С вокзала проследовали в гостиницу "Регина". Здесь состоялось совещание с шведскими левыми. Ленин сделал сообщение об обстоятельствах их поездки. И под "Заявлением", подписанном в Берне интернационалистами Франции, Германии, Польши и Швейцарии, поставили свои подписи - уже упомянутые Линдхаген и Стрём, а также редактор "Politiken" Карл Карльсон, журналист Карл Чильбум, поэт и писатель Туре Нёрман и секретарь норвежского социалистического союза молодежи Арвид Хансен.
Все закончилось обильным завтраком, и Радек по этому поводу сострил: "Швеция отличается от всех других стран тем, что там по всякому поводу устраивается завтрак, и когда в Швеции произойдет социальная революция, то будет сначала устроен завтрак в честь уезжающей буржуазии, а после - завтрак в честь нового революционного правительства".
Надо было решать проблему денег. Владимир Ильич обратился к Стрёму: "Мы взяли в долг несколько тысяч крон для поездки у одного швейцарского партийного товарища-фабриканта". Тут Стрём, видимо, что-то запамятовал или не понял. Ибо поручителем за ссуду в 3 тысячи франков, выданную швейцарскими социалистами, стал не фабрикант, а член Совета кантонов, крайне правый социал-демократ Отто Ланг. "Не могли бы вы, - продолжил Ленин, - взять в долг несколько тысяч крон у нескольких рабочих организаций; трудно ехать через вашу протяженную страну и через Финляндию. Я обещал, - пишет Стрём, - попытаться и позвонил нескольким профсоюзным руководителям, нашему издателю и Фабиану Монссону, чтобы провести сбор денег в риксдаге. Фабиан достал несколько трехсотенных. Он пошел, между прочим, к Линдману, который был министром иностранных дел. "Я подпишусь охотно на сотню крон, только бы Ленин уехал сегодня", - сказал Линдман. Несколько буржуазных членов риксдага подписались потому, что Фабиан сказал: "Они будут завтра управлять Россией". В это Фабиан совершенно не верил, но это помогло… Мы собрали несколько сотен крон, и Ленин был доволен… Таким образом, он мог расплатиться за отель и за билеты до Хапаранды". Наконец, в Русском генеральном консульстве Владимир Ильич получил и официальное свидетельство № 109 о проезде всей группы эмигрантов в Россию.
Оставались незавершенными некоторые другие дела. Еще утром Ленин попросил Стрёма похлопотать о свидании с находившимся в тюрьме Карлом Хёглундом. Но власти отказали, и тогда, вместе со Стрёмом, он послал Хёглунду телеграмму: "Желаем скорого возвращения на свободу, к борьбе!" Отправили телеграмму и в Петросовет - Чхеидзе, которую, помимо Ленина, подписали Миха Цхакая и Давид Сулиашвили, с просьбой обеспечить группе беспрепятственный проезд через русскую границу. Подпись Цхакая имела особый смысл: именно он в давние времена вовлек Чхеидзе в ряды российской социал-демократии.
Все, таким образом, складывалось удачно, хотя вполне могла случиться и неприятность. Опасность исходила от того же Парвуса. Зная о том, что канцлер Германии Бетман-Гольвег, статс-секретарь иностранных дел Ягов и министр финансов Гельферих недовольны им за явную бездеятельность, Парвус примчался в Стокгольм и через Ганецкого попросил Ленина о встрече якобы от имени Главного Правления германской социал-демократии. Но когда он пришел в гостиницу, Ленин, предупрежденный Ганецким, уже покинул ее. А Ганецкий, Боровский и Радек составили формальный протокол об отказе российских эмигрантов от каких бы то ни было контактов с Парвусом. Впрочем это не помешало ему, получив такую пощечину и, естественно, умолчав о ней, доложить своему шефу Брокдорф-Ранцау о том, что с русскими большевиками он все-таки встретился.
