II. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ И ГОЛЬБАХ
Энциклопедия поставила своей программой удовлетворить любознательность человеческого ума относительно происхождения идей – любознательность, которой было так мало у людей XVII века. "Дойти до зарождения наших идей…" – вот первый шаг, к которому она стремится.
Но в области политики ее редакторы не простирают своих требований очень далеко. Для них достаточно установить принцип, что верховная власть принадлежит народу, который добровольно передает осуществление ее государю с тем условием, чтобы последний не преступал ни законов государства, ни естественных законов. Напомнив, таким образом, о теоретическом верховенстве народа и о естественном праве, Энциклопедия заботится потом не об ограничении власти государя, а только о направлении ее преимущественно на такие великие задачи, как терпимость, развитие просвещения, народное благосостояние. Взгляды Монтескье на смешанный образ правления, несомненно, вошли в Энциклопедию; но господствующая идея, вдохновляющая статьи, посвященные политическим вопросам, такова: сильная власть, отданная на служение человечеству.
Кроме того, разве можно найти вполне стойкую и определенную политическую мысль в коллективном труде, в словаре? Лучше обратиться к тому из энциклопедистов, который самостоятельно рассуждал о политике весьма последовательно и подробно. Это не д’Аламбер и не Дидро, тем менее Гельвеций или Рейналь, у которого общие принципы школы тонут в потоке многословия – это Гольбах. Его Социальная система, ценимая слишком низко, содержит изложение основных положений, которыми впоследствии широко пользовались английские утилитаристы. Французские подражатели последних и не заметили, что их учителя сами были только учениками или плагиаторами французских мыслителей XVIII века.
Мы знаем, какова мораль Гольбаха: это чисто естественная мораль, без всяких метафизических тонкостей. Человек стремится к счастью: все его способности направлены к тому, чтобы избегать страдания и получать удовольствие. В поисках удовольствий человек руководится разумом, т. е. "знанием истинного счастья и средств к его достижению". Истина не что иное, как знание счастья; справедливость-стремление дать каждому человеку возможность пользоваться или не мешать ему пользоваться своими способностями, правами и всем необходимым для жизни и счастья, стремление, вытекающее из того взгляда, что поддержание общества предоставляет лучшую гарантию личного счастья.
Политика является простым следствием такой морали. "Общественный договор, законодательство и правительство", в сущности, не имеют иной цели, кроме насаждения добродетели, которая состоит в том, чтобы "добиваться личного счастья, основанного на благе ближнего".
Подобно своим друзьям из Энциклопедии, Гольбах считает "народ" источником всякой законной власти, но формы правления его не интересуют. Все они "совершенно безразличны", если только хорошие законы одинаково обязательны для правителей и для подданных. Основным благом для всякого является свобода трудиться для своего счастья, и все другие блага недостижимы без него. Но эта свобода не предполагает "пресловутого равенства сограждан". Гольбах с презрением обрушивается на "эту химеру, перед которой благоговеют в демократических государствах". Общее благо требует, чтобы каждого почитали и вознаграждали пропорционально той пользе, которую он приносит государству. Этим и объясняется выдающаяся роль правителя. Он должен понимать только, что его интересы сливаются с интересами подданных. Задача политики – объединить интересы правителей и народа.
Таким образом, равенства не существует: власть должна находиться в руках лиц, "наиболее способных вести общество к счастью". Государь – "движущая сила", увлекающая государство к намеченной цели. Для этого государь должен пользоваться значительной властью, так как из всех причин, влияющих на намерения людей, "наиболее заметно влияет правительство". Разве мы не видим, как оно изменяет "и природу, и самый климат"? Впрочем, правительство вдохновляется общественным мнением. Последнее намечает путь, по которому правительство, благодаря присущей ему импульсивности, увлекает потом весь народ.
Общественное мнение, сильное правительство, руководимое им, и, наконец, послушный народ, позволяющий руководить собою, так как он знает, что ему выберут кратчайший путь к счастью, – вот вся политическая система Гольбаха. Философы зажигают светоч, который указывает путь человечеству, правители несут этот светоч перед народами. Работая для нации, они вместе с тем работают на самих себя. Распространяя, например, просвещение, они тем самым обеспечивают себе "деятельных, преданных и рассудительных" подданных.
Если мы хотим найти народ счастливый, благодаря учреждениям, в которых политика тесно связана с моралью, народ, государственный строй которого вполне соответствует только что начертанному идеалу и заслуживает подражания европейских правительств, нужно отправиться в Китай. Там мы найдем образец, архетип. Неужели после этого, нельзя еще утверждать, что Гольбах написал кодекс просвещенного деспотизма?
III. ФИЗИОКРАТЫ
В физиократах обыкновенно видят предшественников современных экономистов; и это не совсем ошибочно, потому что главнейшие из них находились в сношениях с Адамом Смитом и пустили в оборот знаменитую формулу: Laissez faire, laissez passer. Но теории физиократов принадлежат политической науке во всяком случае не менее, чем науке экономической. Когда Дюпон де Немур, последний по времени представитель школы, заметит, что Ж.-Б. Сэй ограничивает, даже строже Адама Смита, содержание политической экономии изучением богатства народов, он будет протестовать во имя своих учителей. Политическая экономия, скажет он, "есть наука о естественном праве, в должном приложении его к цивилизованным обществам". Или политическая экономия – "наука о просвещенной справедливости во всех социальных отношениях, как внутренних, так и внешних". Точно так же понимали эту науку Кене (одно из главных произведений которого – Трактат о естественном праве), Мерсье де ла Ривьер и Бодо.
