По своему составу солдаты были теми же рабочими и крестьянами. Причем крестьяне - с их психологией и навыками - многократно преобладали. Это проявлялось во всем: в постоянных разговорах о земле, о прежних обидах со стороны помещиков и чиновников, о полевых работах, которые легли теперь на баб и стариков. Как отмечали офицеры, даже в рукопашном бою солдаты кололи штыком не как положено - прямо перед собой, а будто вилами снопы кидали - снизу вверх. От деревенской психики шли и те резкие перепады в настроениях, когда одна и та же рота или батальон, вчера еще проявлявшие вполне осознанную слаженность действий и самые "высокие" чувства, на другой день взрывались анархическим пьяным погромом каких-либо винных складов или винокуренных заводиков.
Но говоря о том, что армия - это те же рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, нередко забывают, что у данной общности существовали и свои особые интересы. Их порождала война, общность жизни и судьбы людей, принудительно соединенных в казармах или окопах, постоянное соседство смерти, а стало быть и желание выжить в этой кровавой мясорубке. Вот почему постепенное осознание того, что это "чужая война", стало главной причиной, с одной стороны, утраты боеспособности и разложения армии, а с другой - превращение ее в ударную (Л.Н. Гумилев сказал бы - пассионарную) силу революции.
О характере войны солдатская масса узнавала не от революционных агитаторов. Современный исследователь Александр Асташов полагает, что особую роль в этом процессе сыграли месячные отпуска с фронта "для устройства домашних дел" и "для участия в полевых работах", установленные для отличившихся солдат или по семейным обстоятельствам Высочайшим повелением от 5 октября 1915-го и 19 августа 1916 года. Неприглядные картины тыла - с роскошью и мотовством одних и беспросветной нуждой других, особенно солдатских семей, - рождали у отпускников лишь злобу и ненависть, стремление покончить с войной и покарать ее зачинщиков.
Военные цензоры, тщательно просматривавшие сотни тысяч солдатских писем, в конце 1916 года констатировали: "Два с половиной года войны, по-видимому, произвели свое действие, озлобив всех". И это была не обычная злоба людей, раздраженных нуждой и лишениями. Она была гораздо страшнее. Ибо люди эти были вооружены, а война обесценила саму человеческую жизнь.
"Я (прежде) такой глупый был, что спать ложился, а руки на груди крестом складывал, - писал один из солдат. - А теперь ни бога, ни черта не боюсь. Как всадил с рукой штык в брюхо, словно сняло с меня что-то…". Письмо другого солдата: "Я не только человека, курицу не мог зарезать. А теперь… Почем я знаю, может, сотню или больше душ загубил".
Эта психология рождала и убеждение в том, что только с помощью насилия можно решить те проблемы, которые ставила жизнь. "Женка пишет, купец наш до того обижает, просто жить невозможно, - это строки еще одного солдатского письма. - Я так решил: мы за себя не заступники были, с нами, бывало, что хошь, то и делай. А теперь повыучились. Я каждый день под смертью хожу, да чтобы моей бабе крупы не дали, да на грех… Нет, я так решил, вернусь и нож Онуфрию в брюхо… Выучены, не страшно".
Эта злоба и ненависть приобретала все более конкретный социальный адрес. "Я, крестьянин, - говорилось в письме солдата 42-й Сибирской стрелковой дивизии, - обращаюсь к вам, братья, докуда будем губить себя… За какие-то интересы чужие кладем свои головы… Помните, братцы, чтобы убить зверей, которые миллионы губят людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина…".
Страшно? Конечно, страшно. Назревал переход "количества в качество". Надо было веками угнетать, насиловать, топтать людей и их человеческое достоинство, чтобы пожать в конце концов такие взрывы народной ненависти. А ведь предупреждали… Помните, у Лермонтова: "Каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь его могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны, но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра, притесненный… платит сторицею, и тогда горе побежденным…". Этот приговор миру насилия и угнетения был написан чуть ли не за столетие до 1917 года.
В 1916 году тема "пугачевщины", "русского бунта - бессмысленного и беспощадного" вновь, как в 1902, 1905, 1906 годах, становится одной из главных тем российской публицистики и частных разговоров. Многие политические деятели России пытались воздействовать на государя, чтобы он "предотвратил"… "предпринял"… "сделал"… Побуждали к этому и председателя Государственной думы Михаила Родзянко. Главноуполномоченный Всероссийского Союза городов Челноков писал ему: "Тревога и негодование все более охватывают Россию… Зловещие настроения сменили недавний высокий подъем, с каждым новым днем исчезает вера, рассеиваются надежды". О том же написал Родзянко и главноуполномоченный Всероссийского Земского союза князь Георгий Евгеньевич Львов.
Пытались воздействовать и на военных. 15 августа 1916 года Александр Иванович Гучков, возглавлявший Центральный Военно-промышленный комитет, испытывая "смертельную тревогу за судьбы нашей Родины", обратился с посланием к главкому Северо-Западного фронта генералу Алексееву: "Надвигается потоп, а наша дрянная слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя, надевая калоши и раскрывая зонтик".