Во второй половине дня Ленин провел совещание. Поскольку оба члена Заграничной коллегии ЦК - он и Зиновьев - возвращались на родину, решено было оставить в Стокгольме Заграничное представительство ЦК в составе Воровского, Ганецкого и Радека. Им были даны все необходимые инструкции и переданы деньги, остававшиеся у Заграничной коллегии - 300 шведских крон и облигации шведского государственного займа той же стоимости, в которые - в свое время - вложил партийные деньги Шляпников.
И, наконец, поскольку Радек оставался в Швеции, его место в составе группы возвращавшихся в Россию решено было предоставить польскому социал-демократу, находившемуся в Стокгольме, Александру Гранасу. Поэтому численность группы осталась неизменной - 32 человека.
Все дела были закончены, и Радек потащил Ленина и Зиновьева по магазинам. "Вероятно, добропорядочный вид солидных шведских товарищей, - писал Радек, - вызвал у нас страстное желание, чтобы Ильич был похож на человека". Купили ботинки, стандартный темно-коричневый костюм. И каждый раз Владимир Ильич упирался: "Не думаете ли вы, что я собираюсь открыть в Петрограде лавку готового платья?" Зиновьев вспоминал:
"Машинально ходили по улицам, машинально что-то закупали из самого необходимого для поправления неказистого туалета В.И. и других и чуть ли не каждые полчаса справлялись о том, когда же уходит поезд…"
Вернулись в гостиницу, где шведы устроили прощальный обед, а оттуда, с вещами, двинулись на вокзал. На перроне, вместе с провожающими, устроили митинг. "Когда наши уже погрузились, - пишет Радек, - какой-то русский, сняв шляпу, начал речь к Ильичу. Пафос начала речи, в которой Ильич чествовался как "дорогой вождь", заставил Ильича приподнять немножко котелок, но… дальнейший смысл его речи был приблизительно таков: смотри, дорогой вождь, чтоб ты там в Петрограде не наделал никаких гадостей. Смущение, с которым Ильич прислушивался в первым лестным фразам речи, уступило место лукавой улыбке". Провожающие запели "Интернационал" и в 18 часов 37 минут поезд тронулся в путь.
"Как только мы расположились в купе, - рассказывает Давид Сулиашвили, - Ленин достал кипу газет, улегся на верхней койке, зажег электричество и начал читать газеты…" Наступила ночь. В купе было тихо и уютно. Слышно было только шуршание газет и негромкие восклицания Владимира Ильича: "Ах, канальи! Ах, изменники!" А утром, когда все проснулись, в коридоре вагона провели собрание. Чтение питерских газет наводило на размышления. Условились, что все переговоры на границе будут вести Ленин и Цхакая, и договорились о том, как вести себя в случае ареста или политического процесса в Петрограде. Остаток дня и добрую половину ночи, пока поезд тащился по Швеции, Владимир Ильич вновь сидел над газетами, прихваченными из Стокгольма документами, делал записи, пытаясь собрать воедино все свои мысли о событиях, происходивших в России.
15 (2) апреля "ранним морозным утром, - пишет Елена Усиевич, - мы высадились в маленьком рыбачьем городке Хапаранда и через несколько минут столпились на крылечке небольшого домика, где за гроши можно было получить чашку черного кофе и бутерброд. Но нам было не до еды. Перед нами простирался замерзший еще в это время года залив, а за ним - за ним территория России, город Торнео и развевающийся на здании вокзала красный флаг… Мы молчали от волнения, устремив на него глаза".
