньютону и Гассенди, разнообразие этих явлений к простой разнице в формах молекулярного движения тел, и по-видимому, действительно первый высказал идеи, развитые впоследствии Меллони, Карно, Грове, Фарадеем и Гельмгольцем.
Впрочем, мне сдается, что этот вопрос большего значения не имеет. В общем научные теории Ломоносова не особенно отличались от круга идей и понятий, присущих его времени, и когда он в них расходился со своими немецкими учителями, то чаще всего впадал в парадокс или схоластику. Его общий взгляд на природу был в гармонии с духом его века и даже с общим умственным направлением его отечества, т. е. по преимуществу философским или физико-богословским. Немецкие ученые, между прочим Шлецер, упрекали его в том, что он был натуралистом в истории и философии. Нетрудно защитить его от этого обвинения, которое в некоторых своих частях могло бы сойти в настоящее время за высшую похвалу. Некоторые его попытки применить к истории и филологии аналитический метод естественных наук, противопоставив результаты, полученные таким путем, догматизму того времени и знаменитому афоризму: "Посредством наблюдения приходить к теории, посредством теории исправлять наблюдения" – вполне определяют труды Ломоносова на этом пути. Но он никогда не был сознательным и последовательным материалистом, будучи для этого слишком великим поэтом и слишком большим врагом скептического рационализма Вольтера, нечестивые выходки которого его оскорбляли.
Он был сыном своего времени, той эпохи, когда в Германии даже Эйлер называл себя спиритуалистом и верующим. Но достаточно и того, что мы видим его захваченным научным течением и если и не стоящим выше своих западных соперников, то по крайней мере на одном уровне с ними, чтобы мы сочли его, вспомнив его происхождение и окружавших его современников, более чем достойным памятника, воздвигнутого ему его соотечественниками в Архангельске.
Будучи головой выше своих немецких учителей в умственном отношении, он уступал им в характере и поведении; во внешних приемах он был не только неучтив и непристоен, но груб и до дикости раздражителен.
Не следует однако забывать, какова была среда, где он жил, и сколько она заключала в себе действительно раздражающих черт. Когда он согласился с основною идеею книги Фонтенеля о многочисленности миров, переведенной кн. А. Д. Кантемиром и напечатанной в 1740 году, то слыл некоторое время за богоотступника и подвергся преследованиям Синода! "Если бы планета Марс имела обитателей, кто бы их крестил?" – возражали члены этого собрания. При известии о смерти великого человека будущий император Павел, которому тогда было 10 лет, воскликнул: "Ах, этот дурак умер; наконец-то мы избавились от него. Он стоил дорого и ничего не делал". Ребенок являлся лишь эхом. Очень ценимый как поэт, Ломоносов как ученый был вообще не понят. Он обращался к публике, которой были недоступны теоретические формы мысли и которая была упорно привязана к поверхностному, чувственному и суеверному понятию о мире, публике, свято хранившей легенду о стклянке воды, завещанной Петру Великому графом Брюсом, ученым, при жизни прослывшим колдуном и приводившим в ужас жителей Москвы подозрительным светом, исходившими из его лаборатории, устроенной в Сухаревой башне. Окропив этой водой тело своего друга, Петр должен был вернуть его к жизни. Он сделал этот опыт и, замечая, что чудо совершается, в ужасе отшатнулся и разбил стклянку, чтобы не дать осуществиться колдовству. Ломоносов знал, что на самом деле Брюс пережил Петра на 10 лет; но ему, по всей вероятности, не удалось бы убедить в этом своих читателей и слушателей. А читатели его научных трактатов никогда многочисленными не были. Одно время был поднят вопрос о вычете пяти процентов из содержания всех чиновников для обязательной покупки книг. Даже как поэт, автор стольких популярных произведений, положенных на музыку, беспрестанно повторяемых и распеваемых, должен был испытать на себе влияние той атмосферы, среди которой Тредьяковский, принужденный исполнять роль придворного шута, когда-то получал больше палочных ударов, чем похвал. Конечно, со времени Анны Иоанновны до Елизаветы, от Волынского до И. И. Шувалова, умственная и литературная жизнь в России сделала по пути нравственного совершенства значительный шаг вперед, обещавший наступление лучших времен. Шувалов уже играл роль мецената с некоторым изяществом и благородством. Это не мешало ему, однако, вызывать между Ломоносовым и Сумароковым столкновения, часто доходивший до кулачного боя, и я смело утверждаю, что даже и по сию пору в России потомство не сумело воздать должное в полной мере этому крестьянину, заслуги которого не имеют себе равных в его отечестве. Пушкин отказал в признании за ним поэтического дара, и я уже восставал против этого несправедливого приговора. Но я охотно соглашусь, что этот спор не имеет большого интереса. В поэзии, литературе и науке Ломоносов не является более или менее славным соперником какой-либо русской или иностранной знаменитости. Он прежде всего – предок, предшественник и инициатор. Его стихи не могут сравниться со стихами Пушкина, но, не будь его, автор "Евгения Онегина" не мог бы написать своих. Ломоносов не художник слова; он был сын своего времени, а тогда искусство еще не родилось. Ему недоставало изящества формы и тонкости чувства; но он обладал вдохновением, героической ширью и мужественной силой и вмещал в себе всю душу великого прошлого своего народа, родившего его, и его великого будущего, возвещенного им. Он заключал в себе несколько веков истории, где без него царствование Елизаветы не заняло бы столь видного места. Он к тому же был и государственным деятелем и некоторые его сочинения, опубликованные только в 1819 году, и то с пропусками, еще и теперь поражают смелостью взглядов на некоторые вопросы политического и экономического порядка.
