В начале 1723 года венский двор был в затруднительном положении: происходит какое-то сближение между Россиею и Пруссиею, Франциею и Испаниею; с единственным союзником Австрии, королем английским, у цесаря столкновения по религиозным делам, причем, защитник католицизма в Германии, цесарь не может уступить защитнику протестантизма курфюрсту ганноверскому, который, как король английский, пользуется своим временем и гордо заявляет свои требования. В тайном совете всегдашний противник английской партии граф Шёнборн требовал, чтоб цесарь высказал свое неудовольствие против короля английского, как имеет на то право цесарь против курфюрста, и чувствительным образом унял бы этого постоянного своего контролера; граф Цинцендорф советовал умеренность, представляя пользу английской дружбы, без которой цесарь не может быть безопасен в Италии, если возгорится война с Испаниею. Но граф Шёнборн возражал, что лучше дойти до крайности, чем переносить такие оскорбления, и притом надобно знать, с кем Испания имеет большую охоту воевать – с цесарем или с Англиею? Кто ей больше вреда сделал – цесарь или Англия? Помириться с Испаниею нет невозможности, и тогда английский король увидит, что выиграет. Мнение Шёнборна разделял и принц Евгений, который крупно поговорил с английским посланником и объявил ему, что цесарь и войну вести, и мир заключить может без короля английского. Посланник присмирел; с австрийской стороны решили удовольствоваться этим и не доводить дела до крайности. Такого рода отношения не давали венскому двору возможности слишком охлаждаться с Россиею. Посланники английский, саксонский и датский твердили австрийским министрам, что усиление России будет иметь страшные последствия, что русский царь намерен взять Данциг, но получили ответ, что в свое время, когда дела назреют, цесарь примет нужные меры. Между петербургским и венским дворами было еще одно трудное дело – мекленбургское. В мае 1723 года Траф Шёнборн объявил Ланчинскому, что цесарь из особенного уважения к Дружбе русского государя, пока мог, сносил и делал вид, что не обращает внимания на непослушание и противные поступки герцога мекленбургского, но теперь более сносить не может, совесть и звание императорское побуждают его положить этому конец. Герцог выехал из империи и не хочет знать декретов императорских, поступает как сущий бунтовщик. Несмотря на все его неправды, цесарь оставил ему ежегодный доход в 100000 талеров; а если б герцог явился перед судною комиссиею, то цесарь охотно помог бы ему окончить все дела и процессы самым благоприятным образом. Но герцог презрел добрым расположением цесаря, который не может более допускать Мекленбург до крайнего разорения. Герцог оставил после себя в управлении самых плохих и дерзких людей, которые цесарским комиссарам говорят в глаза, что они цесарской власти над собою не признают и при получении цесарских декретов присыльных бесчестят, бьют до смерти. Из уважения к русскому государю цесарь хочет употребить теперь последнее средство – отправить герцогу рескрипт, в котором, как отец империи, будет его уговаривать возвратиться в продолжение трех месяцев; если же в это время не возвратится, то цесарь будет принужден назначить в Мекленбург правительство и покончить тамошние дела своею властию. Ланчинский после этого сообщения нашел случай видеться с одним человеком, искусным в цесарских делах, у которого и выспросил о причине решения насчет Мекленбурга. Искусный человек отвечал, что вследствие отсутствия герцога ганноверцы обнаружили намерение укорениться в Мекленбурге, а это было бы предосудительно венскому двору и всей империи. Тут Ланчинский понял смысл слов Шёнборна, что цесарь не может допускать Мекленбург до крайнего разорения. Петр велел просить цесаря обождать приведением в исполнение своего решения, пока он успеет уговорить