Владимир Ильич зашел в русское консульство и получил на группу 300 крон пособия, полагавшегося - из Татьянинского фонда - всем возвращавшимся политэмигрантам, и заплатил за 32 билета III класса до Петрограда. Между тем "к крылечку подъехало десятка полтора саней с впряженными в них маленькими мохнатыми лошадками. Мы стали попарно рассаживаться… Я вдруг вспомнила, - пишет Елена Усиевич, - что в чемодане у меня лежит маленький красный платочек… Я достала его, привязала к взятой у мужа альпийской палке… В это время сани Владимира Ильича объезжали наши, чтобы стать впереди процессии. Владимир Ильич, не глядя, протянул руку, я вложила в нее свой флаг. Все сани сразу тронулись. Владимир Ильич высоко поднял над головой красный флаг, и через несколько минут, со звоном бубенчиков, с поднятым над головой Ленина маленьким флажком, мы въехали на русскую территорию… В Торнео каждого из нас окружила толпа рабочих, солдат, матросов, посыпались вопросы, ответы, разъяснения… "Смотрите, дорвались!" - сказала мне Надежда Константиновна, кивая на нескольких наших особенно горячих агитаторов…"
Но дальше пришлось иметь дело не с приветливыми русскими солдатами-пограничниками, а с английскими офицерами, командовавшими на финской границе. Они были грубы и бесцеремонны. И это сразу испортило всем настроение.
Дело в том, что после того, как попытка удержать эмигрантов в Швейцарии лопнула, английские власти решили остановить их в Швеции. Из дневника лидера шведской социал-демократии Э. Пальмшерна известно, что якобы вынашивались даже планы убийства Ленина. Но, взвесив все за и против, решили от "крайних мер" отказаться и организовать в России соответствующую клеветническую кампанию, как говорится, - убить и политически, и морально.
Однако отказать себе в удовольствии поиздеваться над политэмигрантами английские офицеры, конечно, не могли. Начали с Платтена. Ему сразу сказали, что в Питере его немедленно арестуют. А когда Фриц ответил, что готов и на это, разговор прервали и заявили, чтобы он под конвоем убирался назад в Хапаранду, ибо в пересечении границы ему отказано. А остальных, тоже под военным конвоем, в 4 часа отправят в Питер.
Случившееся с Платтеном не стало неожиданностью. Возможность такого варианта обсуждалась еще в поезде. Тогда кто-то из молодых затеял спор: а что, если Фрица не пропустят в Россию? Он был всеобщим любимцем, поэтому решили - в знак протеста - русскую границу не пересекать пока не добьемся для него разрешения. Молодым это показалось ужасно благородным актом солидарности. И они пошли по вагону собирать подписи. Принесли документ Ленину. "Едва бросив на него взгляд, он спокойно спросил: "Какой идиот это писал? Английское и русское правительство сделают все, чтобы не пропустить нас. И мы сами откажемся?" Тут только мы, - пишет Елена Усиевич, - без всяких дальнейших объяснений, поняли, до чего это было глупо…"
Тем не менее, когда Платтен рассказал о решении англичан, Ленин предложил задержаться всей группе и немедленно послал телеграмму в Питер, в бюро ЦК РСДРП, с просьбой ускорить получение пропуска для Платтена. С Фрицем было договорено, что три дня он будет ждать ответа в Хапаранге. "Однако, - пишет Платтен, - не желая служить препятствием для их дальнейшей поездки, я настойчиво просил оставить меня в Швеции".
Тогда англичане пошли на другую провокацию… Все, кто писал о том, что происходило тогда в Торнео, особо отмечали: обыск, учиненный англичанами, носил умышленно оскорбительный характер. И только 52-летний Миха Цхакая пояснил: офицеры не ограничились тем, что шарили в вещах и по карманам, они "подвергли нас унизительному обыску, раздев Ильича и меня догола…"
Но спровоцировать скандал и на сей раз не удалось. Все эмигранты заполнили опросные листы, а Ленин буквально "впился в газетные столбцы" купленной на вокзале "Правды". Зиновьев рассказывает: "В.И. качает головой, с укором разводит руками: прочел известие о том, что Малиновский оказался-таки провокатором. Дальше, дальше. Настоящую тревогу вызывают у В.И. некоторые недостаточно выдержанные с точки зрения интернационализма статьи в первых номерах "Правды". Неужели?.. Ну, мы с ними "повоюем"…"
А время идет. 16 часов, указанные англичанами для отправки, прошли. Лишь вечером подается состав, и группа начинает грузиться в отдельный вагон. В 20 часов 8 минут Владимир Ильич дает телеграмму сестрам - Марии и Анне Ульяновым: "Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите "Правде"". Английские офицеры слово сдержали: до Питера эмигрантов будет сопровождать вооруженный конвой под командованием поручика.