В то время, как большинство их современников примыкает к Монтескье или Руссо, критикуя вместе с первым деспотизм и восхваляя умеренное правление или отстаивая вместе со вторым, теорию договора и народного верховенства, физиократы нападают и на Руссо и на Монтескье.
Они не желают разделения властей и системы противовесов, потому что в этом сложном способе упорядочения социального строя видят признаки "глухой и непрерывной войны". Вследствие какого-то странного заблуждения Монтескье принял это состояние войны за "жизнь культурных государств". Они не хотят признавать и прирожденного права каждого на все – права, впоследствии ограниченного договором. Они говорят: эта идея не только бесплодна по своей абстрактности (подобные выражения следует отметить, так как они свидетельствуют о существовании связи между современным позитивизмом и физиократами; мы увидим потом, кто был посредником), но и ошибочна по существу. Общество совсем не ограничивает прав своих членов, чтобы лучше обеспечить осуществление их, а напротив, расширяет сферу этих прав, обеспечивая вместе с тем пользование ими. Это не мимоходом брошенный взгляд, которому не придают важности; напротив, физиократы понимают все его значение. Точно так же они обнаруживают скрытую под оболочкой теории общественного договора гипотезу состояния первобытной войны и отмечают родство Руссо и Гоббса в этом отношении.
Если основательно разобраться в этой критике взглядов Монтескье и Руссо, можно заметить, что она покоится на одном и том же основании. Монтескье, подобно Руссо, предполагал, что на заре общественных отношений господствует война. Своей теорией политической свободы Монтескье продолжает эту войну до бесконечности, хотя в смягченной форме; Руссо полагает ей предел теорией общественного договора. Постулатом физиократов, напротив того, служит существование "естественного социального строя", "порядка, справедливого по существу" – настоящей предустановленной гармонии между интересами всех, великих и малых, правящих и управляемых.
У Монтескье и Руссо, продолжают физиократы, социальное устройство, законодательство, зависит от воли человека. По отношению к Монтескье этот упрек может показаться весьма странным. Однако Дюпон де Немур, отголосок своих учителей, упрекает Монтескье именно за то, что по его теории принципы правления, законы меняются сообразно с обстоятельствами времени и среды. По мнению физиократов, "сущность общественного порядка" "настолько же всеобща, насколько естественна". Она заключает в себе основные законы, которыми держатся все общества, и никакое общество не может уклониться от нее, "не перестав быть обществом". Точно так же человек не создает законов, "выражающих сущность общественного порядка", он только "вносит" их в общественную среду. Поэтому-то на человеческом языке вносящий законы называется законодателем (législateur), а не законосоздателем (légisfacteur); собрание же внесенных законов – законодательством (législation), а не законосозданием (légisfaction). Заметьте себе эти формулы и эти этимологические аргументы: точно такие же встречаются у теократов, являющихся теми самыми посредниками между физиократами и позитивистами, о которых мы только что упоминали.
До сих пор мы отмечали у физиократов только критику взглядов Монтескье и Руссо. Но они не ограничиваются критикой, а догматизируют, и делают это оригинально.
Человеческое общество, на их взгляд, управляется физическими законами, подобными тем, которые мы наблюдаем у муравьев, пчел и бобров. Естественное право, которым так дорожит человек, представляет лишь вид и как бы случайное проявление универсального порядка. Общественные учреждения, которые человек выдает за лучший образчик своего творчества, являются продуктом естественной необходимости, а не человеческого искусства. Эта необходимость требует возникновения сильной власти, которая могла бы обеспечить индивидуумам пользование всеми выгодами, связанными с социальной жизнью. Из этих выгод на первом месте стоит право собственности; затем согласно знаменитой формуле физиократов, которая в данном случае находит свое настоящее место на втором плане, вместо того, чтобы подчинять себе все остальное, идет свобода торговли и обмена, laissez faire, laissez passer. Одним словом, метафизический принцип "сущности общественного порядка" влечет за собой в политике "легальный деспотизм". Гольбах восхвалял Китай, Бодо в пример хорошо управляемых стран равным образом ставит Китай и Древний Египет. На Китай же будет ссылаться Дюпон де Немур, а кроме того, на Россию царствования Екатерины II. Впрочем, пример этому подал Кене.
Возможно, что физиократы руководились корыстной мыслью и льстили абсолютизму для того, чтобы добиться осуществления своих реформаторских проектов; во всяком случае, теория "легального деспотизма" представляет кульминационный пункт их доктрины.
"Верховная воля" должна быть "единоличной". Ей одной принадлежит право "вносить законы". Но верховная воля не должна быть капризной, и легальный деспотизм не имеет ничего общего с "произволом". Он опирается не на рабство людей, а на их разум, "культуру", он желает повелевать посредством "обращения к очевидности". Таков, например, авторитет Эвклида в математике. "Эвклид – настоящий деспот, и геометрические истины, преподанные им, настоящие деспотические законы. Их легальный деспотизм и личный деспотизм этого законодателя держатся одинаково лишь на силе очевидности".