герцога к послушанию. Эта просьба была принята с большим удовольствием; Шёнборн отвечал Ланчинскому, что срок можно продолжить, лишь бы герцог сделал первый шаг: прислал бы цесарю грамоту в почтительных выражениях и просьбу об отсрочке. Грамота была прислана, но герцог разослал также грамоты и к имперским князьям с жалобами на притеснения и все не являлся в Германию. Это сильно раздражало венский двор. Когда Ланчинский стал домогаться у принца Евгения вывода экзекуционного войска из Мекленбурга, тот отвечал ему, что этого нельзя сделать, пока герцог не возвратится и все дела не будут улажены; тут Евгений разгорячился и, повысив голос, продолжал: "Для чего вывести экзекуционное войско? Разве для того, чтоб мекленбургскому двору дать волю головы рубить, вешать, колесовать, как герцог недавно распорядился? Вы говорите о грамоте, которую герцог прислал к цесарю, но герцог разослал другие грамоты к имперским князьям в жестоких выражениях против цесаря, кроме того, в Мекленбурге велел прочесть по всем церквам с кафедр бумагу, в которой опорочено все, что сделано по цесарским указам, и запрещено исполнять эти указы под тяжкими наказаниями. Неужели это знак истинной покорности и желания возвратиться?" Ланчинский возражал, что герцог желает возвратиться в Мекленбург и управлять как следует; но как ему возвратиться, когда экзекуционные войска еще там? Это значило бы отдаться в руки врагам своим; если герцог наказал некоторых своих подданных, то по справедливости: всякий имперский князь право меча имеет. Евгений отвечал на это: "Я уже довольно уяснил дело; здешний двор совсем другие ведомости имеет о произведенных герцогом казнях; что же касается права меча, то еще вопрос: имперский князь, который находится вне империи, в явной непокорности цесарским указам, может ли пользоваться своим правом в империи? Вы подаете надежду, что герцог возвратится, но мы очень хорошо знаем, что этого не будет; мы его здесь видели, нрав его вконец вызнали и знаем, что теперь он еще хуже стал". Шёнборн на домогательство Ланчинского отвечал: "Невинно пролитая кровь людей, казненных герцогом, остается на цесаре, который виновен в том, что так долго медлил; намерение вашего государя помогать родственнику похвально, но вы не можете обнадежить, что герцог изъявит покорность, а мы на эту покорность нисколько не надеемся и в эту игру более играть не станем".
В этой игре окончился 1723 год. Новый, 1724 Ланчинский начал донесением, что мекленбургское дело в самом дурном положении при венском дворе и никакие представления не действуют: "И кто виноват, что мекленбургский двор не употребляет себе в пользу высокую вашего императорского величества помощь и, презирая все добрые советы, сам спешит к своей погибели?" Несмотря на то, Ланчинский выхлопотал еще двухмесячный срок для герцога. Что же касается до взглядов австрийского министерства на восточные дела, то Ланчинский доносил, что полюбовная сделка у России с Портою не неприятна венскому двору; здесь думали: "Лучше мир, чем война, к которой бы и мы каким-нибудь образом могли быть привлечены, а тем временем враги австрийского дома могли бы зацепить нас и с другой стороны". Но при этом, продолжал Ланчинский, не перестают злостные внушения, что когда, ваше императорское величество, настоящие дела по желанию окончите, то можете что-нибудь предпринять и против Европы. На это здесь отвечают так: "В чьих руках Каспийское море ни останется, нам дела нет: очень далеко, а если русский государь вздумает предпринять что-нибудь другое еще, то способы сопротивления найти можно; притом государь этот очень хорошо знает разницу между европейскою и азиатскою войною: иное дело в восточных сторонах действовать, где нужно только прийти, чтобы города и области побрать; иное дело в европейских краях, где везде есть с кем поговорить".
