Впрочем, уединение талызинского дома не мешает Гоголю в 1849 году отметить традиционный Николин день все в том же погодинском саду. Непринужденного веселья не получилось – слишком изменились за прошедшие годы участники былых празднеств, но отношение к Гоголю по-прежнему остается восторженным. Почти ежедневно бывает он у живших по соседству Аксаковых. В кругу их семьи Гоголь обычно отмечает свой день рождения. В 1849 году это было на аксаковской квартире по Сивцеву Вражку, 30. "19 марта, – записывает С.Т. Аксаков, – я получил от него довольно веселую записку: "Любезный друг, Сергей Тимофеевич, имею сегодня подвернуться вам к обеду два приятеля: Петр Михайлович Языков (брат поэта. – Н.М.) и я, оба греховодники и скоромники. Упоминаю об этом обстоятельстве, чтобы вы могли приказать прибавить кусок бычатины".
Гоголь сжег перед возвращением в Россию первый вариант второй части "Мертвых душ", но уверен, что в силах создать много лучший. Успех чтения новых глав – лишнее доказательство его правоты. Правда, предстоит сделать еще многое, и год спустя он признается в письме Анози, Анне Михайловне Виельгорской: "Избегаю встреч, чтобы не отрываться от работы". Но об отшельническом образе жизни нет и речи. Весной 1850 года он решается на невероятный при его душевной застенчивости шаг – делает предложение Анне Михайловне. Конечно, не сам. Конечно, не ей самой. Достаточно, что поручает одному из родственников Виельгорских узнать мнение ее родителей.
Для всех очевидна безнадежность подобной попытки. Внучка Бирона, графиня и человек без состояния, без доходов! Разве не сам он писал несколькими месяцами раньше: "За содержание свое и житие не плачу никому. Живу сегодня у одного, завтра у другого"? Да и что значила литературная слава по сравнению со знатностью происхождения! За возмущенным отказом родителей последовал и отказ от ставшего ему родным дома Виельгорских, Гоголь уехал на полтора года на Украину.
Пятого июня 1851 года Гоголь снова в Москве и снова у Толстых. Острота душевной боли смягчилась. Он много навещает друзей. Тринадцатого октября смотрит на Казенной сцене "Ревизора", где роль Хлестакова впервые исполняет С.В. Шумский. Спустя неделю Щепкин приводит к нему на Никитский бульвар И.С. Тургенева, и молодой писатель поражен приветственной фразой знаменитого Гоголя: "Нам давно следовало быть знакомыми".
Тогда же Гоголь выражает желание прочесть труппе Малого театра "Ревизора", чтобы уточнить его трактовку. Пятого ноября в нижней гостиной талызинского дома состоялось знаменитое чтение. Среди слушателей – Щепкин с готовившимися к поступлению на сцену дочерьми, Шумский, Пров Садовский, литераторы И.С. Аксаков, Н.В. Берг, Тургенев. "Гоголь, – записывает Тургенев под непосредственным впечатлением состоявшегося чтения, – поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет – есть ли тут слушатели и что они думают".
Гоголь продолжает бывать у М.П. Погодина и слушает здесь чтение А.Н. Островским его комедии "Банкрот" ("Свои люди – сочтемся"). Опоздав к началу, он простоял в дверях все время чтения и с большим теплом отозвался об авторе. Гоголевская записка с добрым напутствием была вложена Островским в медальон, который он хранил как самую дорогую ему реликвию. Гоголя можно встретить у поэтессы Е.П. Ростопчиной, особенно покровительствовавшей в эти годы художнику П.А. Федотову, в семье Васильчиковых на Большой Никитской, у которых ему еще в ранние годы довелось жить домашним учителем, у Н.В. Путяты в подмосковном Муранове, у С.П. Шевырева в Больших Вяземах, где он подсказывает Н.В. Бергу написать очерк о забытом сельце пушкинского детства Захарове, в Теплом Стане, принадлежавшем брату А.П. Толстого. Несколько раз гостит Гоголь в аксаковском Абрамцеве, где у него даже появляется своя комната в мезонине с окном во двор и привычной для писателя обстановкой – диван, кресла, стол. А в середине декабря 1851 года Гоголь весело уверяет Данилевского, что весной, самое позднее летом приедет к нему с законченными "Мертвыми душами".
Ничто не предвещало конца. День за днем Гоголь хлопочет о делах, беспокоится об изданиях. 31 января 1852 года занимается гранками. Спустя три дня договаривается с Аксаковыми о вечере с малороссийскими песнями. И только 4 февраля пожалуется Шевыреву на необычную слабость. Никто не придаст значения его словам, хотя слабость начнет стремительно усиливаться, и 10 февраля он уже с большим трудом сумеет в последний раз подняться на второй этаж талызинского дома. А.П. Толстой тем более не разделит его опасений, и в ночь с 11-го на 12 февраля Гоголь сожжет все свои рукописи. Все – главы "Мертвых душ" были только частью написанного. Даже самым близким друзьям было трудно поверить в серьезность совершившегося перелома.