Всю ночь и весь день поезд шел по Финляндии. "Было уже все милое, свое - плохенькие вагоны третьего класса, - рассказывает Крупская… - На перронах станций, мимо которых проезжали, стояли гурьбой солдаты. Усиевич высунулся в окно. "Да здравствует мировая революция!" - крикнул он. Недоуменно посмотрели на едущих солдаты".
Владимир Ильич пытался сосредоточиться, писать. Но не давала покоя мысль, что те, для кого он искал слова, к кому собирался обратиться там - в Петрограде, - они уже здесь, рядом. Что конвойные солдаты, молоденький офицер - это и есть те самые реальные люди, которые совершали революцию. И чувствовалось, что им тоже хотелось бы потолковать с этим "главным революционером".
Командовавший конвоем поручик, бледнея от волнения, несколько раз заглядывал в купе, где ехал Ленин. Но заговорить так и не решился. И только когда Владимир Ильич и Крупская "перешли в соседний пустой вагон, подсел и заговорил… Поручик был оборонцем, - рассказывает Надежда Константиновна, - Ильич защищал свою точку зрения - был тоже ужасно бледен. А в вагон мало-помалу набирались солдаты. Скоро набился полный вагон. Солдаты становились на лавки, чтобы лучше слышать и видеть того, кто так понятно говорит против грабительской войны. И с каждой минутой росло их внимание, напряженнее делались их лица". Сюда прибежал и маленький Роберт. Он мгновенно "очутился на руках какого-то пожилого солдата, обнял его ручонкой за шею, что-то лопотал по-французски, и ел творожную пасху, которой кормил его солдат".
"В.И., - пишет Зиновьев, - буквально "впился" в этих солдатиков. Пошли разговоры о земле, о войне, о новой России. Особая, достаточно хорошо известная манера В.И. подходить к рядовым рабочим и крестьянам сделала то, что через самое короткое время установилось великолепное товарищеское взаимоотношение… Но солдаты-оборонцы стоят на своем". Их нисколько не смущает, что собеседник явно из "образованных". У них своя точка зрения.
Собственно, все это - слово в слово - он уже слышал в Цюрихе от Михалева. Значит то, что говорил Кондрат - не единичное мнение, а распространенное убеждение. Поэтому и этих солдат "В.И. уже через час беседы окрестил "добросовестными оборонцами"… Первый вывод, который делает В.И.: оборончество - еще большая сила. В борьбе с ним нам нужна твердая настойчивость. Но столь же необходимы терпение и умелый подход". Так вспоминал об этом эпизоде Григорий Зиновьев. Ему запомнилось то, что сказал Ленин и его политическая оценка собеседников. Но для самого Владимира Ильича главным оказалось другое…
В письме от 26 марта Коллонтай писала ему: "Народ переживает опьянение совершенным великим актом. Говорю "народ" потому, что на первом плане сейчас не рабочий класс, а расплывчатая, разнокалиберная масса, одетая в солдатские шинели. Сейчас настроение диктует солдат. Солдат создает и своеобразную атмосферу, где перемешивается величие ярко выраженных демократических свобод, пробуждение сознания гражданских равных прав и полное непонимание той сложности момента, какой переживаем". Оказалось, что Александра Михайловна не совсем права, а в чем-то и совсем неправа…