В Вене мало заботились о распространении русских владений на востоке; гораздо с большим вниманием следили за отношениями новой могущественной империи к европейским державам. Ближе других была Пруссия, с которою, как мы видели, давно уже у Австрии были неприятности. Мы видели также, как Пруссия действовала заодно с Россиею в Польше из соперничества с Саксониею, усиления которой на счет Польши она никак не хотела допустить. В начале 1722 года саксонский двор попытался сблизиться с Пруссиею и отвлечь ее от России в делах польских. Барон Ильген сообщил графу Александру Головкину, что Флеминг через прусского посланника в Дрездене представил свою готовность содействовать примирению Пруссии с Австриею; он надеется по своему кредиту в Вене успеть в этом деле, но Пруссии необходимо приступить к известному венскому трактату, которым устанавливался союз между Австриею и Саксониею. Ильген уверял Головкина, что Пруссия никогда не приступит к венскому трактату и не примет никаких ласкательных предложений. По словам Ильгена, главным виновником этого дела был ганноверский министр Бернсторф. Английский посланник в Берлине Витворт, по наблюдениям Головкина, также хлопотал о примирении Пруссии и Австрии, но, по мнению Головкина, если бы даже примирение и состоялось, то большого согласия и доверенности между Пруссиею и Австриею не будет. Интересы Пруссии требовали держаться больше всего России, хотя, разумеется, Пруссия и без английских внушений не могла не обеспокоиваться близостью могущественной империи; вот почему она спешила стать твердою ногою в Курляндии, чтоб подавить здесь влияние России, и король Фридрих-Вильгельм считал нужным внушить русскому императору, что России опасно что-либо предпринимать против Европы. Он говорил Головкину: "Я не возобновлю с Даниею трактата о гарантии Шлезвига, пока не получу известия, что произойдет с герцогом голштинским при вашем дворе, ибо не хочу сделать никакого шага, противного его императорскому величеству, хотя и не думаю, чтоб его величество по заключении такого славного и полезного мира изволил вступить в новые предприятия; в противном случае я должен сообщить в высшей конфиденции, вся Европа получит великое подозрение". С русской стороны спешили успокоить короля: так, когда Россия предъявила требование, чтоб корабли ее свободно проходили через Зунд, не платя пошлины датскому правительству, то Головкин предупредил прусское министерство, что император в этом деле будет употреблять только приличные и дружеские способы и не предпримет ничего, что бы могло подать повод к войне. Доброжелательные России люди в Берлине, между которыми был принц Ангальт, уведомили Головкина, что надобно успокоить короля относительно Курляндии, и посланник при первом удобном случае представил королю, что это дело деликатное и скоро не может быть окончено; опасно поспешностию в нем раздражить поляков и оттолкнуть их от России и Пруссии. Король, как казалось, остался доволен объяснением, но заметил, что не худо бы заранее согласиться как относительно Курляндии, так и всех вообще польских дел. На это был ответ, что император твердо стоит при заключенном в 1718 году договоре о супружестве герцогини Анны с маркграфом Карлом бранденбургским; но приводить немедленно в исполнение этот договор противно интересам России: надобно поддерживать польский сейм в оппозиции королю Августу; но если начать курляндское дело, то этим раздражится сейм и усилится сторона королевская. В октябре 1722 года Головкин объявил королю, что император велел министру своему в Варшаве князю Долгорукому действовать против саксонских планов сообща с министром прусским Шверином, но что при этом просит приказать Шверину дать Долгорукому нужную для общего дела сумму денег. Король согласился, чтоб деньги даны были на расписку, но министры прибавили, чтоб деньги были возвращены как можно скорее, потому что Шверин сам в них нуждается для подкупов.