Через десять дней Гоголя не стало. Когда болезнь писателя стала приобретать слишком серьезный оборот, А.П. Толстой распорядился перенести Гоголя из кабинета в полутемную комнату с окнами на черный двор, рядом с которой находилось черное деревянное крыльцо. Тем самым его пребывание в доме становилось менее заметным и можно было избежать собиравшейся у уличных окон толпы, пытавшейся узнать о здоровье больного. Только после кончины тело было перенесено в приемную, где скульптор Н.А. Рамазанов снимает посмертную маску и начинается обряд прощания. Дальше – спор между хозяином дома, друзьями-славянофилами и профессурой Московского университета, почетным профессором которого состоял Гоголь. А.П. Толстой желал оплатить обряд похорон по своему усмотрению, славянофилы требовали непременного установления тела в приходской церкви Симеона Столпника, профессура – организации всенародного прощания и похорон, в которых могла бы принять участие вся Москва.
Последняя точка зрения победила. На руках профессоров и студентов гроб проделывает путь из талызинского дома в Татьянинскую церковь университета. На два дня было приостановлено движение на Большой Никитской – так велик приток москвичей, пожелавших сказать последнее прости великому писателю. Отсюда же и снова на руках москвичей тело Гоголя отправляется в свой последний путь – из Московского университета на кладбище Данилова монастыря. Это было 25 февраля 1852 года.
Пройдет около восьмидесяти лет, и прах Гоголя снова будет потревожен. Решением Советского правительства его перенесут из Данилова монастыря в Новодевичий, а ровно через сто лет разлучат с памятником, который ему поставили друзья во главе с С.Т. Аксаковым. Привезенный из южных степей валун, на котором высился мраморный крест, заменит стандартная тумбочка с портретным бюстом и надписью: "Гоголю Советское правительство". Оказавшийся никому не нужным валун найдет себе применение на могиле другого писателя – Михаила Булгакова. Камень отдали бесплатно вдове драматурга, поскольку она не имела средств на то, чтобы заказать надгробный памятник автору "Мастера и Маргариты".
"Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова, – пишет Тургенев. – Человек, которым мы гордимся как одной из наших слав!.. Мысль, что прах его будет покоиться в Москве, наполняет нас каким-то горестным удовлетворением. Да, пусть он покоится там, в этом сердце России, которую он так глубоко знал и так любил".
Первые четыре года после смерти Гоголя чета Толстых не предпринимает в доме никаких перемен, и только достаточно неожиданное возвращение графа Александра Петровича на действительную службу рождает планы обновления усадьбы. Сын генерал-адъютанта Павла I, А.П. Толстой, или Ерёма, по прозвищу современников, в отличие от отца не обладал административными талантами, тем более широтой интересов. Как генерал-губернатор Твери и Одессы, он служил главным образом поводом для анекдотов и с 1840 года находился в полной отставке. 1856 год приносит графу назначение обер-прокурором Синода. Графиня полна планов капитально отремонтировать хозяйственный корпус и главный дом с тем, чтобы в последнем переделать все деревянные крыльца на каменные. В 1861 году она ходатайствует об очередном разрешении – на пристройку к главному дому деревянного двухэтажного флигеля, а в 1870-м – о замене деревянного второго этажа над гоголевской половиной каменным.
Но проекты остаются только проектами. Сначала переезд в Петербург, а затем жизнь за границей делают невозможной их реализацию. В 1873 году А.Е. Толстая возвращается в Москву, чтобы похоронить в Донском монастыре прах скончавшегося в Женеве мужа и расстаться с талызинским домом. Владелицей усадьбы становится вдова брата бабушки М.Ю. Лермонтова – А.А. Столыпина, бывшего предводителя дворянства Саратовской губернии. М.А. Столыпиной наследует одна из ее дочерей – двоюродная тетка М.Ю. Лермонтова, Н.А. Шереметева. Именно она и осуществляет в 1888 году часть задуманных А.Е. Толстой перестроек.