Я не упомянул о его трагедиях. В произведениях этого рода его затмил Сумароков. Тем не менее, Сумароков был бы ничтожеством, если бы ему не удалось связать свое имя с возникновением русского театра. Именно с этой точки зрения и нужно судить о всех представителях этого времени, когда зарождался в России новый мир. Путем театра в ней пробудилась артистическая жизнь, и поэтому я должен посвятить несколько страниц этому предмету, который сам под себе представляет лишь посредственный интерес.
V. Первые шаги в области искусства. Сумароков
Рисуя картину царствования Анны Иоанновны, я отметил появление франко-итальянского элемента, стремившегося заменить собою немецкий, в придворных представлениях, единственной артистической и литературной арене, существовавшей в то время в России. Во времена Елизаветы этот элемент добился полного торжества. Итальянская опера под управлением Арайя имела еще более многочисленную труппу и еще более избранных артистов, нежели при Анне Иоанновне. Тогда же был учрежден постоянный театр французской комедии, и в 1754 году, во время пребывания императрицы в Москве, ввиду явного предпочтения, отдаваемого публикой французскому театру, был закрыт немецкий театр, существовавший в этом городе. Играя в Петербурге, французские комические актеры составляли в это время очень шумную и беспокойную компанию, заставлявшую говорить о себе даже вне стен театра. Один из этих артистов, Морембер, сделался дипломатом, и в 1757 году маркиз Лопиталь пользовался его услугами. Другой – Чуди, сын советника Мецкого парламента, принял в России фамилию кавалера де Люси и делил свой досуг между политикой и литературой, состоя то – секретарем барона Строганова, то – шпионом на жалованьи И. И. Шувалова и редактором "Литературного Хамелеона". Мы встретимся еще с ним в истории дипломатии этого царствования. С другой стороны Ландэ образовал русский кордебалет, вскоре удививший своим искусством иностранцев, посещавших Петербург; первые артистки его соперничали со знаменитой Фузани.
Нетрудно объяснить быстрое усвоение этой формы искусства. Она еще и теперь ярко блещет в России. Но вне ее, в области пластики России, история искусства времен Елизаветы сливается, наоборот, с историей французских и итальянских артистов, французских в особенности, привлеченных русской императрицей. Петр Великий набирал главным образом инженеров, архитекторов и ремесленников; его дочь имела другие заботы и добивалась иного, хотя и смотрела на знаменитых художников и скульпторов, которыми старалась себя окружить, лишь как на украшение своего двора, и, казалось, вовсе не заботилась о поощрении в этом отношении местных талантов. В 1756 году она велела написать свой портрет французу Токе и итальянцу Ротари, а в 1758 г. выписала Луи-Франсуа Лагренэ, оставшегося в России до 1780 г. Чтобы дать ему занятие, а также уступая желанию И. И. Шувалова, она способствовала восстановлению Академии художеств, учреждению, захиревшему со времени Петра Великого. Лагренэ стал ее директором, а Луи Жозеф Ле Лоррэн – профессором. Но эти мастера не создали русских учеников, и петербургские красавицы, желавшие передать свои черты потомству, были принуждены, после отъезда Токе, прибегать к кисти Ван-Лоо. Национальное искусство медлило расцветать при этих условиях, тем не менее сила общего увлечения всеми формами местной культуры была такова, что немец Штелин, живший в России с 1735 г. и носивший странное звание "профессора аллегории", взял на себя в это время скромную, но полезную инициативу. Он стал собирать редкие образцы национальных произведений, портреты, картины, гравюры, которые ему удавалось найти, и составил многочисленный заметки для истории этих безвестных начинаний. Ему не помогали в его работе; поощрения и щедроты Елизаветы были направлены в другую сторону. В 1743 г. она дала 200 рублей Ивану Вешнякову за свой портрет, написанный для Сената; но крупный заказ того года, – двенадцать портретов для русских посольств в иностранных государствах, – должен был исполнить опять-таки иностранец, француз Каравак, бездарный живописец: ему и заплатили соответственно его таланту – 1200 руб. за дюжину портретов. В 1747 году Вешняков занялся копией портрета Екатерины I с немецкого оригинала; среди художников граверов, работавших над воспроизведением различных портретов Елизаветы, лишь один носил русское имя – Иван Соколов.