Польский сейм разорвался, и в Берлине опять все внимание обратилось на Курляндию, успех в которой зависел от России. Поэтому в начале 1723 года Фридрих-Вильгельм говорил Головкину: "Если венский двор впрямь моей дружбы хочет искать, то для двух причин: или хочет возбудить меня против Франции, или заключить какой-нибудь союз, предосудительный вашему императору, но я держусь русского императора, а не римского и никакою выгодою не позволю себя увлечь против него. Что же касается до союза против Франции, то и из него мало выгоды могут себе надеяться, ибо цесарь не захочет, да и не может дать мне в награду ни малого округа в Немецкой земле, а деньгами не приманит, потому что своих у меня довольно. Был у меня саксонский генерал Секендорф и разговаривал о важных материях, а именно внушал мне, что император русский в великой силе обретается, отчего другим державам не без подозрения, а особливо эта сила всего опаснее мне как ближайшему соседу; также что польский двор подлинную ведомость имеет, что между Россиею и Франциею союз заключается, от которого другим может произойти немалое предосуждение; поэтому венский, лондонский и дрезденский дворы между собою соглашаются о необходимых мерах для своей безопасности. При этом он всячески внушал, чтоб и я приступил к этому союзу. Я ему отвечал, что император русский находится со мною в дружбе и от него я нималой себе опасности не вижу, преимущественно желаю, чтоб сила его особенно увеличилась, дабы венский двор принужден был умереннее поступать и других поболее уважать. Потом Секендорф говорил, что я старался о разорвании последнего сейма в Польше и истратил на это много денег, тогда как этих издержек можно было бы избежать и немалые выгоды получить, если бы я с королем польским заодно держался; так, если бы я помог польскому королю упрочить польский престол и за сыном его, то бы он мог доставить мне епископство Варминское и Померанию. Я спросил его, когда король польский мне это даст? Секендорф отвечал, когда все исполнится по желанию моего государя". Головкин представил королю, что саксонцы коварствуют, требуют дела рискованного, а что обещают, того долго ждать, и дать это не зависит от их воли. А хотя бы они и могли достигнуть своей цели, то легко можно рассудить, что, получа наследственность, могут ввести в Польшу и самодержавие, а с самодержавием легко могут не только отобрать то, что уступят, но и захватить прусские земли. Король сказал на это: "Правда, и я того же мнения, и потому вашему императору и мне с великою осторожностию надобно поступать и на саксонские предложения не склоняться. С какою тяжкою клятвою прежде саксонский двор отпирался от жидовского Леманова проекта о разделе Польши, а теперь возобновляет об этом дело". Разговор любопытный: и король, и русский посланник представляют друг другу невыгоду склониться на саксонские предложения, как бы совершенно забыв, что на этот предмет заключено уже было обязательство между Россиею и Пруссиею в феврале 1720 года; обе державы обязались смотреть, чтоб республика Польская осталась при своих правах и привилегиях, а если бы королевский польский двор обнаружил намерение ниспровергнуть ее вольности или стал бы склонять республику к союзу, заключенному в Вене между цесарем и королями великобританским и польским, то Россия и Пруссия советом и делом должны этому противиться и помогать Речи Посполитой, чтоб она осталась в прежнем положении, особенно никаким образом не допускать, чтоб кронпринц саксонский вступил на польский престол при жизни или по смерти отцовской. Так мало значения имели договоры, и так много значения имели, по тогдашнему выражению, "конъюнктуры".
Между Пруссиею и Австриею произошло наконец видимое примирение, но в то же время Фридрих-Вильгельм заключил договор с Георгом английским и ганноверским для общего действия при защите протестантских интересов в Германии, и в начале 1724 года прусский король говорил Головкину: "Никогда я вашего императора ни на кого не променяю, потому что ни с кем у меня такой дружбы нет; хотя я с римским цесарем и помирился, однако большой конфиденции нет и не будет; с королем польским также прямой дружбы нельзя иметь. Никогда не вступлю ни в какие соглашения ни против завоеваний вашего императора в последнюю войну со шведами, ни против прав герцога голштинского на шведский престол, ни против возвращения ему Шлезвига; желаю, чтоб он получил опять Шлезвиг, и, смотря по обстоятельствам, не отказываюсь и помогать ему в этом; однако буду ждать доброй компании, и один в это дело не вступлю, и прежде других не начну". Прусские министры жаловались Головкину на саксонский двор, который будто бы хлопочет в Италии и в империи у католических князей составить католический союз с целью не допускать усиливаться значительных протестантских владельцев; хочет побудить и Польскую республику приступить к союзу, заключенному между Австриею, Бавариею и Саксониею. Если это удастся саксонскому двору, говорили министры, то он сольет оба союза в один; религия будет предлогом, а главной целью – утверждение наследственности польского престола в саксонской династии; и Курляндию хотят отдать принцу саксен-нейштадтскому.