Надстраивается в камне гоголевская половина. Перегородки в бывших комнатах писателя делаются капитальными, образуя четыре помещения для швейцара и прислуги. Сводчатые перекрытия подвала сменяются асфальтированным бетоном с выводными каналами. Но главное – переделываются на обоих этажах голландские печи с трубами, причем при верхних печах устраиваются вентиляционные камины. Иными словами, сохранившиеся до наших дней печи не имеют ничего общего с гоголевскими и не позволяют решить вопроса о камине, в котором погибла Вторая часть "Мертвых душ". То же относится и к заново набранным паркетным полам. С пристройкой в 1901 году трехэтажного доходного дома по Никитскому бульвару (ныне встроен в дом Главсевморпути, № 9-11) кабинет Гоголя превращается в швейцарскую.
Никакого интереса к памяти писателя не проявляют и последние предреволюционные владельцы талызинского дома – камергер Двора, подольский уездный предводитель дворянства А.М. Катков и его жена, выполнявшая функции товарища председателя Комитета "Христианская помощь" Российского общества Красного Креста. Кстати, при Катковых в домовладении – усадьбе располагается принадлежавший им магазин "Русские вина", молочная лавка и частная лечебница внутренних и детских болезней С.И. Шварца. В 1909 году, одновременно с установлением на переименованном в Гоголевский Пречистенском бульваре памятника писателю, Катковы возводят на месте хозяйственного корпуса, помнившего Гоголя, еще один доходный дом (№ 7), спроектированный архитектором Д.М. Челищевым в псевдоклассическом стиле и соотнесенный по формам с главным усадебным домом. В самом же главном доме окончательно стираются следы гоголевской половины, и это несмотря на торжественное празднование юбилея писателя и установление на Арбатской площади нового памятника, – первоначальный монумент, один из лучших русских памятников работы скульптора Н.А. Андреева, был свезен во двор талызинского дома. После Октября вся усадьба отводится под жилье, и журнал "Огонек" восторгается тем, что в двух комнатах Гоголя нашли себе приют семь советских семей.
Только в 1966 году основной талызинский дом, восстановленный после устроенного в нем коммунального и учрежденческого жилья, был передан Городской библиотеке № 2. В 1975 году по настоянию общественности приемная и кабинет писателя, освобожденные от устроенного в них книгохранилища, открылись для показа, хотя и по сей день не имеют музейного статуса. Вопрос, нужна ли Москве старая усадьба, здесь неразрывно сплетается с куда более горьким вопросом: а нужна ли нам память о Гоголе?
Четвертая профессия
Как ни странны вам покажутся слова мои, – продолжал он, видя устремившееся на себя общее внимание, – но если вы решитесь выслушать небольшую историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их.
Гоголь. "Портрет"
Был рисунок, о котором велись давние споры. И была мечта о живописи, не сумевшая привлечь внимания исследователей.
Рисунок "немой" сцены "Ревизора" в представлении большинства современников принадлежал Гоголю. Сомнения пришли к историкам: других набросков писателя – для сравнения – не существовало. Отсюда гораздо более вероятным становилось авторство П.А Каратыгина. Актер много и постоянно рисовал, близко знал Гоголя и разбирался в его постановочных замыслах. Известным доказательством в его пользу становился и гротесковый характер сцены: П.А. Каратыгина отличала острая ироничность единственная посылка оставалась забытой – искусствоведческий анализ. Каратыгинские наброски говорили о не лишенном способностей и наблюдательности дилетанте, "немая" сцена являла собой образец профессионального мастерства. Даже среди известных художников так могли рисовать далеко не многие.
Мечта родилась в лицейские годы. В пятнадцать лет ее можно принять за детское увлечение: "Дражайший папенька, Вы, я думаю, не допустите погибнуть столь себя прославившим рисункам". Речь идет о присылке сравнительно дорого стоивших рам со стеклами.
Гоголь работает в достаточно сложной и требующей определенных навыков технике пастели, и он слишком дорожит тем, чего удается достигнуть: "Хотел бы вам послать несколько картинок, рисованных на картонах и сухими колерами, но некоторые из них еще не докончены, а другие, боюсь, чтоб не потерялись дорогою, потому что рисовка их весьма нежна". Спустя тринадцать лет автор "Ревизора" будет сетовать в письме В.А. Жуковскому из Рима: "…Будь я живописец, хоть даже плохой, я бы был обеспечен. Здесь в Риме около 15 человек наших художников, которые недавно высланы из Академии, из которых иные рисуют хуже моего; они все получают по три тысячи в год. Поди я в актеры – я был бы обеспечен: актеры получают по 1000 и больше, а вы сами знаете, что я не был бы плохой актер. Но я писатель – и потому должен умереть с голоду".
Академия художеств. Санкт-Петербург.