10 (23) февраля 1917 года Родзянко получил аудиенцию у государя. Свой доклад "об угрожающей Российскому государству опасности" он, по причине сильного волнения, читал. Закончил словами: "Я считаю своим долгом, государь, высказать Вам свое личное предчувствие и убеждение… Направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго… Результатом этого, по-моему, будет революция и такая анархия, которую никто не удержит". Государь ничего не ответил и очень сухо простился. А через два дня Родзянко написал своей подруге Зинаиде Юсуповой: "Эта кучка, которая всем управляет, потеряла всякую меру и зарывается все больше и больше. Теперь ясно, что… русский царь еще более преступен".
А саратовский губернатор С.Тверской в эти дни напишет: "Что делается? Точно после 1905 года не прошло 11 лет. Те же персонажи, те же слова, с одной стороны, и тот же паралич власти - с другой. Опять звонкие резолюции о ненавистном правительстве и т. д. Ну, а дальше что? Дальше опять скажет слово мужичок или, вернее, сделает дело мужичок. Настроение прескверное".
Спустя полгода, характеризуя положение в стране к началу 1917 года, последний царский министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов показывал Чрезвычайной следственной комиссии: "Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны - на громадную убыль… Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение… Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность… Деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций… Товара было мало, цены росли; таксы развили продажу "из-под полы", получилось "мародерство"… Искусство, литература, ученый труд были под гнетом… Упорядочить дело было некому. Начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было… Верховная власть перестала быть источником жизни и света".
Но при чем тут Ленин? Все это происходило за тысячи верст от него. А те же солдатские письма - точнейший барометр настроений - были опубликованы лишь много лет спустя. Конечно, что-то просачивалось в либеральную российскую прессу, и Владимир Ильич чуть ли не ежедневно штудировал ее в цюрихских библиотеках. Но существовали ли у него какие-то свои каналы информации?
Да, существовали…
О событиях, происходивших в "верхах", он, к примеру, знал гораздо больше, чем сообщали либеральные газеты. Так, в ноябре 1916 года он получил из Питера копии тех самых документов, которые упоминались выше: письма Челнокова и Львова Михаилу Родзянко и письмо Гучкова генералу Алексееву. Напечатать такое в российской прессе было невозможно. А вот большевистский "Социал-Демократ" 30 декабря 1916 года полностью опубликовал их. Комментируя письмо Александра Гучкова, редакция написала: "Это признание, что революция идет. Буржуа ясно видит это и видит свою беспомощность… А революция все же идет".
В январе 1917 года Ленин рассматривает возможные политические комбинации в случае революционных перемен в России. Вероятно, пишет он, придется "иметь дело с правительством Милюкова и Гучкова, если не Милюкова и Керенского". Это предсказание также было опубликовано "Социал-Демократом" и, как известно, оказалось достаточно точным.
Были и другие, может быть, более важные источники информации…
Где-то в середине января 1917 года в Цюрихе объявились двое военнопленных, которые - переплыв Боденское озеро - бежали из немецкого концлагеря. Ленин буквально "вцепился" в них. "Типики, - пишет он Арманд, - один - еврей из Бессарабии, видавший виды, социал-демократ или почти социал-демократ… Но лично неинтересен, ибо обычен. Другой - воронежский крестьянин, от земли, из старообрядческой семьи. Черноземная сила".
Все это время ему так не хватало живого общения за рамками привычной эмигрантской среды. Не для того, чтобы спорить, убеждать, "влиять". Это стало делом безнадежным, ибо эмигранты-оппоненты уже не слышали и не хотели слышать доводов, не вписывавшихся в их сложившиеся представления. Владимиру Ильичу, как он выразился, не хватало просто нормальных собеседников - ""живых", эмигрантщиной не изъеденных людей".
И вот теперь перед ним сидели двое солдат, прошедших фронт, побывавших в плену. Ленин внимательно, не перебивая, слушал их рассказы. Сначала о плене. О тех ужасах, которые творились в концлагерях. О той пропаганде, которую вели немцы. Тысячи военнопленных они сгруппировали по национальному признаку и всячески пытались разжечь антирусские, сепаратистские настроения. Для украинцев, например, пригласили галицийских лекторов из Львова. Но результат оказался ничтожным: из 27 тысяч украинцев, сидевших в лагере, лишь 2 тысячи высказались за "самостийность". Остальные, с величайшим удовлетворением отметил Ленин, "впадали в ярость при мысли об отделении от России… Факт знаменательный! Не верить нельзя… Авось, от "австрийского типа" развития судьба Россию избавит".
Сидели в лагере и иностранцы. "Французов, - замечает Владимир Ильич, - хвалят (в плену) - товарищи хорошие… Англичан ненавидят: "гордецы; куска хлеба не даст, ежели ему пол не вымыть"". К немцам отношение весьма своеобразное. С одной стороны - "тоже своего кайзера ругают". С другой - есть чему у них поучиться. Из лагеря пленных посылали на работу в богатые крестьянские хозяйства. Воронежец Кондрат Михалев присматривался. "Как у них все налажено, - рассказывал он, - ни одна корка даром не пропадает! Вот вернусь к себе на село - так же хозяйничать буду!" "Все тяготение воронежца, - заключает Ленин, - назад, домой, к земле".