Память о живописи, сцене – не пустые слова. П.В. Анненков, перечисляя те виды деятельности, к которым обращался Гоголь перед первым отъездом за границу, называет чиновничью, писательскую, актерскую и художническую. У Гоголя редкая беспристрастность в определении любых своих возможностей и безусловное отвращение к дилетантизму. В лицейские годы он делился с дядей мыслями о служении закону. Пусть лицеист меньше всего представлял себе, в каких формах это служение может воплощаться, но, в конце концов, с момента устройства в департамент он достаточно быстро начинает подниматься по ступенькам служебной лестницы. После первых оставшихся незамеченными, но и малозначительных публикаций "Вечера на хуторе близ Диканьки" приносят настоящий успех. Что касается "Ганса Кюхельгартена", то он с самого начала вызывал сомнения у автора, и самый суровый приговор Гоголь способен вынести себе сам. Характерная подробность. Из своих куда каких скромных средств он потратится на то, чтобы снять номер и в его печи, втайне ото всех, сжечь весь тираж поэмы, который принесет сюда вместе со слугой.
(Судьба дома – в той же гостинице "Неаполь" на Вознесенском проспекте Петербурга, в таком же скромнейшем номере жил в декабрьские дни 1825 года и был арестован П.Г. Каховский.)
Гоголя не разубеждает и его несостоявшаяся попытка поступить на казенную сцену. Одно дело – неприятие его манеры руководившим русской труппой А.И. Храповицким, другой – безусловная убежденность в том, что будущее за "натуральной школой". В то время как ищущий заработка "дворянин Николай Гоголь-Яновский", как он отрекомендовался князю Гагарину, непонятно просто и буднично читает самые трескучие монологи из классицистических трагедий, на московской сцене уже восходит звезда Михайлы Щепкина. И случайно присутствовавшие на прослушивании актеры, в том числе П.А. Каратыгин, запомнят несомненную оригинальность неудачливого соискателя. Гоголь не придет за ответом о результатах испытания – ему действительно решено было предложить, и то из милости, работу на выходах, – но не разуверится в собственных возможностях.
С живописью все складывается иначе. Первые же петербургские знакомства сближают Гоголя с кругом покровителей, преподавателей и пенсионеров Общества поощрения художеств. Возникшее незадолго до событий на Сенатской площади, Общество не имело сколько-нибудь проявленной политической программы, преследовало неопределенные художественно-благотворительные цели и вместе с тем за первые десять лет своего существования сумело стать антиподом официального искусства. Предоставление возможности работать в Италии вступившим в конфликт с Академией художеств Карлу Брюллову к Александру Иванову, неизменная поддержка, а во многих случаях и выкуп на волю крепостных художников, которым волей Николая I был закрыт доступ в Академию, забота о развитии жанровой живописи, а вместе с нею и школы А.Г. Венецианова и первой русской провинциальной школы А.В. Ступина в Арзамасе, материальная поддержка не находивших признания мастеров – все шло вразрез с установками императора в искусстве. Один из наиболее консервативных и близких ему академических профессоров баталист А.И. Зауервейд имел полное основание писать: "Общество для поощрения художников есть оппозиция Академии художеств или, может быть, только одному президенту, о чем я бы более узнать мог, если бы не знали, что як враг этих ложных Дмитриев, которые желают сделать подрыв Академии художеств, а себя всесильными".
Дорога к Обществу поощрения лежала для Гоголя и благодаря участию В.П. Кочубея, ближайшего соседа по Васильевке и владельца знаменитой Диканьки, в чей дом он получает доступ. И тем более через П.П. Свиньина, к которому сначала попадает по издательским делам. Публикация повести "Ночь накануне Ивана Купалы" оказалась во всех отношениях неудачной для автора – и по исказившей авторский стиль редактуре, и по придуманному издателем названию, и по отсутствию, наконец, имени Гоголя. Эта неудача, скорее всего, и побудила Николая Васильевича последовать совету П.П. Свиньина продолжить занятия живописью. Свидетельство фактов однозначно: непосредственно после знакомства со Свиньиным Гоголь начинает посещать академические классы.
Через несколько месяцев после выхода в феврале-марте книжки "Отечественных записок" с его рассказом Гоголь пишет матери: "В девять часов утра отправляюсь я каждый день в свою должность и пробываю там до 3 часов, в половине 4-го я обедаю, после обеда в пять часов отправляюсь я в класс, в академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить – тем более что здесь есть все средства совершенствоваться в ней, и все они кроме труда и старания ничего не требуют. По знакомству своему с художниками, и многими даже знаменитыми, я имею возможность пользоваться средствами и выгодами, для многих недоступными, не говоря уж об их таланте, я не могу не восхищаться их характером и общением; что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки, какая скромность при величайшем таланте. Об чинах и в помине нет, хотя некоторые из них действительные и статские советники. В классе, который я посещаю три раза в неделю, просиживаю три часа…"