К швейцарским рабочим Михалев относился иронически. Когда в Цюрихе его интернировали, стал ходить он на земляные работы "и все удивлялся на забитость швейцарского рабочего люда. "Иду я, - рассказывал он, - в контору получать деньги за работу, смотрю - стоят рабочие швейцарские и войти в контору не решаются, жмутся к стенке, в окно заглядывают. Какой забитый народ! Я пришел, сразу дверь отворяю, в контору иду, за свой труд деньги брать иду!"".
И кто это говорил? Мужик, который еще вчера, как говорится, тележного скрипа боялся. "Был он из староверов, - пишет Крупская, - дедушка и бабушка поэтому запретили ему грамоте учиться: печать-де дьявола. В плену уж выучился он грамоте". Там же выучился и "политике".
Ленин подробно расспрашивал об отношении к войне. Оба беглеца были решительно против нее. Но "насчет защиты отечества, - отмечает Владимир Ильич, - как… Плеханов… "Ежели немец прёт, как же не защищаться?" Не понимает. Обижен (и он и еврей!!) глубоко за то, как нещадно бьют немцы "наших"".
В остальном политическая ориентация вполне определенна: "Сочувствует социализму", - отмечает Владимир Ильич. "… Насчет царя и бога, - записывает он слова Михалева, - все-де 27 тысяч вполне покончили, насчет крупных помещиков тоже". Вывод Ленина: "Озлобленные и просвещенные вернутся в Россию".
Впрочем, было и о чем задуматься… До сих пор Ленину приходилось иметь дело в основном с "идейными" и "учеными" оборонцами, использовавшими - и вольно и невольно - фразы о "защите отечества" для оправдания империалистической бойни. Здесь же разговор шел с людьми, ненавидящими войну, испытавшими ее ужасы на собственной шкуре. И очень скоро Владимир Ильич вводит в политический оборот крайне важное понятие - "добросовестное оборончество", которое он применяет при оценке настроений широких масс и особенно крестьян.
Всех тем, о которых было переговорено с Кондратом Михалевым, Владимир Ильич не перечислял. Но вполне естественно предположить, что присутствовала среди них еще одна - братание. О братании на Западном фронте газеты писали много. Первое состоялось в рождественскую ночь под Парижем, когда, сойдясь на нейтральной полосе, французские, английские и немецкие солдаты вместе распили шампанское, виски и шнапс по случаю наступавшего 1915 года. О братании на Балканах Ленин подробно расспрашивал болгарского социалиста Василя Коларова. А вот о том, как это происходило на Восточном фронте было известно мало. Владимир Ильич старался выудить информацию из либеральной прессы. Пытался распространить анкеты среди русских военнопленных в немецких лагерях. И вот теперь перед ним был очевидец…
На Восточном фронте братания возникали стихийно. Отправляясь на войну, русский солдат знал, что воевать ему придется или с "басурманом" или с каким-нибудь "иноверцем". Но на юго-западных участках фронта, после боев, когда для выноса раненых и уборки трупов устанавливалось затишье, он услышал с той стороны славянскую речь сербов, чехов, словаков, многие из которых, как выяснилось, были к тому же православными, "братушками". Это и положило начало "братанию": встречам и беседам на нейтральной полосе, а иной раз и в окопах противника, - а также солдатскому "бартеру". Тем более что братья-славяне с удовольствием выменивали добротный русский хлеб на спиртное, которого россияне были лишены по "сухому закону" 1914 года.
То, что немецкая разведка пыталась использовать братание в своих целях - факт. Но очевидно и другое: братание хоть на время прекращало братоубийство, устанавливало - пусть на малый срок - перемирие. И происходило это не по приказу генералов и офицеров, а по воле самих солдат.
Так или иначе, но Михалев стал для Ленина не просто источником информации, но и интереснейшим собеседником. И Владимир Ильич был благодарен ему за это.
Не прошли бесследно эти беседы и для Михалева… Он мечтал поступить в народный университет. Но поскольку в Цюрихе такового не оказалось, уехал в Париж. И когда его и других бежавших из плена вызвали в русское посольство, и важные чиновники, увешанные орденами, стали уговаривать подписать воззвание о защите Отечества и продолжении войны, Кондрат решительно отказался: "Встал я и сказал, что войну кончать надо, и пошел. Потихоньку вышли и другие".
Там, где либералы в терявшем терпение и вековую покорность русском мужике усматривали лишь "пугачевщину", угрозу кровавого хаоса, Владимир Ильич увидел совсем другое: готовность к борьбе, пробуждение самосознания, ума, чести и человеческого достоинства. После встреч с Кондратом Михалевым он получил тому еще одно доказательство. И спор об этом Ленин вынес на страницы печати.
Собственно, предмет спора определился еще в конце предыдущего столетия, когда первые выступления рабочих - не говоря уже о крестьянских бунтах - нередко сопровождались различного рода эксцессами. Как быть? Как относиться к этому?